Придя домой, я увидела в передней соломенное канотье и палку.
Он здесь!
Мне захотелось скорей, скорей бежать к нему. Мне, рабе, сказать ему, жестокому господину, что я свободна!
Хохотать ему в лицо, потому что он мне теперь не страшен и власти его конец!
Я вбежала в кабинет отца и еще с порога крикнула:
– Поздравляю вас, Леонид Денисович, как я рада!
Отец, пораженный моим оживлением и несвойственной мне веселостью, даже приподнялся в кресле и с удивлением пробормотал:
– Что с ней такое?
– Я сейчас узнала, что Леонид Денисович женится! Как это хорошо. Когда свадьба? Я, папа, поеду завтра торопить, чтобы на даче было все приготовлено! Венчайтесь в Павловске! Я люблю свадьбы на даче.
Отец смотрел на меня совсем испуганными глазами, а Леонид насмешливо спросил:
– Откуда же вы узнали эту новость?
– От Доры. Дора плачет.
Я и про слезы Доры сообщила тем же радостным тоном.
Он вдруг перестал улыбаться и, пристально всматриваясь в мое лицо удивленным взглядом, спросил:
– Вы серьезно этому рады, Варвара Анисимовна?
– Конечно, серьезно! – ответила я насмешливо, вся горя радостью освобождения, счастливая возможностью говорить с ним таким тоном и бестрепетно смотреть на него.
– Додо плачет? Ах, боже мой! Я пойду ее утешу! – притворно испугавшись, сказал он и, торопливо поднявшись, простился с отцом и пошел через зал в переднюю.
Мне было мало, хотелось посмеяться над ним, оскорбить его.
Идя по зале, он обернулся через плечо и, не смотря на меня, словно уронил:
– Ведь это все неправда.
Я вздрогнула и остановилась, а он прошел в переднюю.
Я сейчас же опомнилась, бросилась за ним, он отворял дверь на лестницу.
В передней было темно, но на лестнице в большие окна светило солнце, и лицо его ярко осветилось, когда он открыл дверь.
– Я нарочно подразнил Дору и, если хотите, хотел подразнить вас.
Кровь застучала мне в виски.
Я стиснула зубы и близко подошла к нему, почти вплотную.
Что я хотела сказать? Что сделать? Не знаю, не помню.
Я что-то крикнула, какое-то грубое ругательство.
А он улыбнулся, закрыл глаза и подставил мне смеющиеся губы.
И я целовала их с каким-то отчаянием, я видела его глаза, и голубое небо в окно, и голубей, стучащих по соседней крыше своими розовыми лапками, и изумленное лицо маляра, поднимавшегося по лестнице с ведром краски… У нас ремонтировали дом.
В этот день, за обедом, отец все неопределенно взглядывал на меня, по своей привычке барабаня пальцами по столу, и вдруг сказал:
– А и глупа же ты, Варвара.
Я молчала.
– Ты, кажется, вообразила, что я тебя за Чагина замуж неволить собирался?
– Я этого не думала.
– Чего же ты обрадовалась, что он женится?
Я опять промолчала.
– Конечно, я бы минутки не задумался, благословил бы, но неволить бы не стал, да только ты напрасно беспокоилась: Чагин на тебе не женился бы.
– Я знаю.
– Так чего же ты?
– Отстаньте вы от меня, – вдруг крикнула я.
Отец пожал плечами и проворчал:
– Вас, девок, черт не разберет.
И вот все пошло по-старому, – нет, стало хуже. Едва мы оставались наедине, он начинал говорить мне самой о моей любви к нему и расспрашивал. Я отвечала односложно.
– Я вижу, Варвара Анисимовна, – говорил он, покачиваясь в качалке (мы тогда уже переехали на дачу). – Я вижу, что вы целый день ничего не делаете. Когда я отдыхаю, вы меня созерцаете, это понятно, но так как я большую часть дня занят, то вам приходится только мечтать обо мне. Вы, мечтая, можете хоть вышивать. Серьезно, начните какое-нибудь изящное рукоделие, вам мечтать будет удобнее.
– Не все ли вам равно.
– Вы, кажется, думаете, что мне все равно, любите вы меня или нет? Мне очень нравится, что вы так влюблены в меня – уверяю вас. Разве вы не видите, что я даже стараюсь нравиться вам.
– Зачем вам это? – спрашиваю я глухо.
– Ах, боже мой! – всякому человеку приятно быть господином. А вы все же займитесь вышиванием, Варвара Анисимовна, и первую свою работу подарите мне.
Сколько поколений женщин изливали в вышивках свою любовь, свои мечты! Сколько страстей зажглось и сгорело в этих стежках из шелка и шерсти… А эти картинки из бисера! Это мавзолеи подавленных страстей и несбывшихся желаний.
Он иногда в течение недели или двух работал с утра до вечера, и я его не видала почти, а если мы случайно сталкивались, он только здоровался и проходил мимо.
Я никогда не видала человека, который мог бы столько работать.
В половине июля работа его была окончена, и приехала Таиса приводить ее в порядок и переписывать под его руководством.
В первый раз я увидала ее, когда она, отворив калитку в сад, спросила меня:
– Здесь живет г-н Чагин?
Я указала ей, как пройти в верхний этаж, где он жил.
