Лейтенант Соколов приподнял люк, навел бинокль на вершину холма и признал в стрелке в черном комбинезоне младшего сержанта Омаева. Он нырнул обратно в танк, отдал в эфир приказ:
– Всем экипажам! За поворотом фашисты! Омаев ведет по ним стрельбу. Полный вперед за мной! Бочкин, Логунов, приготовиться к ближнему бою!
Штабс-фельдфебель Золингер в растерянности выкрикивал команды, но его механизированная группа превратилась в клубок из перевернутых мотоциклов, раненых стрелков, мечущихся пехотинцев. Нападение русских было откуда-то сверху, он крутил головой и пытался понять, с какой стороны сыплется без остановки град из пуль. Но вот одна чиркнула его по плечу, вспоров сукно рукава, вторая со звоном прошила бензобак мотоцикла рядом, так что транспорт вспыхнул как факел. И унтер-офицер сам бросился в спасительную яму у дороги.
– Вы солдаты вермахта! Германия верит в вас! В атаку! – выкрикнул он слова из последней речи генерал-лейтенанта Клауфе, но сам подниматься из укрытия не спешил. Непонятно, кого атаковать, в кого стрелять – дорога до поворота пуста, хоть ему и слышны звуки выстрелов и крики сражающихся людей. А еще ужасный железный грохот, который он не перепутает ни с чем.
На дорогу выехали советские «wunderwaffe», танки Т-34. Первый, с красной звездой и цифрами «077» на бронированном борту, на ходу выстрелил в кучу из мотоциклов и людей горячие шрапнельные осколки, вслед за ним выстрелил и второй танк. За остальными шли еще танки. После них из-за поворота показались красноармейцы в шинелях и с винтовками и захваченными немецкими автоматами наперевес.
Завьялов, заметив, что танки покатили дальше по дороге, понял, что за поворотом готовится новая волна немецкой атаки.
– Взводный, забирай половину личного состава и на прикрытие танков! – отдал он команду, повернулся и поискал глазами командира взвода. Но он раскинулся посередине дороги, глядя на затихающий бой остановившимся взглядом.
– Шайдаров, – позвал Завьялов, а сам водил глазами по мертвецам, следил, не подает ли кто из немцев признаков жизни.
– Здесь. – Голос у рядового как всегда спокойный.
– Прими командование взводом! Забирай половину роты и в сопровождение танков. Бегом!
Рядовой Шайдаров неторопливо отделил себе десяток людей и зашагал за танками. Перед тем как исчезнуть за поворотом, оглянулся. Замер, встретив взгляд на окровавленном лице. Поймал глазами взмах руки с зажатой гранатой, вскинул винтовку и выстрелил. Унтер-офицер Золингер дернул кистью от укуса пули, с удивлением проводил взглядом гранату, что с вырванным капсюлем упала из ослабевшей руки и прокатилась прямо к носкам его сапог. Грохнул взрыв гранаты в окопе у дороги. Это был последний выстрел в сегодняшнем бою.
Красноармейцы еще спрыгивали в дорожные кюветы, отнимали оружие, били прикладами по сопротивлявшимся немецким солдатам, но выстрелы, грохот железных орудий затихли. Слышны были только крики красноармейцев и стоны раненых.
Алексей оторвался от нарамника перископа, приподнялся и откинул люк, чтобы впустить в танк хоть немного свежего воздуха. Все члены экипажа задыхались от газов, заполнивших танк после выстрелов. Логунов, не отводя глаз от прицела, спросил:
– Товарищ командир, все? Отбили атаку?
– Отбили, – облегченно вздохнул Алексей. – Бабенко, съезжайте на обочину, длинная остановка.
«Семерка» послушно перекатилась на мощных гусеницах ближе к кювету. Лейтенант Соколов вынырнул из люка, осмотрел место сражения. Штрафники раскидывали мертвые тела немцев, выискивали целые мотоциклы, чтобы оперативно собрать раненых с поля боя. Вдруг немцы пойдут в следующую атаку.
Завьялов, как всегда, проявил практичность, он раздавал оставшимся в живых приказы, торопясь использовать короткую передышку: пересчитать личный состав, перевязать раненых бойцов, которые еще могут вернуться в строй, забрать себе оружие немецких автоматчиков.
Глава 7
Минька бежал за мотоциклом, не отрывая глаз от качающейся белой бороды деда. Тело старого партизана лежало сверху на люльке, а под ним еще трое убитых в бою фашистами красноармейцев. При движении с седой головы то и дело падала папаха, внук ловил ее и снова пытался пристроить на голову мертвецу. Чья-то рука аккуратно перехватила тощее тело за ремень на поясе.
– Давай, малец, идем. Глотнешь водички. – Солдат перенес легкого подростка подальше от растущей груды погибших и поставил на ноги только у земляной стены глубокого кювета. Здесь уже сидели вдоль узкого рва усталые бойцы, жадно глотая из железных фляжек воду.
После окончания боя Минька бегом спустился с холма, позади еле шел Васятка, пытаясь утащить один тяжелый немецкий пулемет. Хоть советский танкист и махнул рукой на орудие – стрелять из-за погнутого ствола опасно и бессмысленно, но расставаться с таким сокровищем мальчику не хотелось. А Минька торопился обратно к мосту, к тому месте, где упал прошитый пулями дед Юрец. Он хотел помочь ему, перевязать раны, оттащить деда к местной лекарке. Ведь еще можно, он не старый, он выкарабкается. Но длинное тело уже лежало на куче залитых кровью мертвых людей. И он побежал за мотоциклом, подбирая и натягивая шапку на дедову лысину, которая у него мерзла круглый год.
