– Ну, и что, – хмыкнул смотритель. – В моем портмоне две трешницы лежат, так что с того?
– Ну, – весело посмотрел на начальника тюрьмы Хлыщ, – про ваши трешницы, ваше высокоблагородие, я не ведаю, а вот та, что я господину старшему надзирателю за сулейку[17] отдал, уголок имеет малость оторванный да пятнышко кровяное на обратной стороне аккурат посередине герба державного. Это я палец вчера занозил…
Фищев невольно перевел взор на Гольденберга. Старший тюремный надзиратель принял этот взгляд за признак недоверия к нему и демонстративно вывернул правый карман. И из него выпала на грязный пол казармы сложенная трехрублевая бумажка.
– Ага! – воскликнул Степка, победоносно глядя на смотрителя тюрьмы, и добавил с нотками незаслуженной обиды: – Ну, вот, а вы мне не верили, ваше высокоблагородие.
– Так, может, это не та трешница, – неуверенно произнес Фищев.
– А вы разверните, – загудели в толпе колодников. – Может, не та. А может, и та…
Начальник тюрьмы наклонился и самолично поднял купюру. В гробовой тишине, установившейся в казарме, он медленно развернул сложенную денежку. Один уголок ее был и правда немного оторван, а на обратной стороне трехрублевого билета, в самом центре державного герба, красовалось свежее кровяное пятнышко…
Конечно, Хлыща отправили в карцер. Не на месяц, но на полную неделю. Когда он вышел, то получил от Сухорукого и Деда причитающиеся ему три с полтиной.
– Благодарствуйте, братцы, – сказал он, усмехнувшись. – Ежели что, обращайтесь…
– Непременно, – усмехнулся в ответ Дед.
Циркач рубль серебром принял как само собой разумеющееся. Кивнул Деду и Сухорукому, сунул денежку в карман и словно растаял, будто его и не было. Интересным колодником был этот Циркач, прозванный так потому, что до суда, определившего его на каторгу, он ходил по ярмаркам с небольшой цирковой труппой, показывал фокусы с картами и исчезновением шелковых платков, которые затем обнаруживались в карманах зевак. Одновременно из этих же карманов исчезали портмоне, кошельки и брелоки с часами и цепочками и даже серебряная мелочь.
Однажды, на Яблочный Спас, Циркач вместе со своей труппой показывали представление на площади недалеко от церкви, в которой стояла в золотых ризах явленная чудотворная икона Божией Матери. После представления икона исчезла таким же чудесным способом, как и явилась три с половиною столетия назад. Следствие по этому громкому, на всю Россию, делу велось самым тщательнейшим образом, после чего икона обнаружилась у раскольников-беспоповцев. Оказалось, что они посулили пять сотен рублей серебром тому, кто ее для них добудет. Циркач и добыл. И получил пятнадцать лет каторги, то есть, вдвое, нежели полагалось бы за простую кражу, поскольку преступление было признано судом святотатственным, за что наказание удваивалось.
