– А мало ли женщин жертвуют всем для любимого человека, не будучи никогда его любовницей, – заметил Ремин.
– Ах, оставьте, это патологические случаи, это утонченное сладострастие! Или она не теряет надежды стать его… Однако пора домой – страшно поздно! Приходите к нам, да поскорей, – улыбаясь, пожал Леонид руку Ремина.
– Дарья Денисовна пригласила меня завтра вечером.
– Ну, вот и отлично, я непременно буду дома.
На столе, на темной плюшевой скатерти, между старинным ларцом, вазой с цветами и несколькими альбомами грудой лежали крошечные книжечки, где каждая страница состояла из пестрого лоскуточка материи – это были образцы, присланные Доре поставщиком.
Маленькие изящные ручки нетерпеливо перебирали эти книжечки.
Она перелистывала их, прикладывала один образчик к другому, подносила к лампе.
Ее брови были нахмурены, и лицо выражало озабоченность.
– Лель! – наконец жалобно протянула она. – Не могу решиться, помоги мне.
На диване, куда не достигал свет от лампы, послышался шорох, и сонный голос Леонида так же жалобно протянул:
– Избавь меня от этого, неужели не довольно, что я согласился идти на этот костюмированный бал! Я еду с одним условием, что меня оденут и повезут.
– Ах, ну что же я буду делать, дай хоть совет.
– Совет? К тебе сегодня придет Ремин, он художник – ну и попроси его выбрать себе костюм.
Несколько пестрых книжечек упали со стола, Дора нагнулась их поднять. От этого усилия ее щеки залились румянцем.
– Да… пожалуй, – сказала она перебирая образчики.
– Мне очень нравится Ремин, – послышался сонный голос с дивана.
– Да, ничего… он милый.
– Что это ты так равнодушно говоришь о нем?
Голос еще был сонный, но уже немного насмешливый.
– А почему мне не говорить о нем равнодушно? – спросила она обиженным голосом.
– А потому, что ты все время так восхищалась, так кричала о нем.
– Я очень ценю его талант… но почему я должна восхищаться им самим?
– Он очень красив.
– Не нахожу, – пристально рассматривая пестрые лоскуточки, отвечала она.
– Неужели? Он высок, строен, у него красивые глаза, красивый рот, ему бы сбрить бороду… Я люблю серые глаза у смуглых брюнетов. Мне нравятся его брови, приподнятые у висков, как и углы глаз… А когда он снимает пенсне, у него глаза делаются рассеянно-наивными, это удивительно идет к нему. У него в лице какая-то милая смесь мужества и ребячества, утонченности и здоровой простоты… Может быть, эта простота тебе и не нравится?
– Ах, я не имела времени так подробно его рассматривать, и потом, он наверное неглубокий человек.
– Почему ты это заключаешь?
– А потому, что на него совершенно не подействовала та ужасная драма, которая произошла в его семье. Я нечаянно заговорила об этом и сама испугалась, что дотронулась до такой ужасной раны, а он… он мне предложил пробежаться по площади Согласия, – с негодованием воскликнула Дора.
С дивана послышался смех.
– Ах, как это славно! Неужели ты не побежала?
– Какие глупости!
– Вот эта экспансивность детская, милая – очаровательна в нем. На этого человека можно положиться, я уверен, что он понимает и дружбу, и любовь, и понимает серьезно. Счастливая эта Варвара Трапезонова!
– Что?! Почему? – вдруг сделала она резкое движение.
Книжечки, которые она машинально складывала пирамидкой, разлетелись по столу.
– Потому, что он в нее влюблен.
– Откуда ты знаешь?
– Я упомянул о ней при нем, он смутился и покраснел. Это было так мило, что мне захотелось поцеловать его… А это была бы хорошая пара – вот поспособствуй этому браку, ты так любишь устраивать свадьбы… Они оба, верно, по робости не решаются высказаться.
Она молчала, пристально рассматривая на свет образчик.
– А, может быть, и рарá Трапезонов мешает? – опять сказал он.
– Ах боже мой, какое же мне дело!
– Варвара твоя подруга.
– Какая она мне подруга? Это холодная, деревянная девушка! У нее нет никаких чувств, и я поздравляю Ремина с выбором!
– Знаешь, я не допускаю, чтобы какая-нибудь женщина могла устоять перед Реминым, если бы он полюбил ее. Просто он робок, заставь его сделать первый шаг.
– Это не мое дело, меня это не интересует. Ах, уже половина седьмого, я велю подавать обедать.
Она встала и быстро вышла из комнаты, забыв запереть дверь.
От движения воздуха под лампой, словно умирающие мотыльки, слабо трепетали пестрые лоскуточки.
Леонид Чагин встал, подошел к столу и, посмотря на них несколько времени, вдруг тихо произнес:
– Тоже шевелятся. – И с улыбкой смешал их своей тонкой, нежной рукой.
– Я страшно люблю костюмированные балы, не маскарады, где под масками люди мистифицируют один другого, а именно костюмированные балы. Люди те же, вы их знаете, но с костюмом что-то вдруг изменилось в них, проявляются черты характера, которых раньше не было заметно.
Ремин говорил оживленно.
