Варя… воспоминание о ней тоже было тяжело, но почему тяжело, было совершенно непонятно.
Он познакомился с Варей в Павловске на теннисе. Он был в восьмом классе гимназии, а она только что поступила на курсы и ходила еще в полудлинных платьях, с длинной русой косой.
Он ухаживал за ее приятельницей, очень бойкой барышней, ухаживал потому, что все товарищи ухаживали за барышнями, а эту он даже не сам выбрал, а она прикомандировала его к себе.
Тогда Варе было только восемнадцать лет, но она выглядела старше.
Высокая, сильная девушка с надменным и спокойным лицом, с узкими длинными карими глазами под густыми бровями.
Он, как и все его товарищи, немножко побаивался ее.
Она говорила очень мало, но он знал, что она много читает, и часто замечал ее насмешливую улыбку, когда молодежь начинала спорить о «серьезных вопросах».
Он даже не мог назвать эту улыбку насмешливой – у нее были яркие полные губы, из которых нижняя немного выступала, что, может быть, и придавало ее улыбке этот насмешливый и презрительный вид. Он никогда с ней не разговаривал, смущался в ее присутствии, а она, казалось, не обращала на него внимания, как и на всех остальных его товарищей.
Однажды он, проходя по парку, увидал ее на скамейке, поклонился и хотел пройти мимо.
– Сядьте, – сказала она, указывая ему на место на скамье.
Он повиновался.
Она молчала, и он, чувствуя неловкость, начал какой-то «умный разговор».
– Это вовсе не необходимо, – прервала она его, поведя в его сторону своими длинными глазами. – Вы мне оттого и нравитесь больше всех, что не болтаете так много, как другие.
Он совсем растерялся.
Они сидели молча некоторое время.
– Если вам скучно, вы можете уйти, – опять сказала она, даже не глядя на него.
Он, совершенно смущенный, неуклюже поднялся, пожал протянутую руку и ушел, злясь на нее и на себя.
Через неделю после этого в саду у Трапезоновых молодежь затеяла играть в горелки.
Было поздно, но ночь была белая, и Ремин все время смотрел на ступени террасы, где белело платье Вари.
Сам не зная почему, он подошел и сел ступенькой ниже – у ее ног.
– Вот и хорошо, – сказала она, – давно бы так.
Они просидели долго, не говоря ни слова, даже не смотря друг на друга.
Издали к ним долетали крики и визг играющих в горелки.
С этого дня он не то чтобы влюбился в Варю – это по кодексу гимназиста не была влюбленность, а совершенно подчинился ее воле.
В ее присутствии ему было тяжело и скучно, а вдали от нее еще скучнее.
За все лето они не сказали друг другу и сотни слов, но, повинуясь ее взгляду, он всегда ходил за нею. Даже его характер изменился.
Лето кончилось, и они перестали видеться. Только за год перед катастрофой он случайно встретил Варю в опере и стал бывать у Трапезоновых. Сначала он бывал изредка, но потом чаще и чаще – так часто, как позволяло приличие.
Трапезонов был богатый человек – крупный подрядчик, не оставивший своего основного дела – антикварной торговли, но было известно, что он не пренебрегает и ростовщичеством в крупных размерах и дает деньги под залог движимостей и недвижимостей.
Когда Ремин стал постоянным гостем у Трапезоновых, отец и мать очень беспокоились, чтобы Алексей не сделал mesalliance'а, женясь на Варе.
Но у Алексея и в голове не мелькало мысли о женитьбе, и их отношения даже не имели вида флирта.
После катастрофы Ремин уехал. Теперь она бы сделала mesalliance, если бы вышла за него замуж.
Да и могла ли она полюбить его?
Ведь ничто не указывало на то, что она питает к нему что-нибудь больше простой дружбы.
Они проводили вместе много вечеров, читая и рассуждая, но говорили всегда об общих вопросах.
Он говорил много о своих чувствах и взглядах, она никогда не говорила о себе, и за этот год знакомства он совершенно ничего не узнал о ее внутреннем мире.
Разговоры ее касались только прочитанных книг, а книги эти были большею частью по истории искусства и культуры.
Она его, наверно, знала, потому что он постоянно увлекался, говорил много и страстно, откровенно высказывался.
Она никогда не возражала и не соглашалась, и ее длинные глаза были опущены на бесконечную полосу вышивания.
Она отлично вышивала гладью и золотом – у него даже сохранилась одна из этих работ – копия старинной флорентийской вышивки XIV века.