На Таисе было синее платье с белыми горошками и соломенная шляпа с синим бантом…
Зачем я впустила ее?
Зачем я впустила ее в мое сердце? До нее я не стыдилась себя, до нее я тупо отдавалась своим ощущениям, и не было у меня борьбы с самой собою.
Была страшная жара, и я, взяв работу – я действительно стала вышивать, – пошла в самый отдаленный угол сада под липы.
Там, между заглохшими кустами и высоким бурьяном, стоял стол и скамья.
Я часто сидела там, но на этот раз место было занято – Леонид и Таиса сидели на скамье. Я хотела уйти, но Леонид лениво сказал:
– Идите, идите, Варвара Анисимовна: мы отдыхаем, я сейчас послал за квасом, вы можете выпить стакан, а потом мы вас прогоним… Позвольте вас познакомить: это Тая, мой секретарь и друг моего детства.
Леонид был в полосатой легкой рубашке и широком поясе, он засучил рукава и расстегнул ворот, его слегка вьющиеся светлые волосы не были, как всегда, тщательно приглажены, а слегка растрепались и ниже упали на лоб.
Лицо у него было в эту минуту совсем юное и опять мне напомнило лицо Доры, но едва он заметил мой взгляд, лицо его сразу изменилось.
– Вот, Варвара Анисимовна, – заговорил он, откидываясь на спинку скамейки. – Эта молодая, т. е. только по виду молодая девица – Таичка у нас старая дева, – составляет полную вам противоположность. Вы избегаете всякой деятельности, а она напоминает мне тех существ, о которых рассказывает Фламмарион или Уэльс, уже не помню. Эти существа должны вечно вертеться, куда-то бегать, что-то проделывать, иначе они умирают. Так вот эта особа совершенно забывает за делами есть, пить, от этого худеет, забывает влюбиться – от этого у нее делается дурной характер, и я не знаю, спит ли она, – Тая, вы спите когда-нибудь?
– Сплю, – ответила она, складывая по порядку листы рукописи.
– А вы влюбитесь когда-нибудь?
– Может быть.
– Торопитесь, Тая, вам уже тридцать один год.
Я с удивлением взглянула на нее, она мне казалась девочкой. Свои большие русые волосы она заплетала в две толстые густые косы, платье у нее было не очень длинное, а ее личико с синими жилками на висках и подбородке казалось почти детским.
– Благодаря тому, что Тая не собралась еще влюбиться, – продолжал Леонид. – Она, представьте, любит всех. Я ей сказал, что это «сердечная проституция». Если любишь всех, значить, не любишь никого. Холодная любовь! Бр-р! Лучше не любить никого или любить одного, но уж как следует, чтобы для него изничтожить хоть сотню людей. Согласны вы со мной, Варвара Анисимовна?
Я молчала.
– Я вижу, со мной даже не хотят спорить. Это от жары. Давайте пить квас.
Лакей поставил на стол графин и стаканы.
У меня кружилась голова от его близости, он почти касался плечом моего плеча, слегка нагнувшись и протянув на стол свои красивые, чуть-чуть загоревшие руки.
Я видела его шею, часть щеки, темную бровь у виска и длинные ресницы.
– Как это обидно, что со мной не хотят спорить. Впрочем, он, этот вопрос о любви, так стар и исчерпан… Таиса любит всех, а Варвара Анисимовна меня одного. Не правда ли, меня одного? – вдруг прижался он ко мне.
Сначала я испугалась, но сейчас же все словно исчезло. Эта девушка стала чем-то призрачным, несуществующим, как тогда маляр на лестнице.
Но вот в эту минуту ее глаза расширились, стали темнее, и в них я увидала что-то мною забытое, что – я не знала, но сразу опомнилась, встала и твердо произнесла:
– Леонид Денисович, ваши шутки заходят слишком далеко.
Он пытливо взглянул на меня и, протягивая мне руку, заговорил быстро:
– Ради бога, не сердитесь, Варвара Анисимовна, я сегодня в настроении говорить и делать глупости, ну сядьте, сядьте, видите, я отодвинулся. Вот Тая гораздо добрее. Правда, Тая?
Он обнял девушку и поцеловал ее в щеку.
– Вы действительно сегодня глупы, Леонид, – сказала она спокойно.
И вот эта девушка усилила мою муку. Чем? А тем, что, глядя на нее, я думала: «И я могла бы быть такой» – она не была влюблена в него, она равнодушно смотрела на него, она была деятельна, она была живая – я мертвая, – а главное – то, что мне казалось, что она «я» моих снов… Дора всегда ее восторженно восхваляла.
«Это замечательная девушка, – говорила она. – Она много зарабатывает, сама себе во всем отказывает и помогает другим. В японскую войну она была сестрой милосердия, перевязывала больных под огнем и даже была ранена. Она страшно начитанна и образованна, совершенно энциклопедический словарь. Леонид без нее обойтись не может, никто другой ему не угождает, она поедет с нами в Париж осенью.
Подумайте – ведь она дочь нашего лакея. Мама очень любила ее мать. Она дала возможность Таисе получить образование и, умирая, поручила нам считать ее за сестру. Ca c'est trops fort[4], но мы oтносимся к ней как к родственнице».