– Я? Я… ничего… – ответил Моисеенко. – Только очень странно…
Он не договорил и изменился в лице.
– Мы с вами очень похожи. Отчего же вас так это испугало?
– Я… нет… что же…
Леонид кивнул ему головой и вышел.
«Странное сходство, – думал он, улыбаясь. – Забавно видеть почти свой двойник. Уж не грех ли моего папаши. Вернуться разве и спросить о его происхождении? Впрочем, нет, не стоит, еще привяжется».
Он уже прошел Николаевскую и хотел повернуть на плац, когда услыхал за собой поспешные шаги.
– Господин, господин, послушайте…
Он остановился.
Пред ним стоял Моисеенко, запыхавшись, без шапки.
– Что, я забыл что-нибудь? – спросил Леонид.
– Нет, мне надо говорить с вами. Может быть, вы тот… Я не сразу сообразил… Если вы тот… Это одно средство ее найти… Вы вот на меня похожи, как родной брат… Нет, мои братья меньше на меня похожи.
– Милый мой, – насмешливо сказал Леонид. – Я не сентиментален, и если вы начнете мне говорить, что ваша мать…
– При чем тут моя мать? – изумленно спросил Моисеенко.
– Может быть, вы дитя любви и думаете…
– Ах, какие глупости! – нетерпеливо крикнул Моисеенко. – Я знаю, кто мой отец, мои родители живы, да я и мои братья на мать похожи… сестра на отца… Это не то… Скажите, вы знаете барышню?.. Нет, слушайте: кто та женщина, которая в вас влюблена? Да, да в вас! Потому что не может же быть нас трое, таких одинаковых… Скажите мне… я измучился… Четыре месяца… Я света не вижу… Я с собой хочу покончить… Пить начал… Кто она? Ну скажите…
Леонид смотрел в бледное, взволнованное лицо Василия, в его широко раскрытые светлые глаза.
– Я не понимаю ничего, любезный. Если бы вы мне рассказали толком, в чем дело, – сказал он спокойно, освобождая свой рукав из рук Василия.
Моисеенко сбивчиво, взволнованно стал рассказывать свою историю и, окончив, схватился за голову и прислонился к забору.
Леонид сначала слушал его равнодушно, но по мере того, как Моисеенко говорил, его лицо все более и более оживлялось, глаза прищурились, и по губам скользнула почти радостная улыбка.
– Удивительно романтическое приключение, – начал Леонид насмешливо. – Но я, к сожалению, ничего не могу вам сказать. Я никакой барышни, подходящей под ваше описание, не знаю.
Моисеенко шевельнулся, постоял немного неподвижно и потом пошел обратно, не сказав ни слова.
Леонид тоже пошел своей дорогой, слегка усмехаясь, но, сделав несколько шагов, остановился, словно какая-то блестящая идея пришла ему в голову. Он быстро обернулся и крикнул:
– Послушайте, вы! Г-н Моисеенко! Эту даму зовут Варвара Анисимовна Трапезонова, и завтра она будет у себя в три часа. Почтамтская улица, 140.
Варя, написав письмо, которое взял у нее Леонид, впала в какое-то отчаяние.
Она сидела в своей комнате, сказавшись больной.
Иногда она вставала с постели, на которой лежала, и хотела идти к Леониду, чтобы уломать его отдать ей письмо, или отнять это письмо, или убить Леонида, но, вспомнив, что он уехал в город, она словно затихла, потом сразу собралась и уехала тоже в город.
Она не давала себе отчета, зачем она это делает, ей хотелось только скорей, скорей покончить с этим мучительным состоянием.
Она, как человек, решившийся на самоубийство, шептала: «Один конец, один конец».
Этот конец, казалось, наступит, когда она скажет Ремину, что любит его и будет его женой. Тогда будет какой-то конец, что-то кончится, и все уйдет куда-то, и она проснется.
Ей отворила дверь прислуга, оставленная при квартире на лето, и удивилась, увидев ее.
Варя никогда не приезжала вечером.
На предложение прислуги поставить самовар и постелить постель, она только махнула рукой.
Всю ночь Варя просидела неподвижно в кресле, уже не делая даже усилия соображать что-нибудь.
Это полузабытье к утру перешло в сон.
Проснувшись, она как будто пришла в себя, приказала подать себе чаю, но пить его не стала.
Было уже около часу. Она прошлась по квартире.
Мебель была в чехлах, зеркала и картины закрыты кисеею. Все было бело, чисто и светло.
От света у нее отяжелела голова, ей захотелось забиться куда-нибудь в угол, и она торопливо направилась опять к себе в комнату, где царил полумрак от спущенных синих штор.
Проходя по кабинету, она приостановилась. Ей вспомнился, как в тумане, ее первый разговор с Леонидом, вспомнилось, как она по его приказанию вынимала деньги из железного шкафа.
«Воровать заставил, – пронеслось в ее голове, – а теперь вот сказать Алеше… но почему, зачем? Тогда хотела любить его, а теперь ведь не хочу… Или хочу?»
Она «не додумала», не могла додумать и опять затвердила шепотом:
– Ах, скорей, скорей – конец.
Раздавшийся в передней звонок заставил ее вздрогнуть от испуга. Она сжала голову руками.
– Дай мне чаю в кабинет, – услышала она голос отца. – Да поскорей, я через час уеду.