Ну а что касается старшего тюремного надзирателя Гольденберга, то после инцидента с трешницей в тюрьме его никто более не видел. «Каюк пришел Гольденбергу», как выразился смотрящий по Зарентуйской каторжной тюрьме. И все пошло по-старому: если первый надзиратель не соглашался принести в казарму водку и купить несколько колод картишек, то соглашался второй. Если не соглашался второй, так соглашался третий. К середине лета у Деда с Георгием все было готово к побегу. Даже пашпорта были готовы, с печатями, ничем не отличающимися от настоящих. По два рубля с полтиною выложили за них Дед с Сухоруким тюремному умельцу Шандыбе. И стали: Дед – иркутским мещанином Гервасием Панфиловичем Будниковым, а Георгий – аж дворянином и помещиком Лаишевского уезду Казанской губернии Иваном Ивановичем Волковым. Котомочки уж были в лесочке ближайшем припрятаны, в которых имелось все необходимое. Дужки кандальных замков подпилены – покрепче ударишь, и обломятся. А еще «добро» от общего тюремного старосты на побег получено. Оставалось выждать удобного момента – и «делать ноги»…
Для Деда удобный момент пришел, когда один конвойный солдат отправился за водой. Второй прилег на камушки и то ли задремал, то ли задумался крепко. Не понять! Дед очередную бадью с рудою поднял, обмотал цепь тряпками и бочком-бочком в ближайший лесочек. Остальные колодники взглядом его проводили, повздыхали, переглянулись меж собой и далее работать. А в лесочке его уж Сухорукий час как дожидался, ибо из рудознатной палатки уйти куда легче: конвойных в палатке нет, только вольнонаемные рабочие, которым дела до каторжного – никакого…
Дед появился внезапно: не было, и вот на тебе, объявился – вот он, я! Георгий был уже без цепей: сбил перепиленный замок камнем, он и отвалился. То же самое он проделал с ковами Деда: ударил пару раз камнем по замку, он и сломался. Железо сложили под кустиком, чтобы погоня не сразу заметила, – и ходу! В побеге важно как можно дальше уйти от острога в первые же часы и первые сутки, дабы заполучить фору перед преследователями.
Шли ходко, иногда бежали, когда позволяла варнацкая тропа. Как Дед находил ее, одному Богу известно. Но иногда и Георгий умел ее увидеть по старым затертым временем зарубкам и едва видимой тропе: научения Деда в долгие тюремные вечера не прошли для него бесследно.
Левая рука у Георгия уже не была скрючена: в последнее посещение их бани, распарив руку, Дед чиркнул в нужном месте по коже иглой, зацепил ею щетину и вынул ее из руки. Рука выпрямилась и заныла. Несколько дней ходил Георгий, специально выворачивая руку, чтобы никто ничего не заподозрил. Но на него обращали внимания мало, привыкли: ну, сухорукий, так что с того? Кого заботит чужое горе, когда хватает и своего?
За сутки прошли, без малого, верст двадцать пять. Прошли бы и больше, ежели бы не котомки заплечные. Ведь в них – цивильная одежда, водки три штофа, несколько ковриг хлеба общим весом фунтов на двадцать пять да почти столько же мяса, вода на первое время, лук, соль, кружка, миска, ложка и прочий скарб. Не просто такую котомочку нести, хотя своя ноша и не тянет. Такая ноша точно не тянула, ибо без нее – каюк…
На ночь расположились в густой, заросшей ельником пади в стороне от варнацкой тропы: запалили помалу огонь, сделали теплину. Дед достал из котомки тряпицу, порвал ее на несколько лоскутков-полосок, нашел наклоненное к пади деревце и обвязал его ствол этими лентами, а под их концы подставил миски и кружку.
– Для росы, – коротко пояснил он наблюдавшему за ним с удивлением Георгию.
Поели хлебом с мясом, выпили полштоф водки и завалились спать. Перед сном Дед снял шапку, шумно и глубоко вздохнул и произнес:
– Здравствуй, воля…
После чего повалился на бок и тотчас заснул. Георгий к этому времени уже крепко спал…
Первым проснулся Дед. Потянулся. Посмотрел на едва тлеющие угольки ненужного уже костра. Затем глянул на Георгия. Тот спал, слегка приоткрыв рот и поджав по привычке левую руку.
Дед поднялся, слил из чашек росу в одну кружку, выпил половину, половину оставил для Георгия. Уголья придавил подошвами, ленточки с дерева снял и огляделся: когда они уйдут, ничего не должно указывать на то, что они здесь были. Затем произнес:
– Вставай, паря, пора.
Слова были сказаны негромко, но Георгий сразу же услышал. Он тотчас открыл глаза, в которых мгновенно улетучилась сонная муть, и зажглись огоньки. Было заметно, что молодой мужчина очень хочет жить…
– Что снилось, варнак? – с усмешкой спросил Дед.
– Ничего, – ответил Георгий. – Провалился, будто в омут с головой.
