– Отчего так?
– Кто Деда убил? – повернувшись к нему, спросил Севастьян.
– Бурят-охотник, – чуть помедлив, ответил Георгий.
– Как?
– А он на бурята кинулся, когда тот уже из винтаря в него целился. Внимание на себя отвлек, и мне уйти дал.
– И ты, стало быть, ушел, – хмуро посмотрел на Георгия Савастьян.
– Ушел…
– А винтарь, что лежал в кустах, как добыл?
– Так и добыл.
– Ну, как «так»? Расскажи… – потребовал Севастьян.
– Тот бурят, что Деда порешил, за мной пошел, – неохотно начал Георгий. – На мое счастье, я его первый заметил, когда он на ночлег становился. Ну, подполз я к нему, залег, дождался, когда нажрется и заснет. Потом напал, привязал к дереву – и убил…
– Отомстил, выходит, за Деда?
– Да, – коротко ответил Георгий. – Тот, что Деда убил, собой теперь зверей кормит…
– Это хорошо. А знаешь, как Деда по-настоящему звали?
– Нет. Он никогда об этом не говорил. Я как-то раз спросил, его, но он отмолчался, ничего не ответил…
– Корнеем его звали. Корнеем Ивановичем Плотниковым. – Севастьян вздохнул и добавил: – А меня Севастьяном Ивановичем Плотниковым кличут. Чуешь, паря?
– Так он что, брат, что ли, тебе был? – посмотрел в мутные глаза Севастьяна Георгий.
– Да, брат. Теперя на этом свете у меня ни единой родственной души нетути…
Севастьян подпер голову ладонью и затянул:
Ах, ты, молад-асть, мая молда-асть,
ах, ты, молада-асть, маладе-ецкая-а.
Я не чаял те-ебя измыка-ати-и,
а измыкал я-а сваю молада-асть
не в житье-бытье-е и бога-ачестве-е,
а во проклято-ом адиночестве-е-е-е…
Два дня приводил Георгий себя в порядок: побрился, сходил в баню, посетил лучшую одежную лавку со стеклянной витриной, как в губернских городах, и прикупил себе весьма приличный дорожный костюм, шляпу, юфтевые сапоги и дорожный саквояж, как-никак, а по пашпорту он – дворянин и уездный помещик, чему надлежало соответствовать.
С Севастьяном попрощался просто: крепко пожал ему руку и кивнул, что означало благодарность.
– Куда теперь? – уже в спину уходящего Георгия спросил Плотников.
– В Россию, – просто ответил Жора. Для себя он уже решил, что будет добираться до Москвы: и народу там много, так что затеряться среди них будет не трудно, и людей богатых и непуганых предостаточно. А заставить их поделиться богачеством – способы имеются…
Глава 10Город вкуснейших баранок,или Бедняга Поплавский
По делам службы Иван Федорович в Дмитрове был лишь единожды. Ровно семь лет назад. Город ему понравился: чистенький, спокойный, даже патриархальный где-то. Будто не в двадцатом веке живешь, а в середине девятнадцатого. Дома, по большей части, деревянные, с мезонином. Аккуратные такие, с каменным первым этажом и деревянным вторым, ну, как дом дочери бывшего военного министра и генерал-фельдмаршала графини Ольги Дмитриевны Милютиной, что на Сергиевской улице.
Тогда, семь лет назад, город Дмитров не то чтобы стал хиреть, но начал как будто съеживаться. А все потому, что до самого последнего времени обходила его сторонними путями железная дорога. А, как известно, коли нет транспортных путей, нет и прибыли торговцам и ремесленникам, составляющим костяк города Дмитрова. Населения и так было кот наплакал, а тут еще многие разъезжаться стали. Кто в Первопрестольную подался, кто на Рязанщину, а кто еще куда подалее. А ведь Дмитров почти такой же старинный город, как Москва. И основатель у Дмитрова тот же самый, что и у Москвы – князь Юрий Долгорукий. Заложил он на берегу реки Яхромы город Дмитров всего-то через семь годочков после основания Москвы и недалече от нее, без малого в шестидесяти верстах. Случилось это в 1154 году, том самом, когда родился у князя Юрия сын, нареченный Дмитрием. Слава богу, в 1900 году открыто было железнодорожное движение до станции Савелово. А поскольку город Дмитров на полпути от Москвы до Савелова стоит, «железка» и его захватила. Иначе превратился бы древний город в полуразрушенное село, как с иными старинными русскими городами уже бывало, что крайне печально и в уныние возводит наитягчайшее…
И все же далеко было городу Дмитрову до Москвы. Как коллежскому советнику до действительного тайного советника: расстояние – пропасть. А своеобразной визитной карточкой города был стишок, вернее, содержание стишка, сочиненного двадцатилетним поэтом Левой Зиловым, уроженцем Дмитровского уезда…
Пять тысяч жителей, шесть винных лавок;
Шинки везде. Трактир – второй разряд;
Завод колбас, к которым нужен навык;
Завод литья да кузниц длинный ряд.
Но слава города и смысл его – баранки!
Нигде решительно таких баранок нет.