– Я люблю костюмы, мне кажется, что костюм может придавать человеку свои характерные черты. Один мой товарищ, очень скромный и вялый юноша, оделся мушкетером, и вдруг его движения, даже голос как-то изменились. Человек всегда актер в душе.
– Нет, – сказал Чагин, – я думаю, это сложнее, гораздо сложнее. Мне кажется, что у человека не один, а десять характеров. Соединяясь в один облик, который мы видим, эти характеры мешают друг другу проявиться в полной мере. Читали вы забавный рассказ Стивенсона «Доктор Джекил»? Вот там человек отделяет свое дурное начало в другого человека.
Это сложнее, гораздо сложнее, – провел он рукою по лбу. – Доктор Джекил был человек не сложный: у него было только два характера, а более сложный распался бы на десять, на сто частей, и по свету под влиянием волшебного разделяющего эликсира гуляло бы сто цельных примитивных людей, иногда ни в чем не похожих друг на друга. От этого борьба с самим собою, от этого противоречия, несоответствующие поступки.
Леонид говорил лениво.
Лицо его было освещено светом камина, только одно лицо, над спинкой кушетки, на которой он лежал, сложив руки под подбородком, а над ним, на стене, так же выделялось из тени лицо шевалье де Монгрюса с такой же скользящей улыбкой и длинным взглядом светлых глаз.
Ремин, ходивший по комнате, вдруг остановившись у камина, сказал:
– Дарья Денисовна, я нашел костюм для вашего брата. Вот! – указал он на портрет.
– Нет, нет, не надо! – воскликнула она поспешно, спуская свои ножки с дивана.
– Почему?
– Не знаю… Этот шевалье был такой негодяй… и потом его убили…
– Ты, кажется, боишься, Додо, что у меня есть скрытый характер негодяя и что он проявится? – расхохотался Леонид.
– Какие глупости!
– Решено, Алексей Петрович, одевайте меня Монгрюсом, а Додо его женой.
– Ты с ума сошел! Мне, блондинке, одеться в оранжевый атлас! – возмутилась Дора.
– Нет, нет, Дарье Денисовне пудреный парик и панье в зелено-желтых мушках, – весело воскликнул Ремин. – Я завтра нарисую картинку. Пастушку из Трианона. Невинная бержерка с черной бархоткой и розами, коротенькая юбочка – у вас очаровательные ножки, Дарья Денисовна.
– Но… но это будет банально, – слегка покраснела Дора.
– На всякой другой, но не на вас, – с увлечением перебил он. – Мушку на щеке в виде сердца, мушку на подбородке в виде бабочки. Я завтра нарисую вам костюм.
– Но я сговаривалась с баронетом одеться «ковбойкой», чтобы танцевать…
– Какой ужас! Ну какая вы мексиканка?
– Я надену черный парик.
– Ради бога, не делайте этого! Послушайтесь меня, – умоляюще заговорил Ремин. – Если бы вы знали, как мой костюм пойдет к вам! Вы знаете, что я его придумал для вас еще там, в Версале, я мечтал увидеть вас в этом костюме, это сама судьба!
Сказав это, он немного смутился.
– Ну, хорошо, я доверяю вашему вкусу.
Она поднялась с дивана, слегка растерянная, и щеки ее залил румянец.
– А кто же будет m-me Монгрюс? Я не хочу без m-me Монгрюс! – сказал Леонид, – Надо попросить m-me Вурм.
– Она тоже блондинка, – сказала Дора.
– Мы наденем ей черный парик!
– Но она будет в нем ужасна!
– Ничего, сойдет. Ах, вот кто бы был хорош в костюме этой эпохи – Варвара Трапезонова! – наивным тоном произнес он.
Это имя, сказанное как бы невзначай, как будто что-то изменило в атмосфере комнаты.
Дора быстро отошла от стола к окну и стояла там, чуть-чуть белея своим голубым капотом в сумерках комнаты.
Ремин остался неподвижно стоять у камина, частью освещенный красным пламенем, частью совершенно черный, словно существовала одна половина Ремина, материализованная каким-то медиумом, а другая половина витала где-то во мраке.
Что думала и чувствовала та другая половина, или она пока не думала, не чувствовала, не жила, и вся жизнь сосредоточилась в этой, освещенной багровым пламенем камина? На полулице было выражение печали и легкой боли.
Один Леонид остался в той же позе, с руками, сложенными под подбородком, и та же легкая улыбка скользила по его губам.
И так же за его спиной улыбался шевалье де Монгрюс.
– Madame, est servie![11]
Лакей в полосатом жилете прерывает эти чары.
Былая, неясная фигура опять та же Дора, правда, немного надутая, немного недовольная.
Половина Ремина возвращается к нему, и он, улыбаясь, подает руку хозяйке, Леонид, поднимаясь с кушетки, весело и наивно говорит:
– А вам мы с Дорой придумаем костюм, и вы должны повиноваться нам.
Дора, против обыкновения была, не в духе и сидела, облокотившись на стол и следя за струйкой пара над самоваром.
Ее бледно-голубое полуплатье, полукапот, обшитое горностаем, бледнило ее розовое лицо.
Ремин, разговаривая с Чагиным, взглядывал на нее, удивленный ее молчанием.