«А ты не так прост, как казался, — заулыбался Франц. — Кажется, я на верном пути»…
Проверка вещей, громоздившихся вдоль стен коридора и прихожей, также ничего не дала. В чемоданах была утрамбована обувь: женские туфли, босоножки, пара новых хромовых сапог, ботинки большого размера. Имелись и всевозможные предметы, необходимые в быту: замотанные в платки и салфетки столовые приборы, чайный сервиз, солонки, вазочки, статуэтки… Оставшиеся пустоты заполняли перевязанные бечевкой пачки писем и фотографий. В узлах он обнаружил женское пальто, скатерти, покрывало, гобелен ручной работы и большое количество постельного белья.
Золотых слитков нигде не было.
«Verdammtes Arschloch! Wo hast du mein Gold versteckt?!»[20] — тихо выругался немец.
Он поднялся с колен, отряхнул брюки и еще раз прошелся по квартире. В ее пределах он проверил и осмотрел все.
«Балкон!»
Постукивая палкой, немец проковылял к распахнутой двери. Балкон выходил в небольшой двор, где стояло две лавочки и росло единственное дерево. Прежде чем выйти на огороженное каменным парапетом пространство, он осторожно зыркнул по окнам соседних домов — свидетели обыска ему были ни к чему.
На балконе Фишер нашел лишь слой голубиного помета и пустой проржавевший бак, в котором бывшие хозяева квартиры когда-то кипятили белое постельное белье.
«Du gehst mir auf die Eier!»[21] — зло процедил немец и вернулся в квартиру.
Далеко он не ушел. Присев на подоконник, достал папиросы; задумавшись, закурил, выгоняя дым на улицу, чтоб в квартире не оставалось запаха…
Насладившись дымком, он бросил окурок за парапет. Потом дошел до кухни, взял стул, поставил его напротив прихожей, сел.
Прислонив к стене свою палку, достал «парабеллум», снова обмотал его вещмешком. И принялся терпеливо ждать возвращения хозяина квартиры. Другого варианта отыскать золотые слитки у Франца не было.
Распрямив ногу с протезом, он устроил ее поудобнее, откинулся на спинку стула, прикрыл глаза. Путешествие в один из центральных районов Москвы утомило его, и сейчас он отдыхал. Лишь один слух оставался настороже, вылавливая каждый звук, доносившийся со двора…
Франц Фишер родился и вырос в небольшом городке Екатериненштадт, раскидавшем свои ровные кварталы на левом берегу Волги между Самарой и Саратовом. Словно издеваясь над жителями, власти постоянно меняли название города: Баронск, Екатериноград, Марксштадт… Жители ворчали, не успевая запоминать и предупреждать далеких родственников об изменениях почтового адреса.
Франц рос, учился в мужской гимназии, дружил с такими же мальчишками из немецких семей, даже едва не умер от голода в 1920‑м. По выходным дням ходил в евангелическо-лютеранскую церковь, покуда в 1929 году большевики ее не прикрыли и не устроили в ней Дом культуры завода «Коммунист». В Дом культуры он тоже захаживал, но в голове уже зрело недовольство, замешанное на непонимании происходящего.
В середине 30‑х годов отношения СССР и Германии стали сложными, это моментально отразилось на поволжских немцах. Начались аресты, репрессии и повальная депортация из автономии. Тысячи семей принудительно переселялись сотрудниками НКВД в Сибирь, Казахстан, Среднюю Азию.
Отец Франца занимал должность главного инженера в единственной МТС Марксштадта. Станция имела полторы сотни тракторов, около трехсот водителей и механиков и обслуживала более десятка близлежащих колхозов. Юный Франц постоянно крутился возле техники и прекрасно ее изучил. Когда подошел срок, поступил на работу в МТС младшим механиком, позже выучился на водителя грузовика.
Отец никогда не интересовался политикой, отдавая всего себя работе. Но даже он почувствовал сгущавшиеся над собой тучи. Не дожидаясь ареста или принудительной высылки, он выхлопотал командировку на Харьковский тракторный завод, забрал сына и уехал.
В Харькове отца все-таки арестовали. Однако до ареста (он будто нутром чувствовал) старший Фишер успел снабдить Франца небольшой суммой денег и посадить на поезд, идущий в недавно присоединенную Западную Украину. Там лиц германского происхождения пока не трогали…
Путешествие до Галичины вышло трудным и долгим. Однажды юношей заинтересовалась милиция, и его ссадили с поезда. Франц сумел выкрутиться, сбежав из отделения через окно. Еще труднее пришлось в Галичине, когда он искал нужных людей, готовых практически бесплатно переправить его в Польшу. Такие люди, слава Всевышнему, нашлись, и вскоре он оказался в польском Жешуве.
В этой стране тоже было неспокойно. На присоединенных к Германии польских землях полыхала «расовая политика» с принудительным переселением. И здесь судьба одарила молодого Франца приветливым взглядом: лица немецкой национальности считались привилегированной социальной группой. Их не трогали, им помогали, трудоустраивали, некоторым в качестве поощрения разрешалось выехать в Германию.
