– Вы мне очень помогли, Никифор Аск-ли-пи-о-до-то-вич. Ну, а если что не так – не серчайте. Работа у меня такая, все проверять… А потом молод я, горяч!
Выговаривать отчество старика Селищева Ивану Федоровичу по-прежнему давалось с трудом. А интересно, как звали деда старика Никифора, того самого, что прожил сто четырнадцать лет? Верно, Крискентианом или даже Павсикакием каким-нибудь. Оные занятные имена тоже ведь в святцах имеются… Но спрашивать об этом у старика не стал.
– Хе-хе… Понятие имею, – ответил старик Селищев.
Пацаненок Семка нашелся сам. Он вырос перед Иваном Федоровичем будто из-под земли, с любопытством уставился на судебного следователя и обиженно произнес:
– Говорят, вы тут всем допрос устраиваете. А пошто же меня стороной обходите? Ведь я – главный и наиважнейший свидетель. Это ведь я первый догадался через дворовое окошко в его комнату глянуть. И первый увидел, что господин постоялец мертвый под этажеркой валяется…
– Лежит, – строго поправил Семку Воловцов. – О покойниках нельзя отзываться неуважительно, да еще умерших не своей смертью. Валяются только пьяные под заборами… – добавил он наставительным тоном. – Понял?
– Понял, дяденька, – кивнул белобрысой головой Семка.
– Я не дяденька, а господин судебный следователь Воловцов, – снова поправил мальца Иван Федорович, напустив на себя еще большую строгость. – Что же касается разговора с тобой, то я оставил его напоследок, поскольку самые важные допросы снимаются неспешно и в последнюю очередь…
– Так, это, мне уйти покуда, что ли? – уже робко спросил Семка.
– Оставайся, коли пришел, – сказал Воловцов. – Сейчас я с тебя допрос снимать буду…
Иван Федорович нашел взглядом лавку и кивком пригласил Семку с собой. Тот покорно пошел за судебным следователем и, подождав, пока он не сядет первым, тоже присел на лавку.
– Итак, ваше полное имя, отчество, фамилия, – официальным тоном начал Воловцов.
– Так, это… Семен Евграфов Кашин меня зовут, – последовал ответ.
– Где вы проживаете, Семен Евграфович?
– Здесь недалеко, на Сергиевской улице, в доме купца Новоселова.
– Что вы, Семен Евграфович, можете рассказать о событиях, случившихся семнадцатого и восемнадцатого сентября сего года в меблированных комнатах Глафиры Малышевой, где вы служите? Кстати, – Воловцов сделал голос попроще, – каков ваш оклад жалованья, господин Кашин?
– Так, это, семьдесят копеек, – ответил пацаненок.
– В день? – хотел было удивиться Иван Федорович, но удивления не случилось.
– Ха, в день, – едко усмехнулся Семка, – в неде-е-елю!
– Итак, когда заселился в меблированные комнаты господин Стасько?
– Днем, сразу по приезду московского поезда.
– А тот высокий и крепкий господин в дорожном костюме, похожий на помещика?
– Да, прям следом, – не раздумывая, ответил Семка. – Тоже, верно, с московского поезда слез…
– Значит, ты был на службе, когда эти господа вселялись? – уточнил Иван Федорович.
– Я всегда на службе, – вздохнул Семка и добавил, словно взрослый: – С шести утра и, почитай, до самой полуночи…
Воловцов черкнул что-то в памятной книжке и снова поднял взгляд на пацана:
– У этого господина в дорожном костюме имелись какие-нибудь вещи с собой?
– Нет, – малость подумав, ответил Семка. – Никаких вещей у него с собою не было.
– Поня-атно, – протянул Воловцов. – А заселили его во второй нумер?
– Да.
– Кто его заселял?
– Так это, Кирка заселяла, – ответил Семка.
– А где была Глафира? – последовал новый вопрос Воловцова.
– На кухне…
– И приезда этого господина без вещей она не видела? – не сразу спросил Иван Федорович.
– Нет, – уверенно ответил пацан.
– А скажи, Семен Евграфович, – уже без напускной строгости, но, напротив, с доверительными нотками спросил судебный следователь, – как Кира Малышева заселяла этого постояльца.
– Так, это, как обычно, – не понял, что от него ждут, Семка.
– То есть, они были не знакомы, тот мужчина в дорожном костюме и Кира? – спросил Воловцов.
– Нет, – твердо ответил Семка. – Этого господина никто у нас никогда не видел.
– А может так быть, что они только вид подавали, будто бы не знают друг друга, как ты думаешь? – совсем доверительно обратился Иван Федорович к Семке.
Польщенный таким уважительным с ним обхождением и последовавшим к нему обращением за советом, Семка задумался. Нет, кажись, друг друга они не знали. Но что-то такое между ними все-таки было. Кира как-то странно себя с ним вела, робко, что ли. Это на нее было не похоже, поскольку постояльцы случались разные, могли и нагличать, так Кира спуску никому не давала и наглецов ни чуточки не боялась. Однажды, в прошлом годе, один приезжий вернулся из трактира пьяный и приставать к Кире начал, деньги какие-то сулил, чтобы она, значит, с ним ласковой была и ублажила его перед сном. Так и сказал ей с улыбочкой: «Может, ублажишь гостя, а я за ценой не постою…» И деньги стал ей совать. Так она деньги эти выхватила и прямо в харю тому мужику швырнула. Он зарычал было на нее, но постояльцы, которые останавливаются в меблирашках не в первый раз, знают, что кричать на Киру совсем не следует. Боком это может выйти и себе дороже. Когда тот пьяный мужик рыкать на нее стал и обзываться всякими непотребными словами, она такое ему ответила, что у мужика рот сразу захлопнулся, и он затих. А еще через пару минут в нумер к себе ушел и захрапел так, что на весь коридор слышно было. И утречком раненько проснулся, манатки собрал и съехал тихонечко, только его и видывали…
– Ты чего замолчал? – вырвал Семку из раздумий голос судебного следователя.
