Лицо Трапезонова передернулось.
– Ну так чего тебе еще надо? – топнул он ногой. – Видишь, что она тебя больше знать не хочет, так чего же ты лезешь?
– Не хочет… не любит… Что ж, вы правы, – вдруг, словно очнувшись, сказал Моисеенко.
– Да, брат, видишь, сама не хочет, видишь, я тут ни при чем.
Моисеенко пошел к двери.
– Слушай, ты! – окликнул его Трапезонов. – Вот ты сядь сюда и напиши, что, мол, извиняюсь за извет… что, мол, с целью шантажа – тогда дам сотенную.
– Ничего я писать не буду, а вы не беспокойтесь… Скажите ей… скажите только, что я прощенья прошу… пусть простит. Дайте мне мой револьвер.
– Шалишь, парень, – получай четвертной за твою штуку и квиты.
– Я вас не трону… я для себя… – тихо и печально сказал Моисеенко.
– Э, голубчик, что за барские затеи, веревок тебе мало, а то вот тут Дворцовый мост недалеко. Револьвер не отдам.
– Ну все равно… Только вы скажите ей, чтобы простила и… Ох, не могу больше!
И Моисеенко, зарыдав, бросился из комнаты.
Трапезонов стоял несколько секунд и потом упал в кресло. Лицо его было бледно, и губы вздрагивали.
Варя, придя в свою комнату, опять принялась ходить из угла в угол, словно то, что случилось за минуту, было так неважно, что не стоило и прерывать прогулку, но в ее голове мысли как-то странно яснели.
В ушах шумело, и в этом шуме ей слышалась какая-то жалоба. Кто-то говорил слова отчаяния и мольбы, и эти слова – слова Моисеенко – только теперь стали доходить до ее сознания.
Она зажала уши, чтобы не слышать этих жалоб, но они стали еще громче, и к ним примешивалось еще чье-то рыдание, и Варе казалось, что это плачет Дора.
– А зачем я все это делаю? – вдруг остановилась Варя.
Мысли ее яснели и яснели.
– Зачем я это делаю? Чтобы он любил? Зачем? Вот он придет… Отчего же тогда он, а не Василий? Ведь будет то же самое? Не надо мне? А зачем я хотела?
На этот вопрос она не ответила, но становилось уже совсем ясно, что ей не надо, что она не хочет, чтобы пришел Леонид. Ни Моисеенко, ни Леонида не надо, и это одно и то же. Но тогда зачем говорить Алеше, зачем будет плакать Дора… Зачем? Но она не может иначе, она не может! А что, если пойти сейчас на Введенский канал? Тогда все кончится и не надо будет губить Алешу.
Она еще скорей заходила по комнате, но вдруг, не доходя до угла, где стояло трехстворчатое трюмо, она остановилась и попятилась.
Ей показалось, что там, рядом с ее изображением, есть другое – маленькая, туманная фигурка, одетая в синее платье с белыми горошками. Это отражение отделяется от зеркала и словно плывет к ней.
«Таиса! Зачем она здесь?»
– Это галлюцинация! – громко говорит Варя, бежит к столу и жадно пьет воду из графина.
Она не оборачивается на скрип двери, садится тут же у стола, а мысли все яснеют и яснеют.
– Чего ты тут в темноте сидишь? – спрашивает Трапезонов, делая шаг в комнату.
Она не отвечает.
Ее даже не удивляет, что отец зашел к ней. Он никогда не заходил в ее комнату.
– Я сейчас еду в Павловск. Поедем, что ли, вместе?
– Нет, я тут останусь.
– Ну ладно. К шести приедешь?
– К шести? Да, приеду.
Он стоял молча – молчала и она.
Вдруг Трапезонов сделал еще шаг и заговорил слегка дрожащим голосом:
– Вот дочка… Я отец, и сама пойми, что у меня в сердце, но я тебе обиду эту прощаю… Ну вот… и ты меня прости, Христа ради… за мать…
И поклонившись дочери в пояс, он вышел из комнаты.
По уходе отца Варя так и осталась сидеть у стола.
Теперь в голове ее от страшной боли не было мыслей, и когда прислуга опять доложила ей, что ее просят, она пошла, как лунатик.
В зале лежали на паркете яркие полосы солнечного света, и над ними клубились сверкающие пылинки. После темноты Варю ослепил этот свет, и она на минуту зажмурила глаза, но когда она их открыла, то вскрикнула и бросилась навстречу полковнику.
Полковник тоже поспешно шел к ней на своих негнущихся ногах.
Варя бежала к нему по зале и чувствовала, что вот он, он защитит ее от всего, что давит и гнетет ее, – это шло к ней освобождение от чар злого духа.
Она тихо охнула и, обняв Стронича, прижалась к нему.
– Варюша, племянница милая, девочка моя бедная, вот я и приехал, вот приехал, – твердил он, глядя куда-то вверх и гладя Варю по голове.
– Дядя, дядя, – бормотала она, глотая слезы, которые наконец полились. Как хорошо, что вы приехали, как хорошо… Помогите мне… свезите меня к старцу вашему… отчитайте. Нет, не надо, не надо! Сама не хочу! Не хочу! Мы уедем, уедем… Одни уедем и еще… еще… Таису возьмем…
И она заметалась в объятьях полковника.
