Дора и Тая, обнявшись, медленно шли домой.
Они шли, изредка меняясь фразами отрывочными и понятными им одним.
– Это война большая…
– Дa.
– Это война справедливая… Нужная война, Тая. Это надо, но сколько будет убитых… А горя! Но надо, надо. Нельзя иначе… Нельзя иначе жить… Это война святая… Война против войны, Тая. Тая, как хорошо, что мы молоды, здоровы, свободны! Как хорошо, что у меня много денег!
Я все отдам… Тая. Питательный пункт или лазарет? Где? Как лучше? Я бы хотела…
Она не договорила, – быстрые поспешные шаги раздались за ними.
– Вы ее нашли? – послышался взволнованный голос Ремина.
Тая и Дора остановились.
Ремин тяжело дышал.
– Где ты была, Дора? – спросил он, тревожно смотря ей в лицо.
– Я была у дворца. Какой подъем! Как хорошо, Алеша! – сказала она восторженно, схватив его за руку. – Играли Сербский гимн и Марсельезу, и знаешь…
Она вдруг, словно вспомнив что-то, выпустила его руку и, прижавшись к Таисе, заплакала.
– Дора… Дора, прости меня, – сказал Ремин дрожащим голосом. – Я тебе скажу правду… да, я полюбил другую, я…
Она решительно подняла голову:
– Не надо, Алеша… Ну пусть… Не рассказывай, я прощаю, теперь все всё должны простить. Это мое горе маленькое в сравнении… Что я такое, когда… Я не хочу даже думать о себе. Давай руку, Алеша. Я уеду с Таисой.
Ах, не надо… не надо думать о том, что было. Желаю тебе счастья.
Может быть, и ты «туда» пойдешь… Вот Степан наверно пойдет. Может быть, за обоими придется ухаживать… Теперь все одинаковы. Ну что же мы тут стоим, пойдемте домой.
За чаем Ремин все время пристально смотрел на Дору.
Она нервно, восторженно, но гораздо спокойнее вчерашнего говорила о войне, и он делался все спокойнее и спокойнее.
Да, Леонид прав – Дора не из тех, чтобы долго задумываться над чем-нибудь, – по ней все скользит.
Но по мере того, как он успокаивался за Дору, – другое беспокойство охватывало его все сильнее и сильнее, беспокойство за ту, другую.
Что с нею? Он пришел в три часа – ведь она звала его.
Он пришел, и ему сказали, что она больна. Что случилось?
Он встал из-за стола и вышел в сад.
Не было ни малейшего ветерка, было жарко, откуда-то еще доносились восторженные крики.
Ремин стоял, закинув голову, и думал о сегодняшнем дне.
Он его прожил в каком-то тумане, и даже эта грозная надвигающаяся война не рассеяла его.
«Варя, Варя, пойми, как я тебя люблю!» – почти вслух сказал он.
Завтра он увидит ее – все объяснится, и будет счастье – настоящее счастье.
Едва Ремин ушел с террасы, как Дора тоже поспешно поднялась.
Разговаривая с Таисой, она прошла к себе в комнату.
Но едва дверь за ними затворилась, она пошатнулась и, упав лицом в подушки постели, громко, горько зарыдала. Так горько, что Таиса вздрогнула.
– Дора, Дора, девочка моя, – становясь на колени и гладя ее по голове, шептала она, тоже вздрагивая от слез.
– Ничего, ничего, – прерывающимся от слез голосом шептала Дора. – Может быть, так и лучше, теперь я буду жить для всех, а не для одного.
Таиса смотрела на нее, и ей казалось, что лицо Доры все больше и больше становится похожим на ту фотографию, что висит всегда над кроватью Таисы.
Трапезонов, когда все ушли, остался один на террасе, дочитывая газеты, и очень удивился, увидав Леонида.
Леонид держал в руках чернильницу, листы бумаги и несколько книг.
– У меня за стеной две дамы плачут и говорят патриотические тирады – заниматься нет никакой возможности, – сказал он, усаживаясь за стол и раскладывая на столе книги.
– Время такое настало, – со вздохом заметил Трапезонов.
– Да. И уехать нельзя, эта кутерьма теперь, очевидно, начнется по всей Европе, – сказал Леонид, делая отметки.
Трапезонов смотрел на него каким-то странным взглядом.
– Вот я читал где-то, – начал он, продолжая смотреть на Леонида. – Как один ученый сидел да записывал, как люди во время землетрясения гибли…
– Это Плиний… – рассеянно сказал Леонид, роясь в книге.
– Пока его самого не пришибло, – с каким-то озлоблением почти крикнул Трапезонов.
– Что вы говорите? – поднял на него глаза Леонид.
Эти глаза были прозрачно-светлы, спокойны и выражали такую отрешенность от окружающего, что Трапезонов понял, что Леонид даже не слышит его слов.
Он постоял с минуту и ушел в дом.
Ремин уже четвертый день не находил себе места, и только события дня иногда, на несколько минут, отвлекали его от мучительной мысли о Варе.
Что могло случиться с ней?
По телефону отвечала прислуга: барышня больна и к телефону подойти не могут.
Швейцар (Ремин раза два сам заходил) отвечал, что никого не принимают.
