– А кто такие они были? – спросил Воловцов.
– Наша клиентура, – ответил Лебедев. – Один из убиенных – вор-рецидивист Афанасий Карпов по кличке «Шмат». Был взят с поличным и согласился сотрудничать с полицией. Стал «стучать» на своих. Сдал нам двух громил, бежавших с каторги. Постоянно сливал информацию одному из квартальных надзирателей. За это, верно, его и порешили. Второй – дружок его, Василий Ломовой по кличке «Чибис». Похоже, просто под раздачу попал, поскольку все время рядом со Шматом отирался.
– Доотирался, значит… А второй случай? – черкнул что-то в свою памятную книжку Иван Федорович.
– Второй случай произошел в начале этого года. В подворотне на Ильинке, недалеко от Ново-Троицкого трактира, нашли труп гастролера по кличке Ювелир. Этот промышлял ограблением ювелирных магазинов, брал кассы, мошенничал на доверии. Широкого профиля был специалист…
– Тоже удар кастетом с шипом? – спросил Воловцов.
– Точно так, – ответил Лебедев. – Один удар – и дырка в виске. Почерк абсолютно тот же, что и в случае со Шматом и Чибисом.
– Что, этот Ювелир тоже «стучал» на своих?
– Нет, этот не «стучал».
– А мотив убийства? – спрятал памятную книжку в карман Воловцов.
– Я полагаю, не хотел делиться, – предположил Лебедев.
– Ясно, – констатировал Иван Федорович.
– Что тебе ясно?
– Ну, во-первых, ясно, что этих Шмата, Чибиса и Ювелира порешил один и тот же человек, – ответил судебный следователь.
– Ну, это и простому городовому ясно, – усмехнулся Лебедев.
– Во-вторых, – продолжил Иван Федорович, – этот же человек, выследив некоего коммивояжера Григория Ивановича Стасько, когда он начнет разъезжать с товаром – а этот товар золотые и серебряные карманные и наручные часы, – убил его в городе Дмитрове, после чего вернулся в Москву. Не удивлюсь, – добавил судебный следователь по наиважнейшим делам, – если в скором времени будет обнаружен еще один труп с пятнами удушения на шее и дыркой в виске, в которую можно будет засунуть палец.
– А в-третьих – есть? – остро посмотрел на друга начальник московского сыска.
– Есть и «в-третьих», – сказал Воловцов. – Я знаю, как его зовут…
Лебедев на мгновение притих, а потом, вскинувшись, спросил:
– И как же?
– Георгий Полянский…
Какое-то мгновение начальник сыскного отделения Москвы неотрывно смотрел на Воловцова, потом стал лихорадочно копаться в бумагах на столе, нашел папку и, развязав тесемки, открыл.
– Ты что? – спросил друга Воловцов.
– Погоди-ка, – ответил Лебедев, вчитываясь в бумагу, что лежала в папке. – Твой Полянский года три уже, как объявлен в розыск. Вот и приметы его прилагаются: двадцати девяти лет, а сейчас, стало быть, ему тридцать два, православный, уроженец села Полянки, Полянской волости, Зарайского уезду. Росту два аршина и девять вершков с половиною, лицо овальное, глаза серые, нос прямой, волосы, борода и усы русые. Особые приметы: левая рука парализована ниже локтя. Отсюда и кличка – «Сухорукий»…
– Не понял, – прервал Лебедева Воловцов. – Как это Сухорукий? Как это – парализована рука?
– Так, парализована, – посмотрел на Ивана Федоровича начальник сыскного отделения.
– Да не может того быть, – растерянно промолвил Воловцов. – Правой рукой он бьет, левой душит. И происходит это почти одновременно. Может, ошибка какая?
– Может, и ошибка, – согласился Владимир Иванович. – А может, это ошибся ты…
– Да не мог я ошибиться! – возмутился Иван Федорович. – Когда я служил еще простым судебным следователем у окружного прокурора Рязанской губернии, я вел дело этого Полянского. Он убил вот таким же одним ударом кастета с шипом уездного исправника Полубатько. И точно так же придушил, чтобы тот не шумел своим предсмертным хрипом. А потом со своей полюбовницей они закопали труп на задах ее огорода. Убил он исправника из мести, поскольку этот Полубатько засадил его в арестантское отделение за кражу лошади. Как мне тогда показалось, у исправника была личная ненависть к Полянскому, и сел Полянский по сфабрикованному этим Полубатько делу. Полюбовницу они одну не поделили. Вдову солдатскую. Кажется, Шурой ее звали…
– Так это когда было-то? – положил на стол папку Лебедев, искоса поглядывая на судебного следователя.
– Давно-о, – убито протянул Воловцов.
– То-то и оно, что давно. За столько лет рука у твоего Полянского разве не могла отсохнуть? – резонно спросил Владимир Иванович. – На каторге, брат, жизнь далеко не сахар… Поверь!
Иван Федорович замолчал. Вся его версия, казалось, незыблемая, как Уральские горы, и единственно верная, рассыпалась, как карточный домик, из основания которого разом выдернули несколько карт.
– Погоди, а ты что, лично знал этого Полянского? – вдруг задал вопрос Лебедев.
– Конечно же, знал, – ответил Воловцов. – Я же с него допросы снимал…
– Ну, тогда тебе надо просто на него поглядеть и сказать, он это или не он, – произнес начальник московского сыска, и в его глазах запрыгали смешливые искорки.
