Клавдия Андреевна тоже не раскаивалась.
Представительный вид полковника, его ордена, его аристократические знакомства, правда, только деловые, льстили ее самолюбию, а то, что года через два она станет генеральшей, радовало ее, как малого ребенка.
Почему полковник женился, было неизвестно, а Клавдия Андреевна вышла за него случайно, но через сваху нового фасона, которая печатала объявление в газетах: «Устраиваю законные браки и дрг.».
Что означало это «дрг.», было понятно только посвященным.
Клавдия Андреевна во время вдовства сильно покучивала, и эта Эмилия Ивановна Мюллер была ее старой знакомой. Она-то и соблазнила Разживину этим браком, связями и близким генеральством полковника, а главное, его «хорошим характером без всякой ревности».
Выйдя замуж, Клавдия Андреевна почувствовала себя счастливой: она была очень честолюбива, а теперь она попала через мужа в круг титулованных благотворительниц, устроила салон, давала вечера со знаменитостями.
Стронич отказался от угощения и все время сидел неподвижно, слушая, как супруга его перемывала косточки знакомым, и уставясь глазами в стену.
В столовой старинные часы глухо и протяжно пробили пять, и этот звон словно задел какую-то пружину в полковнике: он поднялся и произнес отчетливо:
– Если вы, Клавдия, не нуждаетесь в моем присутствии, я потороплюсь в конюшню, так как граф Топчинский приедет смотреть буланых.
– Ну конечно, конечно, поезжайте, да и Варваре пора, она вон гулять собиралась, – поднимаясь, небрежно сказала Клавдия Андреевна.
– Я так просто хотела на воздух до обеда, – лениво сказала Варя.
– Да вот пусть тебя Игнатий Васильевич покатает.
Полковник вытянулся, щелкнул шпорами и наклонил голову.
Великолепный рысак Стронича, ровно покачиваясь, летел по набережной.
Было почти темно, фонари уже горели, смешивая свой свет с светом мутного дня.
Над Биржей небо было красное, и весь тот берег Невы виден был в силуэтах. Варя закрывалась муфтой от комков снега, летящего из-под копыт лошади.
Стронич и Варя молчали. Она не удивлялась этому молчанию, она привыкла, что ее родственник говорит только «необходимые слова», и ей это в нем даже нравилось.
Она даже вздрогнула, когда он вдруг неожиданно прервал молчание:
– Гнусно-с в такую погоду умирать.
Варя взглянула на него из-за муфты и, слегка усмехнувшись, сказала:
– А не все ли равно, в какую погоду умирать?
– Вчера хоронили одного сослуживца. Гроб в воду-с поставили. Подпочвенная вода на аршин, и еще дождь-с и талый снег.
– Не все ли равно? Вот с кораблей трупы в море бросают.
– Гм, вы совершенно правы.
Опять наступило молчание, и опять полковник прервал его.
– Изволили вы видеть, Варвара Анисимовна, во Флоренции похороны «братьев милосердия»?
– Я не была во Флоренции.
– Бегут люди с факелами, лица закрыты, только отверстия для глаз, гроб открытый… И скоро, скоро так идут, почти бегут… У нас похороны не обставляются как следует – благодушно очень.
– А зачем печальное делать еще печальней?
– Печальное? Смерть-с не печальна, а ужасна!
– Так зачем делать ее еще ужаснее?
– Гм… Конечно, вы правы. Но нельзя не сказать, что одно ужасное и шевелит-с современного человека, а то жизнь катится, как тихая река, – извините-с за банальное сравнение.
Варя опять с удивлением взглянула на своего спутника.
Он сидел неподвижно, прямо устремив глаза в спину кучера, и казалось, что это не он говорит, а в его механизме спустили какой-то валик фонографа.
Варя даже усмехнулась.
«Полковник считает долгом занимать барышню, удачная тема», – подумала она.
– С вашего позволения, вы, Варвара Анисимовна, счастья в жизни не видите. У вас кругом темно-с! Вы себя в темноте лучше чувствуете. Вы любить окружающее не любите.
Варя изумленно обернулась к нему.
– Почему вы это думаете? – спросила она быстро.
– Это предположение только, одно предположение, многоуважаемая Варвара Анисимовна. Если вы будете-с отрицать, что вам жизнь не бремя – я извинюсь.
– Я не отрицаю, что меня жизнь не радует, что у меня неподвижный и тяжелый характер, – сказала Варя, продолжая с удивлением смотреть на него.
– Осмелюсь подать вам совет, с вашего разрешения, конечно-с: надо уже идти до точки в ту или другую сторону. Получается равновесие-с.
– Я вас не понимаю.
– Мы-с подъезжаем. Если позволите мне продолжить в другой раз этот разговор-с, то буду весьма польщен вашим доверием. Льщу себя надеждой, что могу, может быть, служить вам добрым советом-с.
Говоря эти слова, полковник ловко выскочил из остановившихся санок и помог Варе выйти у ворот.
Конюшня полковника помещалась на одной из улиц, прилегающих к беговому ипподрому, и содержалась образцово, даже роскошно.
Стронич ввел Варю в длинный флигель, ярко освещенный висящими с потолка лампами.
По обе стороны были устроены широкие стойла, выкрашенные белой краской.
