Он кричал так громко, что я с испугом закрыла ему лицо муфтой. Я дрожала.
От моего движения он сразу успокоился.
Посидев несколько секунд неподвижно, он отвел мою муфту от своего лица и, взяв мою руку, почтительно поцеловал.
Передо мной опять был тот же Игнатий Васильевич, которого я привыкла видеть.
– Страшно извиняюсь, Варвара Анисимовна, и прошу вас забыть-с мое совершенно не корректное поведение. Это-с наш нервный век.
Позвольте мне сказать вам, что вы совершенно правы, и «это»-с ничему помочь не может. Вот и извольте устраиваться, когда разочаруешься даже в дьяволе-с.
Положение безвыходное-с. И остается одно-с.
– Смерть? – спросила я.
– Нет-с – этого слова не говорите, – вдруг опять задергался он. – Я-с не верил, ни во что не верил, как большинство-с, в наш век… И туда-с, где мы сейчас были, пошел-с так, из любопытства, за сильными ощущениями… И, в их науку входя, увидал, что не суеверие-с, не пережитки, а правда-с, фактами убедился и должен был поверить. А поверив в «это», нельзя было отрицать и «другое-с» и… и… – Он опять задергался. – Я, значит, должен-с «ответ» оттянуть-с елико возможно-с… Мы об этом говорить не будем.
Мы опять замолчали.
Подъезжая уже к дому, полковник проговорил глухо:
– А не желаете ли вы попробовать паллиатив? Жалкое средство.
– Что такое?
– Гашиш.
Отчаянно болит голова и тошнит.
Видения? Да, видения, но какие?
Лиловые сады с лиловыми беседками под красным небом и серебряные козы на длинных, длинных ногах…
Стоило из-за этого проваляться целый день в таком скверном состоянии – эфир нюхать куда лучше, хотя тоже бесполезно.
– А, может быть, привыкнете? – спросил меня Игнатий Васильевич.
– А вы довольны этим средством?
– Нет-с, мне не помогает.
– Ну так и не стоит.
Теперь полковник часто заходит ко мне. Зачем – я не знаю. Мы все время почти молчим.
Ему тоже, верно, легче со мной, как и мне с ним.
При нем у меня, сквозь туман моих чар, являются мысли другие. Вот недавно я книгу взяла и зачиталась, сама даже удивилась.
Так вот сидим мы с ним по целым часам – я вышиваю, а он в окно смотрит.
Отец, несколько раз застав его у меня, спросил:
– Чего полковник повадился?
– Не знаю.
– Не денег ли занять хочет? Верно, Клавдия не дает.
Я промолчала.
Да и действительно, мне кажется, что сам полковник не знает, зачем он ко мне ходит.
Странно: у меня иногда является желание и ему про себя рассказать, и его расспросить, и я начинаю понимать Алешу, что его брала досада – зачем я молчу.
Чем больше я думаю, тем чаще мне приходит в голову вопрос: а почему я во сне другая?
Не оставляет ли меня во сне злой дух.
Сегодня опять снилась мне Таиса. Я ее целовала, и сидели мы с нею на полянке перед каким-то белым монастырем.
Полянка была зеленая и вся в полевых цветах. Обе мы были повязаны белыми платочками, и было так просто, хорошо и радостно, и я ей говорила:
– Таичка, сестричка, – я домой не пойду, тут с тобой остануся, а Леонида я совсем не люблю.
И вправду, я его не любила.
А она смеется так ласково, в конец косы зеленую ленточку вплетает и на меня из-под платка так весело и лукаво поглядывает.
Странные вещи иногда снятся.
Вчера Игнатий Васильевич предложил мне кататься.
Ездили на острова. Снег почти стаял, кое-где травка видна, и небо вечернее прозрачное… Вспомнила Алешу. Когда возвращались, полковник предложил мне заехать в конюшню – нового рысака посмотреть. Я было согласилась, потом вспомнила и отказалась, полковник даже не спросил меня, почему, да я думаю, его это и не заинтересовало.
Как с мертвыми легко дело иметь!
Сегодня, просидев у меня весь вечер и промолчав, он, прощаясь, спросил:
– Не наскучил ли я вам, многоуважаемая Варвара Анисимовна?
– Нет, мне с вами легче.
– Благодарю вас, и мне тоже.
– Что?
– Легче-с. Если позволите зайти к вам и завтра, имею на этот раз желание спросить совета у вас.
Мне жалко полковника.
Это чувство пробуждает во мне другие мысли, и мне странно, что я теперь временами забываю Леонида, а ведь за эти три года я ни о чем другом не думала.
Вчера отец меня опять спрашивает…
– С чего это у вас дружба с полковником?
Я удивилась.
– Особой дружбы нет, а так, он мне не мешает.
Мешать-то он мне, пожалуй, мешает. Я его жалею, а мертвой все чувства мешают быть мертвой.
Вот уж никогда не думала, что превращусь в проповедника.
Однако чувство жалости – сильное чувство.
Полковник не был с неделю после того, как собрался просить моего совета. Пришел около часу ночи.
Я собиралась спать ложиться, когда он позвонил.