Они разделены на вкусовые ранги,
И их рецепт – таинственный секрет…
Это была правда. Насчет питейных домов, шинков и трактиров. А еще было в Дмитрове десять церквей и Борисоглебский монастырь, построенный невесть когда, поскольку в летописях имеется упоминание о нем, датированное четырнадцатым веком. Монастырь прикрывал подступы к городу со стороны дороги от Троице-Сергиевского монастыря и, судя по всему, строился московскими зодчими, возводившими церкви и монастыри в самой Первопрестольной Москве.
И насчет удивительно вкуснейших баранок – тоже правда. Когда город Дмитров осчастливил своим посещением в 1858 году государь император Александр Николаевич, то вместе с традиционным хлебом-солью преподнесли ему при встрече печатный пряник и баранки. Откусив от баранки кусочек, государь сделал удивленное лицо, потом откусил еще и еще. Скушав всю баранку, он приступил к прянику. И баранка, и пряник показались императору Александру настолько вкусными и так подняли его настроение, что он изволил находиться в отличнейшем расположение духа во все время пребывания в городе…
Судебного следователя по наиважнейшим делам, коллежского советника Ивана Федоровича Воловцова никто не встречал. Ни баранками с пряниками, ни тем более хлебом-солью. В числе пятерых граждан, сошедших с поезда на Дмитровском вокзале, Иван Федорович дошел до вокзальной площади, где стояли несколько извозчиков, сел в видавшую виды пролетку и велел везти его до полицейской управы.
– Из Москвы? – хмуро спросил возница.
– Из нее, – ответил Воловцов, на чем общение между извозчиком и клиентом благополучно закончилось.
Когда прибыли в Дмитровский кремль, где находились все присутственные места, полицейская управа и, аккурат напротив нее, в глубине двора – тюрьма, возница запросил рубль.
– Это что ж такая дорогая такса у вас, милейший? – недовольно поинтересовался Иван Федорович. – Ехали-то всего ничего.
– Так ведь вы из Москвы, – резонно заметил возница. – Выходит, марку будете держать и жаться насчет денег не станете. А так, для остальных, такса у нас – пятнадцать копеек.
– Логика у тебя – железная, – резюмировал Воловцов и отдал вознице рубль. После чего поднялся по каменным ступеням крыльца и открыл тяжелую дубовую дверь…
Полицейская управа располагалась на втором этаже. Иван Федорович прямиком направился к начальнику управы, представился секретарю и уже через полминуты сидел в кресле напротив стола надворного советника Панкратия Самсоновича Разумовского, начальника Дмитровской полиции. Был Панкратий Самсонович на вид еще крепок, хотя, пожалуй, годков с десяток ему надлежало уже пребывать на пенсии и нянчить внуков, ежели не правнуков.
– Чего? – переспросил он, когда Воловцов назвал себя и сообщил о цели своего визита.
– Я – судебный следователь Воловцов, – повысил голос Иван Федорович. – Прибыл к вам из Москвы…
– Да не шепчите вы, говорите громче! – потребовал Панкратий Самсонович, приложив к уху ладонь, сложенную воронкой.
– Я говорю, меня зовут Иван Воловцов, я – судебный следователь, – заорал Иван Федорович, кляня в душе уездного начальника полиции, которому давно было пора попивать чаек с местными баранками и пряниками где-нибудь на даче за Яхромой близ Введенской церкви и любоваться ее золочеными куполами, капителями, палладианскими окнами и лепными гирляндами колокольни. – Прибыл из Москвы распоряжением окружного прокурора Судебной палаты господина действительного статского советника Заславского. Для ведения следствия по делу об убиении в меблированных комнатах Малышевой в ночь с семнадцатого на восемнадцатое сентября сего года коммивояжера Григория Ивановича Стасько, – отрапортовал Воловцов столь громко, что, верно, было слышно в помещениях Дворянского Собрания, расположенного по соседству.
– А! – воскликнул Панкратий Самсонович и вышел из-за стола. – Так бы сразу и сказали. Рад, весьма рад… – Его бесцветные глаза наполнились легкой голубизной и смотрели приветливо, даже преласково. – А ведь мы вас ждали еще третьего дня. Как вас по батюшке?
– Федорович, – ответил Воловцов. – А раньше не мог приехать потому, что задержали дела в Москве. Был занят отработкой одной версии, связанной с вашим убийством…
– Ну, и как? – поинтересовался Разумовский.
– Версия оказалась несостоятельной, хотя одна ниточка и появилась…
– Ну, и что же вы не потянули за эту ниточку? – неожиданно остро посмотрел на Воловцова Панкратий Самсонович. – Наши подозреваемые сидят в тюрьме, уходить никуда не собираются и будут столько сидеть, сколько понадобится для следствия…
– Концы всех нитей все равно здесь, у вас, – сказал Воловцов и вдруг подумал, что сидеть в беседке на даче за Яхромой и распивать чаи, любуясь на архитектурные изыски Введенской церкви, начальнику уездной полиции Разумовскому, несмотря на его возраст, пожалуй, еще рановато. Ишь, как быстро он схватил суть его, Воловцова, московских расследований. Такая острота ума для полицейского – наилучший профессиональный подарок. Зачем же его зарывать в песок раньше времени…
– Это верно, – согласился Разумовский. – Смею надеяться, господин судебный следователь, что и у нас вы какую-нибудь ниточку обнаружите. А если наша ниточка свяжется с вашей московской, то, глядишь, и узелок образуется. А за узелок тянуть всегда легче…