– Это лучше, нежели сон снился бы, – резюмировал старый бродяга. – Значит, хорошо отдохнул. Вот, попей покуда водицы…
Через четверть часа, перекусив хлебом с луком, побегушники уже шли по едва видимой варнацкой тропе. Проходила она мимо селений и далеко от больших дорог, так что, ежели кто и мог им повстречаться, так это такой же беглый чалдон, как они сами.
День шли, второй, третий. Еще пара дней, и Чита: город, который надлежало обходить стороной, поскольку в нем войско казачье стояло, а казаки – первейшие враги беглых после бурят.
Когда начался перелесок, шли ночью, опасаясь чужих глаз и ориентируясь на Стожар-звезду, а днем спали в местах укромных. Читу обошли, слава богу, и повернули на Россию, благо ни вечерняя, ни утренняя заря на китайскую сторону не направит.
А вот и снова лес потянулся темной полосой, а в нем варнацкая тропа. Дошли до распадка, котомочки сняли, костерок завели, и тут – двое бурят конных. Глазами-буравчиками из толстых скуластых щек зырк-зырк по одежде и котомкам: добыча. Один уже за винтовку взялся, вот-вот с плеча скинет да и пришьет обоих. Есть у этих бурят одна экономная привычка: сажают пойманных беглецов на одну колоду плотно друг к другу и одною пулею сражают наповал двух, а то и трех человек. А потом их рухло между собой делят, горячатся, ссорятся, жадничают. Случается, ежели беглецы с Нерчинских рудников идут, то и песочек золотой находят в мешочках холщовых…
Дед с Георгием спинами друг к другу прижались, взоров с бурят не сводят. Один из плоскомордых на лошади вокруг них гарцует, а второй винтовку уже скинул и затвор передергивает.
– Беги, паря, я отвлеку, – услышал Георгий шепот Деда. – И помни все, что я тебе сказывал…
– Нет, Дед, не могу я так… – едва смог разлепить губы Георгий.
– Беги, иначе нас обоих тут положат… – прошипел Дед и вдруг как кинется на того, что был ближе. Вцепился ему в ногу, вот-вот с коня скинет. И тут – выстрел. Он-то и подхлестнул Георгия: ломанулся сквозь кусты, не разбирая пути, а коли бы деревце ему какое попалось по дороге – выворотил бы его с корнем, как пить дать.
Дважды пуля чиркала возле самого уха: верно, буряты на звук стреляли, а иначе первая же пуля влетела бы ему в затылок и вышла бы во лбу, вырвав кусок лобной кости. Скоро лес загустел, бежать стало совсем трудно, а на лошади, стало быть, и того трудней. Но чувствовал Георгий: идут буряты вслед за ним и идти будут неотступно, покуда не загонят, как зверя какого.
Припустил он, насколько чаща позволяла, а тут вдруг – овражек. И дерево возле него не так давно с корнем вывороченное, видимо, бурею. А там, где были корни, – яма медведю впору, чтобы завалиться в нее на зиму лапу сосать. Юркнул в эту яму Георгий, поджался, землею рыхлой, как мог, себя закидал, глаза зажмурил, задышал мелко. С полчаса, верно, так просидел, потом слышит: едут. Переговариваются промеж себя по-своему: ахам, ахаш, гарынь… И подумалось Жорке Полянскому, что-де, вот и смертушка моя прибыла, сейчас эти двое с мордами лепешкой ухватят на аркан или вовсе без разговоров и разбору из винтаря пристрелят, и не видать уж более света белого. Однако Бог миловал: потоптались они подле ямы, посудачили что-то по-своему и дальше поехали. Но Георгий судьбу за хвост дергать не стал: пролежал в яме до ночи, да в ней и заночевал. Проснулся поутру раненько, вылез осторожно, обратно пошел по своим следам. А как до распадка дошел, Деда увидел. Лежит голый, во лбу – дырка, рот открыт, волоски на бороде от ветерка шевелятся. Мало, что раздели донага, так еще зверью на съедение оставили, даже ветками не закидали, псы плоскомордые.