– Я пришел, Варвара Анисимовна, за советом-с, – начал он, садясь против меня.
– Я вас слушаю, Игнатий Васильевич.
– Интересуюсь знать, как вы полагаете: есть мне прощение? Ну-с, не сейчас… а через тысячу или больше там лет?
Говоря это, он так изменился в лице, что я вздрогнула.
Не то чтобы это лицо из мертвого сделалось живым, но именно это изменение в мертвом лице было страшно.
– Я вас не понимаю, о каком прощении вы говорите? – спросила я.
– Там-с!
Он поднял палец к потолку и вдруг осклабился странно, некрасиво, как будто чужой улыбкой.
– Да неужели вы – и серьезно верите? – удивилась я.
– Я уже вам докладывал-с, что не верил, но, имея неопровержимые доказательства в существование одного, надо допустить и другое-с.
Он замолчал и смотрел своими белыми глазами, словно не видя меня.
– А принявши веру, жить уже невозможно-с и умереть нельзя.
Многие легкомысленно принимают – я принял целиком.
Я-с, видите, этими вопросами раньше не занимался, а теперь… Впрочем-с, что же-с говорить об этом.
Мы долго сидели молча, потом он поднялся уходить.
– А вы меня о чем-то хотели спросить, – вспомнила я.
Он посмотрел как-то поверх моей головы.
– Не то чтобы совета-с, а скорее вашего мнения: может мне быть «там» прощение-с.
– В Писании, кажется, сказано, что нет грехов, которые бы не прощались, – улыбнулась я.
……… Но едва я улыбнулась, полковник вдруг задергался совсем так, как тогда в автомобиле.
– Девушка, девушка, – заговорил он опять тем же крикливым голосом. – Всегда, во все времена это было и есть, я поверил, убедясь, убедясь, убедясь. Я науку черную изучал много лет – это не сказка!
А раз это не сказка, так и другое не сказка!
Все грехи прощаются, кроме одного: хулы на Святого Духа! А что мы там с тобой делали?
– Игнатий Васильевич, – схватила я его за руки. – Игнатий Васильевич, но вы пришли туда неверующим, ища только сильных ощущений, ведь вы, как и я, пришли туда для развлечения, как в театр. Но теперь, когда вы поверили, – уйдите! Ведь если вы понимаете все целиком, так примите же и то, что пишут, примите Бога, как высшую любовь и милость!
Я хорошенько не помню, что я говорила, а говорила я, вся дрожа от испуга – в каком-то экстазе.
Его руки сначала дергались в моих, потом стали тише. Голова опустилась на грудь, и он заплакал.
А я все говорила, говорила.
Не помню, ни одного слова не помню из того, что я говорила.
Голова у меня кружилась, и я была словно во сне и такая, как я во сне бываю…
И виделась мне картина моего последнего сна, и ясно я чувствовала, что за мной стоит Таиса и головой кивает. «Да, да, вот так, так!» – шепчет.
Две недели уже полковник приходит каждый день.
Приходит, и я все с ним разговариваю на ту же тему.
Экстаз у меня не повторялся, но говорю я убедительно. И странно… словно не его, а сама себя убеждаю, и как только замолчу, он просит:
– Прошу вас продолжать, Варвара Анисимовна.
Читаем Евангелие.
Я в первый раз прочла Евангелие.
Слышала я, конечно, отрывки, когда в церкви читают, а сама не читала – разве в гимназии, за молитвой.
Сегодня полковник меня удивил: робко протянул руку к книжке – дотронулся и говорит: «Ничего».
– Что, – ничего?
– Вот – дотронулся…
– Я не понимаю?
– Осмелился дотронуться. Значит, лучше мне… значит, могу надеяться… Прощайте, Варвара Анисимовна.
Странно, очень странно. Я себя, кажется, нe знаю, потому что часто себе удивляюсь. Как я убедительно говорить умею, а ведь убеждаю-то я в том, чему сама не верю, и прямо это ему говорю, что если он верит, то должен верить целиком. А верю я или не верю?
Я не хочу об этом думать: не «осмелилась» еще – вроде полковника.
Два дня как в лихорадке, в мертвой лихорадке… И зачем полковник уехал в какой-то монастырь, к какому-то старцу.
Если бы он был здесь, я бы так не растерялась – ведь его присутствие как бы облегчало мою болезнь, мои чары.
Дело в том, что мне, как снег на голову, свалилась Дора и словно в складках своего платья внесла заразу… Дора душится одними с ним духами Margeritte carrèe. Как только на меня ими пахнуло, я опять замерла.
Дора приехала одна – он остался в Париже по делам, но скоро приедет.
Что она еще болтала?
Ах да – она разводится с мужем и потом что-то болтала про Алешу, но что, я забыла, что-то важное… Впрочем, все равно.
Вчера заехала ко мне тетушка, взволнованная, и первые ее слова были:
– Слышала? Лазовская-то с мужем разводится и за твоего Ремина замуж выходит.
Тут я вспомнила, что Дора именно это мне про Алешу рассказала, и даже помню, я поздравила ее и хвалила за выбор.
– Да, тетушка, я уже Дору поздравила – она у меня была.
– Ну и что же ты?