Он написал ей – она не отвечала.
В Павловск он больше не возвращался. От прислуги, приехавшей на городскую квартиру, он узнал, что Дора кланяется ему, просит собрать ее вещи. Далее прислуга сообщила, что барыня переехали в меблированные комнаты к Таисе Петровне и хлопочут об устройстве полевого госпиталя. Так прошло четыре дня. На пятый он решил опять идти на Почтамтскую и добиться свидания с Варей.
Варя на другой день совсем оправилась от своего обморока.
Эти три дня она просидела, запершись в своей комнате и принимая только полковника, который уже перевелся в действующую армию и собирался уезжать на днях.
На третий день к вечеру, после долгого колебания, она послала за Таисой.
И в этой темной комнате, обняв колени Таисы, рассказала Варя мучительную повесть своей любви и своего ужаса последних дней.
И чем крепче прижималась она к Таисе, чем откровеннее высказывалась ей, тем дальше и дальше отходило прошлое и слабли чары.
– Помогите мне, не оставьте меня, – шептала она. – Научите, что мне делать? Как поправить то, что я сделала?
– Сделанного теперь уж не поправить, – отвечала Таиса, гладя Варину голову, лежащую у нее на коленях. – Поправляйтесь вы сами, а Дора, бог даст, найдет покой и утешение, но пока она сильно страдает.
– Зачем я все это делала! Злой дух владел мною, но разве это бывает, разве это может быть? – сжала руки Варя.
– Часто нами владеют злые духи. У одного один – у другого другой. И владеют они нашими страстями: любовью, честолюбием, деньгами, но наступает минута просветления, и вырвешься из ненавистных чар.
Да, не один человек владеет другим человеком… Народ владеет народом и распоряжается им, как злой дух, и живет народ под чужим гнетом и даже не замечает его. Но наступает момент, когда он поймет, сознает и тогда поднимется и сбросит чары злого духа, стряхнет ненавистные узы и встанет светлый и здоровый… Вы знаете, что объявлена война с Германией?
– Да? А я все с собой вожусь, и до меня словно ничего не доходит, – простонала Варя.
– Варвара Анисимовна, Варя, а не пробовали вы молиться? – как-то робко спросила Таиса, наклоняясь к ней.
Варя подняла голову и странно посмотрела на Таису.
– А вы… вы верите, Таиса?
– Верить стала. Иначе у меня силы не было, – словно конфузясь, сказала Таиса. – У человека может быть много силы, большая власть над самим собой и над людьми, но если нет у него веры – и он не любит, не жалеет, – первая неудача, неисполнение желания, наконец, болезнь лишат его и силы, и бодрости душевной, и он ослабеет, и неоткуда ему в минуту слабости почерпнуть новой силы.
А когда веришь – тогда знаешь, кого звать, у кого просить, – это окрыляет, и сила будет всегда.
Она опять ласково погладила Варю по голове и, нагнувшись, поцеловала ее горячий лоб.
– Вот, как во сне, – улыбнулась Варя дрожащей, робкой улыбкой. – Как во сне я обнимаю вас, и вы целуете меня. Тая, Тая – моя сестрица милая! – крикнула Варя, залившись слезами!
Таиса крепче и крепче прижимала к своей груди голову Вари, стоящей перед ней на коленях, а Варя плакала громко, как плачут в деревне простые крестьянки. Она голосила и причитала. И казалось, что в горе своем открыла она какие-то двери, и витавшие где-то там души ее умерших бабушек и прабабушек ринулись через эти двери в ее душу и говорили, и кричали из уст этой изящной образованной барышни.
Все, что стонало когда-то в глубине скитов, все, что выкликалось перед царскими вратами бедных церквей, что выплакивалось на родительских могилках деревенских кладбищ – все выливалось в тех же выражениях, интонациях и словах, здесь, на пушистом ковре нарядного будуара.
…И злой дух покинул тело одержимой.
В тот день, когда Ремин решил добиться свидания с Варей, она тоже пришла к решению ехать немедленно к тетке в Стрельну и оттуда написать ему. Написать прямо, коротко и попросить прощенья.
Она себе самой казалась какой-то странно-легкой.
Что-то в душе еще болело, но болело уже за других: за Дору, за Ремина и даже за отца.
Она оделась как-то поспешно, отправила на вокзал дворника с саквояжем, а сама пошла пешком купить тетке ее любимых конфет и удивлялась, что она вспомнила об этих конфетах и что вот ей не лень идти и купить их.
Улица показалась ей как-то особенно оживленной, праздничной.
«Ах, да ведь война объявлена», – вспомнила она, увидав кучку людей на углу.
Читали вывешенные объявления о сборе запасных и телеграммы. Ее охватило какое-то сложное чувство: это был страх и тревога и вместе с тем умиление и восторг – все вместе.
Все эти давно не испытываемые ею чувства нахлынули как-то сразу и ошеломили ее.
Крики на Исаакиевской площади заставили отхлынуть туда толпу, и Варя пошла было со всеми, но сразу остановилась, схваченная за руку.
– Ты! Не сердись, прости! Я хотел покончить с собою, да видишь, теперь вот призвали… Я лучше… все-же с пользой… Не сердись, я ведь только проститься.