– Вы удивительно схватываете сходство, я это сужу по вашим наброскам. Отчего вам не попробовать?
Я сам не знаю почему, но портрет Варвары Анисимовны засел у меня в голове, и если бы я был художник, я бы сейчас его написал.
Что-нибудь тяжелое, византийское кругом… Да, да Византия, тяжело-роскошная, с душными куреньями и золотой парчой, и эта женщина, полуобнаженная, с ее роскошным тяжелым телом, медленная от драгоценностей, надетых на нее… у запертой двери, покрытой тяжелыми металлическими украшениями…
Запертая дверь, хранящая какую-то душную тайну… Ах, как бы это было красиво!
Ремин молчал.
– Неужели вас не соблазняет написать Варвару Анисимовну в такой обстановке?
Я видел ее в бальном туалете, у нее такие руки и плечи, что вы придете в восторг. Женщины-зубочистки до смерти надоели и перешли уже на плакаты…
А ее глаза? Эти длинные, странные, загадочные глаза. А рот? Страстный, гордый и такой страшно-красный, что кажется раной на этом бледном лице…
Ремин как-то невесело рассмеялся.
– Право, можно подумать, Леонид Денисович, что вы влюблены в Варвару Анисимовну.
Леонид задумчиво сложил руки под подбородком и, смотря куда-то в пространство, заговорил тихо, мечтательно:
– Мне вспоминается одно стихотворение Майкова из его «Неаполитанского альбома», о королеве Иоанне… Я понимаю, что может явиться желание:
С ней, женой богатырей,
Испытать и пыль и негу
Нам неведомых страстей.
Ремин насмешливо и неестественно расхохотался.
– Ну, Леонид Денисович, мне кажется, что это говорите не вы, а какой-то гимназист!
Леонид все так же мечтательно посмотрел на Ремина и тем же голосом сказал:
– Гимназист? Вы правы. С ней чувствуешь себя как-то иначе, чем с другими женщинами. Чувствуешь себя мальчишкой, не смеешь шутить, не смеешь смеяться, чувствуешь что-то сильное, недоступное…
– Да вы влюблены в нее! – с тем же неестественным смехом сказал Ремин, вставая и делая несколько шагов к окну.
Внизу, в зале, уже почти все столики теперь были заняты. Через листья пальм, под самым окном кабинета, была видна парочка, очень нежно воркующая над блюдом устриц. Сверху видно было донышко пестрой шляпы с огромным эспри и лысину кавалера.
– Удивительно, – сказал Ремин нервно. – Все мужчины сверху кажутся плешивыми, вы наверно заметили это, смотря из ложи в партере.
Леонид смотрел на Ремина, нагнувшегося к окну, и вдруг решительно сказал:
– Да, я мог бы влюбиться в Варвару Анисимовну скорей, чем в любую из женщин, но я не из тех людей, что могут вздыхать понапрасну, а я наверное знаю, что она уже любит другого и…
– Кого? – резко обернулся Ремин к Леониду.
– Полноте, – произнес Леонид, лениво поднимаясь из-за стола. – Будто вы не знаете…
Такая девушка, как она, любит раз в жизни. Это не обычный тип наших дам и девиц, у тех любить – все равно, что выпить бокал вина: сегодня красного, завтра белого.
Я только удивляюсь вам, как вы… Однако поздно. Уже половина второго. Воображаю, как вам попадет от Додо.
Он позвонил.
Лакей подал Ремину пальто.
Леонид, стоя со шляпой на голове, надевал перчатки, держа палку под мышкой, и, когда лакей ушел, ворчливо сказал:
– Вот еще скверная русская привычка – всегда ходить в пальто, даже в самую сильную жару… И потом, что за страх перед соломенной шляпой… Вон вы боитесь расстаться со своим котелком, хотя и жарко и неудобно.
– Ну чего вы ко мне придираетесь? – улыбнулся Ремин.
– Придираюсь! Потому что вы меня злите сегодня. Вы сами проповедуете откровенность, а вот целое утро делаете вид, что не понимаете таких вещей, которые ясны как день.
Ремин слегка побледнел, но, ничего не ответив, хотел идти.
– Вы в мастерскую? – спросил Леонид.
– Да.
– А я к Трапезонову… Что же мне сказать ему насчет портрета?
Леонид посмотрел на Ремина.
– Я не возьмусь писать портрет, тем более что я его не успею кончить. Через месяц, надеюсь, развод Доры состоится, мы обвенчаемся и уедем.
– Очень жаль.
Ремин сделал резкое движение.
– Я не понимаю вас сегодня, Леонид Денисович! – почти крикнул он.
– Вы меня не понимаете? – пристально и строго смотря на него, спросил Леонид. – Нет! Вы меня понимаете.
Вы любите Варвару Анисимову, любите, а уверяете себя, что влюблены в Додо, думая этим заглушить свою страсть.
Для чего вы это сделали? Это никому не понятно, да я думаю, и вам самим. Варвара Анисимовна любит вас, как всегда любила! Я не поверю, чтобы вы были так неопытны, чтобы не заметить этой любви – этой страсти. Разгадывать загадки, решать уравнения, подыскивать неизвестное, когда стоило подставить в ваше уравнение страсть, и все было бы ясно.
