Я вошел внутрь, закрыл за собой дверь, запер ее и, неподвижно стоя в коридоре, вновь прислушался — все вокруг было тихо.
Я включил свой электрический фонарик и осмотрелся. Коридор, в котором я находился, вел к сцене. По обе стороны коридора виднелись небольшие ниши, в которых помещались одностворчатые двери. Перед каждой дверью было несколько каменных ступеней.
Я подошел к первой двери справа и открыл ее. Очевидно, эта комната использовалась в качестве склада для всяких музыкальных инструментов. Здесь находился панатрон, проигрыватели, различные принадлежности к ним и довольно много мелких музыкальных инструментов.
Следующая дверь вела в конторку управляющего, а третья и последняя дверь служила входом в комнату для обслуживающего персонала.
Я вернулся по коридору обратно и принялся обследовать помещения, расположенные слева. На дверях первой же комнаты слева я заметил прикрепленную к ней табличку с надписью: «Великий Равалло — лучший в мире имитатор».
Дверь была заперта, и моя отмычка вновь вступила в дело. Войдя в комнату и убедившись, что окно надежно затемнено, я включил свет и, стоя у двери, внимательно осмотрел помещение.
Комната представляла собой обычную артистическую гримерную. На столе, возле зеркала и на стенах виднелись фотографии Равалло, афиши, плакаты, вырезки из журналов, газет, черно-белые и красочные, в углу на вешалке висел вечерний фрак и другие принадлежности для выхода на сцену. Возле стола стояла обычная ивовая плетеная корзинка для мусора.
Я принялся за систематический и тщательный осмотр всего находящегося в помещении. Я исследовал даже подкладку фрака, подошвы и каблуки ботинок. Я опрокинул корзинку для мусора на пол и тщательно пересмотрел все ее содержимое, но ничего не обнаружил.
Ссыпав весь мусор обратно в корзину и расположив все вещи в том порядке, в каком они находились до меня, я присел за столик.
На столике находились различные принадлежности для грима, коробка пудры, баночка вазелина, полотенце, ящик с сигаретами и полбутылки виски.
Здесь же, среди прочего, лежала и записная книжка в кожаном переплете. Я открыл ее. Это был план-расписание работы Равалло.
Я принялся внимательно перелистывать и просматривать эту обычную в артистическом мире книгу с датами выступлений. В ней были записаны все места, где выступал Равалло в течение последних трех месяцев. Большей частью это были провинциальные и деревенские кинотеатры, а также небольшие мюзик-холлы.
Насколько я могу судить, большинство посещаемых Равалло местечек было расположено в районах далеко немаловажного военного значения. Кроме того, по двум-трем из этих районов, помимо самого Лондона, велась пристрелка «летающих снарядов».
На странице с отметкой кинотеатра в Боллинге были помечены часы выступлений, на одном из которых присутствовал и я. Следующая страница оказалась пустой. Воскресный день. Я перевернул еще одну страницу. На ней оказалось расписание выступлений Равалло во «Флюгерном клубе», в Пелсберри. Он должен был выступать там два раза.
Последующие страницы были пусты. Следовательно, намечавшееся выступление в Пелсберри должно было быть последним.
Что ж, этого надо было ожидать. Секция заканчивала какой-то этап своей деятельности.
Закрыв и положив книгу на место, я еще раз бегло осмотрел комнату, расставил все вещи и предметы, которых я касался, в том порядке, в каком они находились до меня, выключил свет и вышел в коридор, закрыв дверь на ключ.
Еще с минуту у меня ушло на открывание наружной двери, на то, чтобы незаметно проскользнуть через служебный вход и запереть его.
Пробираясь по узкому проходу, я попытался представить себе результат усилий Гелвады. Начнет ли говорить Равалло? Вероятность этого, несомненно, существовала, несмотря на то, что Равалло должен был понимать свою полную обреченность. Знал это Сэмми, попав к ним в лапы, должен был знать и Равалло, попав к нам: возиться с ним мы не имели никакой возможности, и смысла в этом не было. Но методы Гелвады — это нечто такое, что вполне могло пересилить всякое знание и понимание и вынудить его заговорить. На это вполне можно было рассчитывать. Но что он может сказать? Скорее всего он поступит так, как поступают все опытные агенты обеих сторон, попав в затруднительное положение. Он может говорить достаточно правдиво о вещах, которые нам уже известны, избегая всего того, что как раз и представляет для нас ценность первостепенного значения.
Небо вдруг потемнело еще больше, и большие капли дождя начали падать все чаще и чаще. Домики вокруг потемнели, и их контуры начали сливаться с чернотой ночи. В голову мне пришла мысль о том, что сказали бы безмятежно спящие, респектабельные граждане тихого Боллинга, если бы вдруг узнали о том, что один из их уютных коттеджей превращен в данный момент в камеру пыток? Впрочем, подумал я тут же, все это в их собственных интересах и мало ли творится всяких странных и необычных вещей, которым никогда не суждено увидеть дневной свет.
В настоящий момент, думал я, Эрни Гелвада наверняка уже успел добыть кое-какую информацию, а с Равалло уже давно, вероятно, слетели все остатки высокомерия и чванливости.