«Алеша придет в три, а теперь час», – машинально подумала она и быстро пошла в свою комнату. Там она опять принялась ходить, заложив руки за спину.
Ее лихорадило, голова кружилась, она чувствовала странную слабость, но продолжала ходить по мягкому пушистому ковру.
В комнате царил полумрак, и Варе казалось, что теперь ночь, и все это видит она во сне, а вот она проснется, и придет полковник и… и Таиса… И будет легко, и она силилась проснуться.
– Барышня, вас спрашивает какой-то господин – сказала прислуга, просовывая голову в дверь.
Варя сначала не сообразила, что говорит ей прислуга, и, прижав руки к горящему лбу, постояла с секунду.
«Алеша пришел, – промелькнуло в ее голове. – Разве уже три часа?»
Она, уже совсем не давая себе отчета в том, что делает, быстрыми шагами пошла в переднюю.
Но, войдя, она пошатнулась. Сердце ее замерло в каком-то ужасе.
– Леонид! – произнесла она, но сейчас же, поняв свою ошибку, как-то странно успокоилась.
– Вот я и нашел вас… – сказал Моисеенко. – Варя… зачем вы меня так замучили? – Голос его оборвался.
– Как вы сюда попали и зачем? – вдруг громко спросила Варя, сама не понимая, зачем ей это нужно знать.
Моисеенко сделал к ней шаг, она отступила и машинально протянула руку к звонку.
– Ради бога… подождите… я уйду, уйду, если прогоните… Я не следил, я не знал… случай… Вчера он, этот… ваш… пришел в конюшню… Я не сразу сообразил, бежал за ним… Он мне сказал, кто вы и что сегодня придете…
– Кто сказал? – опять так же машинально спросила Варя.
– Он… ну Чагин этот… Чагин, которого вы любите! – с отчаянием крикнул Моисеенко.
Варя вдруг выпрямилась, и в ее отупевших глазах словно мелькнула искра сознания.
«Он его послал? За себя? Но тогда… А не все ли равно…»
Она старалась что-то сообразить и неподвижно, пристально смотрела на Василия.
– Я тебя люблю, больше жизни люблю, – говорил между тем Моисеенко. – Ведь и ты… ведь ты же приходила… Нельзя же так издеваться над человеком! Ты скажи, почему ты меня бросила? Ну хоть раз приди еще!
Варя молча повернулась и пошла к двери, но он бросился к ней и схватил ее за плечи.
– Не уходи, не доводи ты меня до последнего… – крикнул он. – Себя убью, тебя убью, один конец – все равно пропадать!
Варя рванулась из его рук и толкнула стул.
Тяжелый дубовый стул с грохотом полетел на пол.
Варя двинулась, чтобы идти, и столкнулась с отцом, стоящим в дверях.
Она равнодушно посмотрела на него, для чего-то подняла стул, аккуратно поставила его на место и, не торопясь, пошла по коридору в свою комнату.
Трапезонов и Моисеенко несколько времени молчали.
– Ну, Василий, проваливай, пока я тебя с дворниками не вывел, – сказал Трапезонов. – И помни: если ты еще сюда сунешься или болтать будешь, я пойду к градоначальнику и тебя как шантажиста вышлют.
Моисеенко быстро поднял опущенную голову.
– Я отсюда не уйду, мне все равно. Разум я потерял. Не пропустите к ней, и вам конец!
– Да ты пьян, с-н с-н[14]! – вдруг разразился Трапезонов. – Да я тебя…
Но сейчас же замолк и отступил – Моисеенко вытащил из кармана револьвер.
– Парень, парень, – поспешно заговорил Трапезонов. – Не бери на душу греха, ведь это грабежом называется. Спрячь эту штуку и будем говорить по-хорошему… Пойдем в кабинет.
Он пропустил Василия вперед и следовал за ним, зорко посматривая на револьвер, который Моисеенко держал в опущенной руке.
– Ну садись, – сказал Трапезонов, запирая двери.
Моисеенко опустился на придвинутый ему стул и, положив револьвер на стол, закрыл руками голову. Трапезонов следил за его движениями и сидел молча, барабаня пальцами по столу.
– Ты что же это, Василий, – наконец заговорил он. – В дом врываешься, скандалишь? Отчего не пришел сначала ко мне?
По мере того, как он говорил, его рука, постукивая пальцами, медленно приближалась к лежащему на столе револьверу.
– Пришел бы ко мне, рассказал бы, в чем дело, может быть, и она тебя бы выслушала.
Рука почти касалась револьвера…
– Знаешь баб… за них надо браться умеючи.
Рука быстро схватила револьвер, быстрое движение, щелкнул ящик, и Трапезонов, со вздохом облегчения пряча ключ себе в карман, произнес решительно:
– Ну теперь говори, сколько хочешь сорвать, и убирайся!
– Не надо мне денег, слышите – не надо! – вскочил Моисеенко. – Пустите меня к ней!
– Нет, брат, к ней я тебя не пущу.
Моисеенко бросил взгляд на стол, потом схватился за карман.
– Что, брать – злобно усмехнулся Трапезонов. – Теперь видишь, разговоры будут другие… Ну, ну, если на кулаки, так ведь я тебе вот этим пресс-папье голову проломаю и вот сейчас дворникам крикну! Говори – сколько?
– Послушайте, – с отчаянием заговорил Моисеенко. – Не надо мне денег, ведь я ее искал… Я ведь с нею три месяца жил.