Гостиная была небольшая комната с мебелью в ослепительно-белых чехлах, с массой цветов у окон и олеографиями по стенам.
Все эти олеографии имели сюжеты самые трогательные и невинные. На одной дети хоронили мертвую птичку, на другой изображался день рождения школьного учителя и т. д.
Теперь гостиная была слабо освещена стенной лампочкой.
– С кем я имею честь? – спросила она, вглядываясь в лицо молодого человека, который повернулся к ней. Его лицо показалось ей знакомым, и она немного приветливей, но все с таким же достоинством сказала: – Чем могу служить… Кажется, уже имела удовольствие видать вас?
– Да, вы меня видели. Я пришел к вам за справкой.
Молодой человек говорил нервно, комкая в руках фуражку.
– Какого рода справку вам угодно, мой милый? – прищурилась Эмилия Ивановна.
Несмотря на элегантное серое пальто иностранного покроя, она сразу определила положение своего посетителя.
«Шофер из хорошего дома, цирковый акробат или профессионал какого-нибудь спорта», – решила она, садясь и небрежно сделав знак гостю тоже садиться.
– Я хочу знать… Хочу знать… кто та особа… – он крикнул это нервно и даже топнул ногой.
Эмилия Ивановна прищурила глаза и внушительно заметила:
– Будьте добры не кричать! Вы не с русской бабой разговариваете, и я совсем не понимай, о какой даме вы говорите.
– Ах, да что… ну неужели вы не помните? Вы подошли ко мне на бегах сами… я вас раньше и в глаза не видел! Вы подошли и стали уверять, что в меня влюбилась какая-то аристократка, и дали свой адрес. Я вот здесь, в этой комнате сидел… пришел я так, из любопытства, а теперь… Потом вы вошли и дали мне адрес в Измайловский полк и велели спросить там г-жу Петрову – да что вы, не помните, что ли? – крикнул он опять.
– Повторяй вам – не кричите! – строго подняла Эмилия Ивановна свои круглые, едва заметные брови.
– Ах, да оставьте… не могу я! Скажите мне, кто она! Ну возьмите за справку, что там у вас полагается.
Он откинул полу пальто, полез в карман брюк и вытащил скомканную горсть бумажек и золота.
Эмилия Ивановна покосилась на деньги и, с трудом оторвав от них взгляд, с достоинством сказала:
– Я, мой любезный, не продаю секретов моих клиенток! И разговаривай с вами не имею время.
Она хотела встать, но сейчас же повалилась обратно в кресло от его толчка.
– Будешь ты говорить? Я тебе кости переломаю! – бешено крикнул он.
– Мина, – не крикнула, а как-то пискнула Эмилия Ивановна.
– Только крикни ты у меня, – сжал он кулак перед самым ее лицом. – Говори сейчас, или я тебя изобью, говори! Слышишь?
– Я буду звать полиция! – заплетающимся от страха языком пролепетала она, смотря с ужасом в расширенные зеленоватые глаза, смотрящие на нее.
– Пока ты полицию будешь звать, я разнесу все твое гнездо и тебе башку проломаю, а уж чем ты занимаешься, все узнают… Говори! Hy! – И он тряхнул ее за плечо.
– Клянуся вам – я не знаю, кто она, эта дама… на честь клянусь, – жалобно протянула Эмилия Ивановна.
– Врешь, как ты не знаешь!
– Ax, lieber Gott, клянусь вам на Бог, на честь, что не знаю… Я вам буду говорить всю, всю правду, – дрожащим голосом заговорила она, расставив для защиты свои руки с узловатыми пальцами.
– Ну, говори!
– Вы успокойте себя, сядьте… ах, право, я… я очень нервна… и вы меня так испугал… разве можно так с благородной дамой? – говорила Эмилия Ивановна еще робко, но уже более спокойно, слегка подвигая кресло своему посетителю.
…
Я больше ее не видала, клянусь вам, не знаю, кто она… Знаю только, что она часто ездил… на десятый рота.
Пока она говорила, ее посетитель сидел неподвижно, опустив голову на руки, и при последних словах глухо сказал:
– Теперь… не знаю, что с ней… не может или не хочет… я молюсь, как к телефону на звонок подхожу, чтобы это она позвонила, как прежде… А теперь… Верно, не хочет… последний раз недоразумение вышло…
– Из-за чего? – спросила Эмилия Ивановна, очень заинтересованная.
– Из-за цветов, – ответил он, смотря куда-то вдаль печальными глазами.
– Что? Как из-за цветов?
Эмилия Ивановна придвинулась даже к нему…
– Я принес ей цветы… Я хотел ей что-нибудь подарить… вот в романах… Ах, глупости! Я очень много читаю… все читаю… это от того…
Она нахмурилась…
– «Что же вы – и цветов от меня взять не хотите?.. …Вы разве не видите, как я вас люблю!» Я ей долго говорил… плакал… в ногах у нее валялся, а она все молчала…… и я ничего не знаю… ничего.
Он замолчал, сжав руки, лежащие на столе, и так же печально смотря в угол комнаты.
Эмилия Ивановна помолчала и тоже печально произнесла:
– Совсем странно! – пробормотала она и, даже затрепетав от любопытства, спросила: – Ну и что же? Что же?
– Что – что же? – словно опомнился он.