Он стоял, крепко обняв ее и по-прежнему гладя по голове, словно не замечая, что Варя без сознания повисла на его руках.
Потом, очевидно почувствовав тяжесть, он тихонько опустил ее на паркет, как раз в светлую, солнечную полосу.
Блестящий луч осветил ее всю, от русой головы до кончиков белых башмаков, и заколебался на легкой материи белого платья.
Полковник посмотрел в лицо Вари, не двигаясь. Это лицо было спокойное и немного удивленное.
Где-то далеко скрипнула дверь.
От этого звука полковник словно очнулся, он тихо перекрестил Варю, теми же автоматическими шагами направился к звонку, указал прибежавшей прислуге на Варю, а сам поехал за доктором.
Как раз когда Варя уехала в город, вернулась Таиса из своего отпуска.
Дора встретила ее радостно, и даже на ее глазах сверкнули слезы.
У Доры был вид измученный.
Утром она со слезами и мольбами уговорила Ремина не ехать в город и остаться с нею на даче, но теперь, видя его бледное и злое лицо, она уже раскаивалась и мучилась.
Она теперь совсем не знала, как держать себя с ним.
Ей хотелось помириться, показать, что она все забыла и не страдает.
Она нервно и оживленно болтала с Таисой.
Разговор шел об Австро-Сербском столкновении.
– Неужели мы не заступимся за славян, но я не хочу войны, – говорила Дора. – Война – это такой ужас!
Ремин усмехнулся.
– Ты говоришь таким тоном: «Это такой ужас!» – словно институтка при виде таракана. Что тебе война?
– Как что?! Но ведь будет столько смертей, сирот, горя!
– Но ведь этим аханьем ты никому не поможешь, – еще раздраженнее заметил он.
– Я могу помочь деньгами… наконец, если будет война, пойду в сестры милосердия! – воскликнула Дора, вспыхнув. – Почему ты и теперь надо мной смеешься?
– Оставь, Дора! Довольно сцен хоть на сегодняшний день. Я смеюсь потому, что вопрос войны слишком серьезный вопрос, и это тебе чуждо. От первой раны, которую ты увидишь – ты упадешь в обморок, а денег дашь ровно столько, чтобы не отказать себе в привычном комфорте. Даже от новой шляпки не откажешься.
– Неправда, – вдруг подняла Таиса до сих пор опущенную голову. – Дора в деревне со мною вместе лечила крестьян, промывала и перевязывала раны. А что касается денег…
– Я все, все отдам! – залилась слезами Дора. – Ты не имеешь права так скверно думать обо мне!
Ты разлюбил меня, разлюбил… но ты не смеешь трогать самого лучшего, что есть во мне, моей любви к родине и страдающим моим братьям… Ты бы лучше ударил меня, но не смей говорить так!
Ремин, взволнованный, с досадой поднялся с места.
– О святых и лучших чувствах говорят просто, а не с таким пафосом и не фразами из газетных фельетонов. «Страдающие братья», как это смешно и пошло.
Он встал и скорыми шагами вышел в сад, а Дора бросилась в свою комнату.
Таиса осталась одна.
Она стояла несколько секунд молча и потом, круто повернувшись, пошла в дом.
– Когда Леонид Денисович вернется, – сказала она горничной. – Доложи, что я приехала и жду их в кабинете.
Ремин, выйдя в сад, быстро ходил по дорожкам между темными кустами.
Он решил уехать на ночь в город.
«Надо ей сказать, надо сказать, что я ее не люблю, – думал он. – Отчего я не решаюсь? Ну будут сцены, упреки… мало ли их было, не этого же я боюсь? Нечестно молчать… надо, надо порвать – ведь я ее не люблю, я люблю Варю».
Он остановился.
В первый раз так ясно и прямо сказал он себе, что любит ее.
Все это время он гнал мысль о ней и тщательно избегал встречи с нею. В ее присутствии он чувствовал, что какие-то чары овладевают им, и он боялся их и в то же время желал всецело отдаться им.
Слова Леонида, сказанные ему месяц тому назад в ресторане, все время звучали в ушах.
«Почему я боюсь заставить страдать нелюбимую Дору и заставляю страдать ту, которую люблю?
Дора поплачет и забудет, а та?
Дора канарейка, а не женщина.
Дора болтает и кричит о своих страданиях, а та молчит и страдает».
Она страдает. Это он сам теперь замечает.
Она иногда вдруг закрывает свои длинные, загадочные глаза и, откинув голову, сидит вот здесь, на этой скамейке…
Он не раз наблюдал из окна за нею.
Он опустился на эту скамейку и, сжав голову руками, задумался.
– А, вот вы где? Представьте, я был уверен, что вы не вернетесь вечером, и отправился в город со специальной целью передать вам, в собственные руки, письмо… А вы, оказывается, здесь. Ну получайте votre message[15].
Ремин с удивлением посмотрел на стоящего перед ним Леонида.
– Une dame noble et sage, don le roi seraix jaloux![16] – запел Леонид, подавая ему конверт.
– Благодарю вас, – сказал Ремин, собираясь спрятать письмо в карман.
– Отчего же вы не прочтете? Ведь это письмо от Варвары Анисимовны, – сказал Леонид.
Ремин вскочил и растерянно посмотрел на Чагина.
Леонид усмехнулся, даже не скрывая своей насмешки, и пошел к даче, насвистывая арию пажа из «Гугенотов».