Начавшийся было дождь то прекращался, то вновь усиливался, и я для сокращения пути направлял свои шаги напрямик, через поля.
Мысли о Сэмми вновь овладели мной. Что, собственно, могло находиться в руках Сэмми, что так интересовало немцев? Это мог быть и какой-либо документ, и какая-либо фотография, или то и другое вместе. Однако в своей записке он ничего об этом не упоминает. Почему? Надеется на Джанину, на то, что я получу все от нее? И так как важность этого документа первостепенна, то он даже не рискует о нем обмолвиться хотя бы одним словом. Все это, вполне вероятно. Равалло мог бы пролить свет на этот вопрос. Именно он искал что-то у Сэмми и вместе с другими пытался добыть у него сведения об этом важном документе. Но что могут представлять из себя эти бумаги? Так или иначе, Равалло знает об этом гораздо больше, чем я.
Многое он мог бы рассказать и о вечеринке у Маринетт. Совершенно очевидно, что именно там случилось что-то такое, что заставило Сэмми резко изменить свое поведение, вынудить его не узнавать меня, не разговаривать со мной, всячески избегать встречи.
Объяснением всего этого могло быть только то, что Сэмми слишком поздно понял грозившую ему опасность, понял, что имеет дело с хорошо организованной бандой, следящей за каждым его шагом и каждым его движением?
К этому выводу он мог прийти только на самой вечеринке и никак не раньше. Если бы он обнаружил серьезную опасность раньше, он несомненно, связался бы со Стариком и постарался бы передать информацию мне. Ничего подобного он не сделал.
Дождь вновь усилился, и я свернул в сторону к видневшемуся невдалеке какому-то амбару. Сильно выступавшие края его крыши отлично защищали от дождя, который, впрочем, нисколько не мешал моим мыслям.
Вопрос о роли Джанины вновь встал передо мной в связи с ее участием в той вечеринке. Возможно, Сэмми пригласил ее туда просто для отвода глаз, просто для того, чтобы создать впечатление, что он заинтересован только в приятном времяпрепровождении со своей подругой. Это впечатление он постарался укрепить тем, что проводил Джанину домой.
Но он ничего не сказал ей о своих подозрениях. И он ничего не сказал ей обо мне. Почему? Ответом на этот вопрос могло быть соображение Сэмми о том, что чем меньше Джанина будет знать, тем лучше будет для нее. Кроме того, он не сомневался, что в самое ближайшее время он встретится со мной. Видимо, он имел в виду утро.
Несомненно, Сэмми, подталкиваемый на вечеринку бледнолицым, надеялся там более осязательно нащупать следы секции. Именно для этого он пригласил туда и меня. Но то, с чем он там столкнулся, очевидно, было совершенно для него неожиданным. И именно об этом также многое мог бы рассказать Равалло.
В случае, если Сэмми действительно обладал неким документом большой значимости, документом, который в высшей степени интересовал секцию, то, спрашивается, куда он мог его девать? Он пишет в своей записке, что, когда начал выходить из состояния столбняка, в которое был ввергнут одурманивающим питьем, то увидел двух людей в своей комнате. По-видимому, в то время, как Сэмми был на вечеринке, голубоглазая «тетушка» приготовила снотворное и влила его в виски. В то же время, очевидно, начался тщательный обыск в его комнате, не давший никаких результатов. Позже обыску был подвергнут сам одурманенный Сэмми и вся одежда, находившаяся на нем. Когда он пришел в себя, начался допрос с применением всех дьявольских способов, с целью заставить его говорить. Но они просчитались: я не мог себе представить кого бы то ни было, кто мог бы заставить говорить Сэмми в случае, если он того не желал.
Из всего этого следовало, что документ или еще что-то в этом роде до сих пор не обнаружен.
Несомненно, это всеми разыскиваемое «нечто» было настолько важным, что Сэмми даже не мог пойти на риск иметь его при себе или держать спрятанным у себя в комнате. Странно… Очень странно, так как подобная мысль логически подводила к выводу об отсутствии этого «нечто» у Сэмми. Но в таком случае секция ошибалась? Действовала не по адресу? На этот вопрос Равалло вряд ли сможет дать сколько-нибудь вразумительный ответ.
Но какой-то весьма важный документ, представляющий ценность или опасность для гиммлеровской разведки существует бесспорно.
А не сможет ли об этом дать кое-какие сведения Джанина? Много или мало она знала обо всем этом деле? Во всяком случае вполне достаточно, чтобы иметь желание увильнуть от встречи с «тетушкой», когда последняя направилась к ней на Берити-стрит. Она знала достаточно, чтобы, не теряя времени, отправиться на Киннэул-стрит, проскользнуть на квартиру «тетушки» и попытаться кое-что поискать. Она, следовательно, должна знать или догадываться, что из себя представляет это важное нечто…
Нет никаких сомнений в том, подумал я, что только откровенный разговор с Джаниной мог бы сразу избавить меня от всяких догадок, предположений, излишних тревог и волнений, но где ее найти? Вырвать бы нужные сведения у Равалло… Отправные ключи для ее поисков он, безусловно, мог бы дать, если даже предположить, что точное местонахождение девушки он