А сейчас парнишка замер в ступоре, прижал ставшую бурой меховую шапку к груди. Не реагировал на протянутую ему грязную ладонь с фляжкой.
– Эй, малец, на, глотни. Боевые. Поможет.
Корреспондент Кирилюк смущенно кашлянул:
– Ну вы что, он же еще ребенок. Зачем вы ему спирт предлагаете?
Широкоплечий костистый солдат усмехнулся, сам сделал большой глоток и шумно выдохнул:
– Мы на передовой, писатель. Нас так и называют – пушечное мясо. Штрафная рота, слышал о таком, журналист? Нас в самое пекло бросают, не жалко ведь предателей родины. Тут без спирта с ума сойдешь. Пьем не для веселья.
– Вы штрафники! Вы предатели! Трусы! – вдруг взвился тонкий мальчишеский голос. У Миньки дрожали руки, губы, он прижимал бурую папаху деда со всех сил к груди. – Вы… вы… вы! Мы для вас старались! Жили на болоте! Дед! Он один у меня! Его убили! Из-за вас! Из-за предателей! Ненавижу вас! – По лицу парнишки хлынули слезы, расчищая на грязном лице тонкие дорожки.
– Ну послушай, ты сейчас не горячись. Они же помогли твою деревню освободить. Они тоже сражаются как все, – попытался утешить мальчика Кирилюк. Он протянул руку, но Минька отшвырнул ее с такой силой, что у корреспондента слетели очки.
– Ты не буянь, малец. Мал еще, чтобы взрослых лупить, – осадил его широкоплечий солдат. Он заглянул Миньке в лицо глубоким тоскливым взглядом. – Думаешь, тут только трусы и предатели? В штрафники попасть можно и не по своей вине. Мы полдня от фашистов отбивались, вся рота полегла. Понимаешь? Из двухсот человек пятнадцать осталось, я по мертвякам в атаку шел. Радист наш испугался, что немец прет без остановки, а сражаться уже некому. В плен или на расстрел. Вот и обманул нас, сказал, что приказ дали к отступлению. А когда к своим пробились, уже никто разбираться не стал, струсил я или радист. Всех в штрафную роту отправили, кровью позор смывать. Не докажешь ничего, только со смертью в пятнашки играть, пока обратно не вернут в часть.
Но Минька его не слышал, он скулил, как брошенный кутенок, уткнувшись в кровавую папаху:
– Диду, диду…
Худой, с торчащими мослами, скулами солдат в обрызганной пятнами крови шинели отодвинул широкоплечего в сторону:
– Ты чего парня изводишь, горе у него, а ты… – Он нахмурил белесые брови, торчащие светлыми полосами на закопченном от гари и пороха лице. Взял фляжку со спиртом, прижал Миньку к стене, запрокинул ему голову, зажал нос и влил насильно добрую порцию. Пока мальчишка фыркал и кашлял, он хлопал его по плечу, оглаживал по спине заботливо, по-отечески.
– Ну-ну, ты поплачь. Лучше плачь, а то злость против немцев засохнет внутри. Потом ни днем ни ночью от нее покоя не будет. – Рядовой снова прижал фляжку к губам парня, и тот уже покорно глотнул обжигающую жидкость. А мужчина подсунул свою скатку под худенькое тело и усадил мальчишку. Сам сел рядом, прислонился плечом в грязной шинели, словно забором отгородив парня от любопытных взглядов.
– Ты не смотри, что он так жестко тебя. Тяжело каждый день смерть видеть. Всяко бывает на войне, и в штрафной роте люди воюют. И среди немцев. Я вот до войны в деревне жил, такой как ваша. На железной дороге ехать надо, в поезде до моей деревни. До войны-то и не ездил ни разу, некогда было. То колхоз, то урожай, то дочка родилась. Вот чуть тебя младше, невеста тебе выросла бы, красивая. Волосы золотые, как у матери, а кудрями в меня. Ты не смотри, что сейчас плешь у меня, по молодости чуб лихой был. Доча маленькая любила мне в кудри вцепиться пальчиками, не разжать. Я, когда письмо от соседки получил, что нету больше ни доченьки моей, ни жены, сразу подумал: а кто за чуб-то таскать меня будет? Сожгли их немцы, всю деревню согнали в дом советов и подожгли. Мы в тот день немцев из деревни выбили, а там стоит амбар горелый. Я спросил, чего, говорю, горело? Старик сказал, что ребятишек там пожгли фашисты, собрали со всей деревни, даже младенчиков, соломы накидали и подожгли. Деревенским в наказание, что от гауляйтеров деревенские зерно и кур в подполах спрятали. Там свистулька лежала среди углей, я такие дочке своей в базарный день всегда покупаю. Она свистеть мастерица, заливается как соловушка. Ну и потемнело у меня все враз перед глазами от этой свистульки. – Худощавый солдат замолк на секунду, вспоминая. – Ночью в карауле открыл я сарайку с пленными фашистами да перебил их всех, как курей. Штыком, лопатой, руками. Потом поджег… Думал, легче станет, плакать не мог после письма того. Не стало, только внутри дыра, что ли, теперь какая-то образовалась. Вот так я и попал в штрафную роту. Какая уж тут трусость… Нам бояться уже нечего. Внутри я мертвый, а ты живой. Понял? И дед твой хотел, чтобы ты жил, поэтому под пули встал, чтобы тебя прикрыть. Ты давай не подведи деда-то. Живи.