Францу здорово повезло. Его отправили в Краков — столицу генерал-губернаторства, где требовались надежные работники, желательно немцы. Там он прошел двухнедельную проверку и месячные курсы ускоренной армейской подготовки.
Он с детства знал, что такое дисциплина, работать умел, автомобиль водил уверенно, а благодаря отцу прекрасно разбирался в моторах. Начальство оценило багаж его знаний и старание, и к концу 1940 года он отправился на службу в Германию, где сменил грузовик на легковой автомобиль, а серо-зеленые погоны вермахта на черные погоны СС.
Фишер очнулся от воспоминаний. Культя немного затекла и начала беспокоить. Задрав брючину, он ослабил застегнутые на голени ремни, удерживавшие не только протез, но и длинный эсэсовский кинжал. Расправив брюки, прислушался…
Во дворе и за входной дверью было тихо.
Хотелось курить. Поднявшись, он опять подошел к двери балкона, снова пробежал взглядом по окнам дома напротив, достал пачку «Беломора», спички… Прикуривая, вдруг усмехнулся и посмотрел на стоявшую у стены палочку.
Да, он все чаще забывал о проклятых приспособлениях для инвалидов.
«Еще бы вернуть пропавшее золотишко, — выпустил он тонкую струйку дыма. — Вернуть… Этого будет мало. Надо еще сбежать из этой сумасшедшей и злобной страны. Ничего… однажды получилось. Получится и во второй раз…»
Не договорив, он замер. Внизу во дворе хлопнула дверь подъезда. Кто-то, громко разговаривая, поднимался по лестнице.
Затянувшись в последний раз, Франц выбросил папиросу и быстро вернулся к стулу, на котором лежали пистолет и вещмешок. Через три секунды он уже стоял за углом прихожей.
Прошло пять секунд, десять, пятнадцать…
Нет, тревога была напрасной. Теперь уже в подъезде — этажом или двумя ниже — хлопнула входная дверь, голоса стихли.
— Ф-фух, — выдохнул Фишер и упал на стул.
Предстояло запастись терпением и ждать дальше…
Сознание он потерял в лесу. Память не зафиксировала, как «Хорьх» подпрыгнул на корневище, подмял кусты и врезался в огромное дерево. Дальше был сплошной сумбур: удивленный мужской голос, боль в спине и ноге, стоны, лай собак, размеренный шорох листвы…
Вспышки света и проблески сознания появились в незнакомом сарае, обустроенном под столярную мастерскую. Зрение фиксировало черноту прокопченного потолка, падающий сбоку свет на плоские стеллажи и боксы со столярным инструментом. Зрение плохо фокусировалось: через несколько секунд картинка отдалялась, растворяясь в вязком тумане.
В моменты прояснения Франц замечал рядом с собой незнакомого старика. Сначала он был в теплой накидке и войлочной шляпе с завернутыми кверху полями, позже он появился в другой одежде. Старик назвался Иштваном и объяснил, что нашел Франца в машине, во время охоты.
Трижды, вырываясь из липкого сна, водитель генерала СС видел над собой только низкий потолок из потемневших от времени и печного дыма досок. Затем очнулся, лежа на животе. Он был полностью раздет, в спине — там, куда ударила пуля, — ковырялся упрямый старик. По запахам, по инструментам, по ловким движениям он догадался, что старик Иштван имеет отношение к медицине.
Францу хотелось спросить, что с «Хорьхом». Но не было ни сил, ни возможности — жуткая боль под правой лопаткой, отдающая до правой ноги, выдавливала из него лишь хрипы да протяжные стоны.
Закончив со спиной, Иштван накрыл его теплым пледом и переключился на простреленную ногу: снял наложенный в лесу жгут, обмыл от запекшейся крови, продезинфицировал. Затем тщательно ощупал кости и суставы, вызывая порой неимоверную боль. Ворча что-то по-венгерски, он принялся скоблить рану скальпелем…
Вероятно, пытки, которые применялись к врагам рейха, были сродни этой. Перед тем как снова потерять сознание, Франц чувствовал, как крошатся от скрежета его зубы. Это было очень больно, но венгр постоянно приговаривал:
— Не дергайся! Хочешь остаться с ногой — терпи…
Пытка закончилась. Доктор наложил на вычищенную рану зловонную мазь и плотно забинтовал ногу. Через полчаса он заставил Франца поесть и надолго пропал…
Немец проспал почти двое суток.
Изредка сон отпускал его, в такие моменты он чувствовал, как старик колдует над его ногой: снимает повязки, ощупывает, ковыряет рану металлическими инструментами; снова накладывает холодную мазь и плотно бинтует…
Балансировать между забытьем и явью пришлось довольно долго. Когда он выспался и окончательно пришел в себя, Иштван с беспощадной уверенностью сказал:
— Рана на твоей спине меня больше не беспокоит, скоро ты о ней забудешь. А с раздробленной ступней придется расстаться…
Фишер был категорически против ампутации и не соглашался даже тогда, когда доктор, сомкнув над переносицей кустистые брови, стращал летальным исходом. Впрочем, сопротивление длилось ровно до того момента, пока плоть не начала чернеть. Вспыхнувший жар снова лишил Франца сознания, и старик Иштван, не теряя ни минуты, приступил к операции…