– То есть? – не понял Иван Федорович.
– Тебе надо просто посмотреть на этого Сухорукова и убедиться: во-первых, что у него не парализована левая рука, а во-вторых, что Сухорукий этот и есть твой Георгий Полянский…
– Шутишь? – недоверчиво глянул на начальника московского сыска судебный следователь.
– Ничуть, – ответил Владимир Иванович. – Есть у меня один человечек, который кого хочешь в Москве найдет. Тем более, когда о разыскиваемом почти все известно, включая имя, кликуху, масть и приметы. Конечно, чтобы показать его тебе, понадобится какое-то время, – добавил сыщик. – Но ты ведь потерпишь, верно?
– Верно, – ответил Воловцов, лихорадочно соображая, что это такое задумал Лебедев. – Я потерплю. А сколько терпеть?
– Несколько дней, – сказал Владимир Иванович. – Да ты не беспокойся. Как все будет подготовлено, мы тебя известим…
Человечек, о котором говорил начальник сыскного отделения Москвы Лебедев, был столь неприметен, что, даже обратив на него внимание, нельзя было потом вспомнить, какое у него лицо, цвет глаз, нос и волосы. Не говоря уже о росте… Все было до того усредненным, что никак не хотелось запоминаться. Кроме того, на нем было надето в первый день розыска Сухорукого желтое пальто, на второй день коричневый плащ, а на третий – замасленная тужурка фабричного мастерового. И спроси кого-либо, что представляет собой этот господин, то видевшие его в первый день ответят так: «это был господин в желтом пальто». Те, кто видел его в день второй, скажут, что это «человек, одетый в коричневый плащ». Ну, а те, кому он попался навстречу в третий день, ответят, что это «мужик в видавшей виды тужурке». Никому и в голову не придет, что это один и тот же господин, только в разных одеяниях, поскольку внешность его никто и не запомнит. Ведь все внимание было обращено на пальто, плащ и тужурку. Даже если кто-то и посмотрел бы ему в лицо, то при вопросе о нем ответил бы примерно так:
– Ну-у, это господин ничем не примечательной наружности.
– Ну, а хоть что-то вы запомнили? – последовал бы новый вопрос. Но и на него ответ прозвучал бы весьма невразумительный:
– Лицо как лицо. Уши есть. Глаза. Нос. Ну, и рот еще имеется…
И все. Именно на этом – совершенно не запоминаемой внешности – и строился расчет, когда начальник московского сыска Лебедев выбирал для своего отделения агентов-«топтунов». А иначе – нельзя. Иначе опытный законопреступник мгновенно заметит слежку, срисует агента. И все! Такового «топтуна» надлежит отстранять от работы, по крайней мере, на время, а то и прятать в укромном месте, сохраняя ему жизнь. Ибо преступники филеров не шибко любят и все время норовят подстеречь такого в подворотне или в безлюдном тупичке и всадить финский нож в брюхо.
Человека, похожего по приметам на Сухорукова, агент «срисовал» на пятый день. Фигурант вышел из дома Бунина и проследовал по направлению к трактиру «Каторга», после чего вошел в трактир, как в дом родной. Зайти в «Каторгу» агент не решился, но не из чувства самосохранения, хотя таковое у хорошего агента всегда присутствует и никогда не спит, а из-за соображений конспирации. Поэтому он не только не вошел в трактир, но даже не дефилировал близ него, поскольку у законопреступников нюх на легавых отменный, а в месте, где располагался трактир, таковых было хоть пруд пруди. Поступил агент вполне разумно: он явился к начальнику сыскного отделения Лебедеву и доложил ему о своих наблюдениях. На что Владимир Иванович удовлетворенно кивнул и, вызвав к себе секретаря, повелел ему немедленно найти и привести в сыскное отделение, в его кабинет, следователя по наиважнейшим делам коллежского советника Ивана Федоровича Воловцова. Через три четверти часа Иван Федорович был разыскан и предстал пред светлыми очами Владимира Ивановича Лебедева.
– Ну, что? Заждался, поди? – пожав Воловцову руку, спросил его Владимир Иванович.
– Не то слово, – посмотрел на друга Иван Федорович – Буквально, места себе не находил…
– А вот это напрасно, господин судебный следователь по наиважнейшим делам, – укоризненно покачал головой начальник московского сыска. – Такое душевное и телесное состояние только вредит делу. Я ж тебе пообещал: найдем мы тебе твоего фигуранта. И вот, – Лебедев посмотрел на неприметного агента, – нашли, с Божьей помощью. Ну, и стараниями и добросовестным отношением к порученному делу господина Филимонова, в первую очередь…
– Вы уж и скажете, – аж зарумянился от столь лестных слов шефа агент. Вот теперь он был бы явно приметен, поскольку румянец полыхал у него во все щеки…
– Я всегда говорю, как есть, – серьезно заметил начальник сыскной полиции и обратился к агенту: – С ним все в порядке?
– В каком смысле? – не понял вопроса агент.
– Ну, руки-ноги у него целы? Все на месте, ничего не отсохло? – безо всякой иронии спросил Лебедев.
– Все на месте, Владимир Иванович, – так же серьезно ответил Филимонов. – И мужик он крепкий. Не скрывается, не проверяется, ходит свободно… – добавил филер.