– Так это, думаю… Вспоминаю, – ответил Семка.
– Ну, и вспомнил чего? – заинтересованно спросил Иван Федорович.
– Ага, вспомнил, – посмотрел на Воловцова пацан. – Робкая Кирка с ним какая-то была, в глаза ему как-то опасалась смотреть… На нее это непохоже.
– Влюбилась, что ли? – насмешливо спросил Воловцов, и вдруг усмешка мгновенно стерлась с его лица, словно кто-то быстро и незаметно поработал ластиком.
Черт возьми! Влюбилась!
Конечно, влюбилась… Как же он сам раньше не догадался?!
Любовь… Такая, как удар молнии. Как снег на голову. Как с головой – в омут.
Любовь внезапная и мгновенная, как смерть от выпущенной из винтовки пули. После чего уже ничто не имеет значения: ни меблирашки, ни взгляды посторонних, ни судачанье кумушек. Ничто, кроме чувства, вспыхнувшего моментально всепоглощающим пламенем, которое не затушить и водою из трех океанов…
Что ж, такое знакомо…
– Не знаю, – безразлично пожал плечами Семка, немного удивленный такому несерьезному, на его взгляд, вопросу судебного следователя. – А вот Глашка этого постояльца и раньше знала…
– Что?!
– Я говорю, Глашка этого постояльца из второго нумера и раньше знала, – повторил убийственную для Воловцова фразу Семка.
– Откуда знаешь?
– Зна-аю, – усмехнулся пацан. – Сам видел, как она к нему кинулась, как только увидела.
– Кинулась? – переспросил Воловцов.
– Ага, – ответил Семка. – Крикнула: «Это ты» – и обниматься полезла. Сама. Первая…
– Так бывает, – механически ответил Иван Федорович, погруженный в свои мысли. Выходит, старшая Малышева знала убийцу. То есть знает, кто он и как его зовут. Вот это подарок!
Воловцов с нескрываемой благодарностью посмотрел на Семку. Ай, да пацаненок!
– А что он? – спросил судебный следователь, приведя свои мысли в относительный порядок.
– А он ничего. Зашипел на нее гусаком и отстранился.
Ну, правильно. Ему афишировать знакомство с содержательницей меблирашек совсем ни к чему… Иван Федорович нахмурил брови и строго посмотрел на пацана:
– А что же ты раньше об этом не говорил? Глафира запретила?
– Не-е, – ответил Семка. – Она мне не мать, чего это она мне будет запрещать…
– Тогда почему ты раньше об этом не сказал? – повторил свой вопрос Воловцов.
– А никто не спрашивал…
Иван Федорович сделался почти серым. «Никто не спрашивал»… Похоже, этому Поплавскому все случившееся, как горох по барабану…
Собственно, допрос Семки на этом можно было заканчивать. Все, что нужно было от него узнать, Иван Федорович вызнал. И даже больше.
А ведь правы были и старушенция Мигунова, и этот бессмертный конюх Селищев, «залазящий» на свою третью супругу через день, а когда подшофе, то и чаще. Провожала этого «помещика» Кира. Самостоятельно, без всякой просьбы сестры, которой убийца просто запретил к себе приближаться. Провожала, как любимого мужчину. Даже убийство, им совершенное, о чем она не могла не знать, никак не повлияло на ее чувство. Для нее и правда ничего больше не имело значения, кроме того, что этот мужчина существует, и что он в ее жизни главное и единственное…
На прощание Иван Федорович задал Семке еще один вопрос:
– Послушай, Семен Евграфович. А почему ты всех называешь уменьшительно: Кирка, Глашка?
Пацан недоуменно посмотрел на судебного следователя и ответил:
– Так ведь бабы же.
– Ну, знаешь ли, – пожал плечами Иван Федорович. – Бабы, они ведь все-таки тоже люди…
Кира пришла в допросную комнату следственной тюрьмы, как сомнамбула. Безразлично посмотрела на Воловцова, безучастно уселась на стул после приглашения, сделанного Иваном Федоровичем, и равнодушно уставилась куда-то повыше лба судебного следователя.
Все было понятно: эта не скажет ни слова, поскольку ей все до одного места, которое у каждого свое. Главная для нее беда – что ее милого нет рядом. Все остальное – мелочи…
Воловцов назвал себя, вздохнул и спросил, загодя предвидя ответ:
– Свидетели утверждают, что вы семнадцатого сентября этого года в половине пятого утра провожали из ваших с сестрой меблированных комнат человека, который совершил убийство и ограбление коммивояжера Стасько. Зачем вы это делали? Вы были с ним знакомы прежде?
– Я никого не провожала, – последовал вполне ожидаемый Воловцовым ответ.