Чего вам было нужно? Чего вы ждали? Чтобы она сама бросилась вам на шею? Эта гордая девушка разве способна на такой шаг? А теперь разве вы не видите, что она словно окаменела в своем горе, в своей тоске. Боже мой, как же не думать, что вы притворяетесь, что не видите этих странных глаз, этого помертвевшего лица, когда это видят все – все замечают!
По мере того, как Леонид говорил, лицо Ремина все больше и больше бледнело. Он опустился на стул.
– Вы знаете, как я вас люблю, – снова заговорил Леонид, подходя к нему. – Вы знаете, как вы мне дороги. У меня не экспансивный характер, у меня никогда не было друга. Когда я вас встретил, я почувствовал шок! Так, говорят, начинается любовь, у меня так началась дружба. Ведь я совершенно одинок, ведь нельзя же считать Додо за друга, за товарища. Что может Додо дать душе и сердцу в минуту горя или печали?
Алексей Петрович, Алеша, милый, вы не можете себе представить, как я люблю вас, как ваше счастье мне дорого, и я хочу – слышите, я хочу, чтобы вы были счастливы.
Он порывисто обнял Ремина.
– Но Дора… Дора… – вырвалось у того со стоном.
– Алеша, дорогой, ведь я брат ее, я ее люблю не меньше вас, потому-то я и хочу вашего счастья, оно и для нее будет счастьем, как бы ни болезненна была операция.
Разве будет лучше, если вы ее свяжете, не любя? Какова будет ее жизнь?
– Леонид, – схватил Ремин его руку. – Да поймите же, как я могу бросить женщину, которая меня любит!
– Боже мой, как перепутались понятия! Как люди связывают себя из-за условностей! Нельзя же из-за этой условности портить жизнь себе и другим!
Оставить женщину, которая любит?! Значит, лучше жить с нею, не любя, обманывая ее ежечасно, ежеминутно, ломая себя, и знать еще, что там где-то страдает другая, любимая и не меньше любящая!
Почему, когда женщина разлюбит мужчину, говорят «она должна поступить „честно“ – все сказать и уйти», а мужчина почему-то должен оставаться и лгать.
Ведь это абсурд! Это безобразно, отвратительно.
– Но Дора… она…
– Она? Алеша, вы же знаете Дору. Как все скользит по ней! Вспомните, как легко пережила она драму с мужем, эта драма не оставила даже следа.
Додо не женщина, а канарейка. Ее хорошенькая головка не работает, она живет только внешними впечатлениями.
Я не говорю, что ее самолюбие не пострадает, конечно, будут истерики, сцены и проклятия более или менее театральные, но затем… Затем она так красиво будет рассказывать о своих страданиях новому поклоннику, которых у нее всегда целая куча, и будет рассказывать так же о вас, как рассказывала вам о своем муже.
Не мучайте себя, Алеша, не мучайте, милый! Отчего, страдая за Додо, вы не думаете о той, другой, настоящей женщине. Что переживает она! Переживает и молчит. Молчит. А что, если крикнет? Ведь у такой, как она, этот крик будет предсмертным криком!
Леонид тихо положил свою тонкую руку на склоненную голову Ремина.
На дачу переехали.
Дора нервничала и почти все время сидела дома у себя в комнате.
Она побледнела, похудела, и ее взгляд стал еще больше растерянным.
Ремин нервничал не меньше, но лучше скрывал это.
Он почти весь день проводил или в городе в мастерской, иногда оставаясь там ночевать, или уходил на этюды.
Дора несколько раз требовала от него объяснений, плакала, иногда кричала.
Он, не решаясь сказать правду, злясь на самого себя за эту нерешительность, придирался к этим сценам, чтобы надуться, поссориться и уехать в город на несколько дней.
Не выдержав, она ехала к нему, чтобы проследить, узнать – но всегда заставала его в мастерской, иногда сидящего задумчиво перед пустым холстом.
Она раскаивалась за свои подозрения, сцены и упреки, которыми, как ей казалось, она его оскорбила. Она начинала ласкаться к нему, пробуя попасть в прежний тон. Но все, что прежде его восхищало в ней, теперь злило и казалось ему вздорным, даже несносным.
Он только терпел, не имея силы порвать, и все еще надеялся побороть свою страсть к Варе.
Варю он тщательно избегал после разговора с Леонидом.
Делать это было нетрудно.
Варя тоже или сидела в своей комнате, или уходила в парк, выбирая самые отдаленные места, или уезжала в город по делам отца или тетки, которая собиралась скоро вернуться из Крыма и провести остаток лета на своей даче в Стрельне.
Жары стояли удушливые.
Леонид начал новую работу, но привычка работать с Таисой у него была так сильна, что работа не шла так легко, как обыкновенно, и Леонид злился.
От этой злости и от жары у него сделались такие сильные головные боли, что пришлось обратиться к доктору.
– Доктор прописал мне моцион и развлечения, – насмешливо уронил он, когда Дора спросила его о результате этого визита.
Моцион – куда ни шло – вот Варвара Анисимовна будет меня брать с собой гулять, а развлечения? Не начать ли мне играть в любительских спектаклях?
И он опять принялся за работу, но головные боли так усилились, что занятия просто стали немыслимы.
Леонид сначала почти все время проводил, лежа в гамаке с детективным романом в руках, жалуясь на жару и чуть не ежедневно посылая телеграммы Таисе, чтобы она вернулась, потом бросил это занятие и стал гулять с Варей.