– Да я не понимаю…
– А вы думаете, я что-нибудь понимаю? – опять нервно крикнул он и опустил голову на руки.
Сегодня, разбирая ящик, нашла эту тетрадь.
Два месяца я ничего в нее не записывала. Зачем я заводила ее?
Ведь вот есть вещи, которые не хочется записывать, а это, пожалуй, потому, что я так привыкла молчать, что даже себе самой не хочется говорить правды. А ведь между тем я никогда не лгу, я просто молчу.
Ах да – недавно соврала тетке, что я влюблена в Алешу.
Но ведь я это сказала, чтобы отвязаться от расспросов. И зачем люди лгут?.. Виктор Александрович Загорский – артист. А на самом деле Василий Моисеенко. Но это ложь невинная, детская.
А бывает ложь систематически – злая.
Впрочем, я об этом совсем не собиралась писать. Это так не важно… А отчего это мне кажется таким неважным, когда весь мир считает это каким-то краеугольным камнем в жизни женщины?
Я действительно, кажется, на людей не похожа.
Они живые – я мертвая.
А совсем ли я мертвая? Может быть, не будь на мне чар злого духа – эта летаргия прошла бы, и я ожила?
Во мне недавно шевельнулось живое чувство – чувство жалости.
Странно и непривычно сжалось сердце – совсем как во сне, когда я чувствую себя такой доброй и хорошей, когда я всех люблю, всех жалею и с Таисой в каких-то садах, обнявшись, гуляю.
А пожалела я дядюшку Игнатия Васильевича.
Знаю я его три года и внимания на него не обращала, а тут словно дружба какая-то с ним, или заговорщики мы.
Странный он мне совет дал. В наш век нелепостью все это выглядит, но отчего не попробовать – хуже не будет.
Занимает только меня одна мысль: если человек в Бога не верит, так как же он тогда в «это» верить может?
…
Ведь тогда песчинки, лоскуточки пестрые, без воли по ветру летящие, хорохорятся.
Ах, как все это оказалось жалко и глупо – плохой балаган, больше ничего.
Повез меня Игнатий Васильевич в какую-то трущобу около городских боен.
Все было проделано – и опросы, и пароли у разных дверей и люков.
Обстановка хорошая – хоть в любую оперу или балет, но она на меня как-то мало подействовала. Все время чувствовала себя в театре, и душно было под капюшоном. Возвращаясь назад почти целую версту по грязи (автомобиль мы оставили на Обводном канале), мы шли молча.
Садясь в автомобиль, я засмеялась.
– Не понравилось? – спросил он.
– Нет, ничего – забавно, – ответила я. – Но знаете – это не для русских.
– Прошу вашу мысль пояснить, многоуважаемая Варвара Анисимовна.
– Русскому человеку трудно быть демонопоклонником. Вспомните русского черта: жалкий, обманутый, всегда посрамленный – какой уж тут страх и уважение к нему.
– Говорят, есть-с и русские сектанты в этом роде.
– У них, наверно, что-нибудь иначе, а тут словно перевод с иностранного.
– Значит, никакого впечатления?
– Никакого. Впрочем, если хотите, немного противно.
– Потому что это, так сказать, «малое раденье», а большое, как я вам докладывал, с жертвой-с.
– Нет, увольте.
Мы помолчали.
Я смотрела на него, и лицо его при беглом освещении уличных фонарей было такое же, как всегда, деревянное.
– А неужели правда – эти «большие радения?»
– Правда-с.
– А не боятся попасться?
– Как и в Средние века, труп подбрасывается…
…
…
…
…
Он сказал это так спокойно, что мне стало жутко, и я задумалась.
Неужели, дойдя до такой точки в сторону зла, можно найти счастье?
А может быть, он прав. Отдавшись злу, как бы отрезаешь себе «будущее» – остается «настоящее» – в маленьком, коротком размере земной жизни, приблизительно не больше семидесяти лет, и если этим ограничиться, тогда конечно, эти года надо «жить» так, чтобы быть счастливым, хотя бы ценой преступления. А чтобы довести себя до того, чтобы это не мучило – надо дойти до конечной точки зла. Если уж вертеться в ограниченном, маленьком пространстве, надо быть злым. Добрым можно быть на просторе и на свободе.
– Игнатий Васильевич, но скажите мне: мне-то лично зачем все это? Ведь вы знаете, какой злой дух мною владеет, чем мне может помочь тот идол, что я сегодня видела и перед которым я стояла на коленях?
Вдруг я услышала смех, глухой отрывистый и такой странный, что я вздрогнула, потому что не могла представить себе, чтобы полковник мог смеяться, но смех был короток.
Опять наступило молчание.
Автомобиль мерно покачивался, и полковник все так же сидел навытяжку. Вдруг он как-то странно дернулся, оживился, задвигался, словно гальванизированный труп, и заговорил быстро визгливым, не своим голосом:
– И мне, и мне не могут помочь! Вам можно… любовный напиток, заговор… опоит вашего там… Просто-просто! А я?.. А что мне? Я хочу птичьего молока в бокале из лунного света! Даже этот идол не понимает, чего я хочу!
Девушка! – вдруг крикнул он резко. – Девушка, какая ты счастливая! Я тебе устрою твое дело… Варя, Варюшка! Племянница моя милая, бедный глупый ребенок – ты одна понимаешь… одной тебе во всем свете я говорю…