Стойла блестели, блестели крупы лошадей, казалось, блестела солома на асфальтовом полу.
Конюшня заканчивалась как бы небольшим салоном с низкими диванами, обитыми красным трипом.
Конюхи в одинаковых куртках солдатского сукна с зелеными воротниками вскочили и вытянулись.
– Его сиятельство уже здесь, в конюшне, – доложил один из них.
– Вы меня извините, Варвара Анисимовна, – щелкнул шпорами полковник. – Будьте добры присесть на диван, сейчас буду к вашим услугам. Дела-с! Позовите сюда наездника Моисеенко, – сказал полковник конюху.
Варя села на красный диванчик и стала машинально смотреть в большое зеркало, отражавшее перспективу конюшни, с блестящими крупами лошадей в белых стойлах и электрическими лампочками, висящими с потолка.
Она видела группу людей: полковника, господина с седыми усами, в пальто с бобровым воротником, другого господина в цилиндре и старика в путейской форме.
Эта группа приближалась и остановилась у стойла буланых коней.
До Вари доносились голоса.
Они говорили громко и оживленно, но Варе казалось, что голоса эти доносятся из зеркала.
«Отражение! И все для меня отражения, а не жизнь, – думала она. – Синематограф, вот вижу все это в зеркале, а вправду никого нет: ни инженера, ни князя, ни лошадей… Вон идет к ним еще человек, очевидно наездник Моисеенко, за которым посылали… и его нет…»
Вдруг Варя вскочила, глаза ее широко открылись, и она уставилась в зеркало, смотря на фигуру человека, одетого в шведскую куртку и высокие сапоги, медленно, ленивой легкой походкой подходившего к ожидающей его группе.
Подойдя, он снял фуражку и снова надел ее.
Варя как-то метнулась в сторону, словно желая уйти из плоскости зеркала.
Она осмотрелась и увидала в углу красную триповую портьеру, подошла и откинула ее.
За портьерой оказался вход в сарай. Сарай был заставлен экипажами и слабо освещен одной лампочкой. В полусвете перед Варей виднелись кузовы экипажей, закрытые чехлами, торчали оглобли, по стенам, словно трофеи, висели оголовки и паутина сбруй.
Варя остановилась, ища выхода, лицо ее пылало, сердце колотилось, и злая гримаса кривила ее полные губы.
Она, постояв, подошла к широким дверям сарая и толкнула их. Дверь подалась и, тихо заскрипев, отворилась. Варя вышла во двор и поспешно по талому снегу пошла к воротам.
Она шла быстро, кутая лицо в меховое боа.
Ветер дул ей навстречу, и она низко нагнула голову. На панели стояла вода от талого снега.
Варя шла быстро вдоль забора бегового ипподрома.
Кругом было пустынно. Кирпичные здания военных складов кое-где у фонарей краснели пятнами, и резко выступали на них белые линии карнизов. Слева, с невидимой в темноте неба башни Царскосельского вокзала, смотрели, словно глаза совы, освещенные циферблаты часов.
Услыхав за собой тяжелые спешные шаги, Варя испуганно остановилась. Прошел какой-то солдат, неся узел.
«Глупо! Ах, как глупо!» – почти вслух произнесла она, сразу успокоившись.
Она почувствовала, что ей жарко, и откинула мех от лица.
«Глупо. Гадко и глупо. А впрочем, не все ли равно, – думала она. – Почему я испугалась? Почему это тоже не тень, не отражение, такое же ненужное, случайное? Стоило волноваться, убегать? Идти теперь по грязной улице, промочить ноги. Стоит ли все это насморка?
Да и вообще, стоит ли все чего-нибудь?»
Она пересекла площадь у вокзала и, повернув на Введенский канал, замедлила шаги.
«Вот прыжок через перила, в эту мутную, черную воду… Вода вонючая, густая от стоков из Обуховской больницы… Отчего же я не прыгаю? Отчего же я не „отойду“ каким-нибудь другим способом, если грязная вода меня пугает?»
Она задумалась, остановилась и даже облокотилась на перила.
Лед на канале протаял кое-где, и фонари длинными, гофрированными лентами вытягивались в глубине этих проталин, наполненных словно не водой, а черным лаком.
«А если сон виденья посетят?»
Она криво улыбнулась, отходя от перил.
«А может быть, это просто животный страх предсмертного страха? Смерть ужасна – говорит мой дядюшка».
Мысли ее перенеслись на полковника.
«Какой совет он собирается мне дать? Пусть даст. Может быть, и вправду что-нибудь посоветует.
Полковник – мертвый, я – мертвая: мертвец мертвеца поймет скорей даже, чем живой живого. Живые все разные, а мертвецы одинаковые».
И она ускорила шаги.
Особняк тетушки Клавдии Андреевны был блестяще освещен, и даже подъезд был обтянут полосатым тиком.
Этот особняк, когда-то построенный откупщиком, был долгое время в большом упадке и вмещал в себя сначала училище, потом лечебницу и, наконец, по закладной достался Кириллу Семеновичу Разживину, а после его смерти перешел к его супруге, ныне г-же Стронич.
Клавдия Андреевна после свадьбы отделала его заново, и белая двусветная зала сияла позолотой, лепными украшениями и огромными панно самого модного художника.