Она сама предложила ему этот подарок.
Это было в один теплый весенний вечер.
Он часто сопровождал ее на острова. Она любила сама править, и у нее был хорошенький высокий шарабан с парой лошадей в английской упряжи.
Эти поездки тоже очень не нравились его родителям, да и он их не особенно любил.
Они ездили почти всегда молча – и это его сердило. Он даже демонстративно начинал разговаривать с грумом, сидящим позади их.
Тот вечер был какой-то лиловый.
Было жарко. На островах каталась и гуляла масса публики.
Он сам не понимал, почему молчание Вари раздражало его, раздражал запах ее духов, ее спокойное, сегодня как-то особенно похорошевшее лицо, даже близость ее была тяжела.
Он не выдержал молчания и сказал первую попавшуюся фразу:
– Как эти автомобили отравляют воздух своим бензином.
Она слегка улыбнулась.
Он вдруг обиделся.
– Почему вы смеетесь надо мной? – спросил он резко. – И о чем вы думаете?
Это было в первый раз, что он задал ей вопрос о ней самой.
Она посмотрела на него пристально, прямо в глаза, приостановив даже лошадей.
– Что с вами? – спросила она совершенно спокойно.
Он промолчал. Почему? Ведь он хотел говорить!
Он хотел сказать, что желает, требует, чтобы она сказала ему, что она такое, кто она, как она чувствует, что думает, что любит и как относится к миру Божьему и к нему, Ремину, что его раздражало всегда, а сегодня мучает ее молчание, а к улыбке ее он просто придрался, как придрался бы ко всякому выражению ее лица в эту минуту.
Ему казалось, что она прячется за какую-то стеклянную стену, и это было несносно.
Ведь все внешние чувства ее он отлично понимал.
Он без ее просьбы подавал ей шаль, закрывал или брал книгу и отвечал на незаданные вопросы. Да, он ничего не ответил, и, помолчав, они стали обмениваться незначащими замечаниями о встречных лицах.
Высаживая его на набережной у Аптекарского переулка, где он всегда сходил, чтобы идти домой на Конюшенную, она вдруг спокойно сказала:
– Вы на меня не сердитесь, Алексей Петрович. Я вас очень ценю. Ту полосу, что я вышиваю, я подарю вам. Хотите?
– Я страшно польщен, Варвара Анисимовна, – сказал он насмешливо, уже не сдерживая своей злости.
Она так же спокойно пожелала ему покойной ночи и, тронув лошадей, поехала по набережной.
Он посмотрел ей вслед.
Огромный желтый месяц стоял низко на прозрачном лиловом небе белой ночи, и на этом желтом щите несколько секунд проектировался силуэт ее головы в маленьком токе с высоким паради и конец длинного бича.
– Человек на луне! – крикнул он ей почему-то озлобленно вслед.
Это случилось очень незадолго до катастрофы.
После он видел Варю только на похоронах отца и не сказал ей ни слова.
Вышитую ею полосу он получил уже здесь в Париже, с коротким письмом, где она просила выслать ей несколько книг. Книги он выслал, но на письмо не ответил. Зачем? Он не хотел прошлого.
А оно нет-нет да вспоминалось. Вот и теперь все всплыло так ярко только потому, что при нем заговорили по-русски.
Он тряхнул головой, поднялся со скамьи и медленно пошел вдоль прудов по направлению к Трианону.
Долго бродил он по аллеям, силясь прогнать воспоминание об этом гордом лице с длинными карими глазами – оно не исчезало, пока случайный взгляд на книгу вдруг не напомнил ему другое, розовое личико, и первый образ потускнел и исчез – словно призрак при свете солнышка.
«С ней, наверно, весело болтать, – ехать где-нибудь в лодке по тихому пруду, вот вроде этого, лениво грести… А она будет весело болтать, бестолково дергая красные шнуры руля, одетая в…
…Панье в зелено-желтых мушках
Напоминало мне Китай».
Вдруг вспомнились ему строчки стихов Кузмина. Да, да – пышное панье, которое заполнит половину маленькой лодки, и из него, словно пестик цветка, будет виден бюст, плечи и наивная, кокетливая головка в пудренной высокой прическе.
Белый пруд в осеннем парке – тема для картины Сомова – этого очаровательного певца XVIII века. А лицо ее брата, так похожее и так не похожее на ее лицо!.. Почему-то ему представилась тележка революционного трибунала, и в группе других людей этот молодой человек – с усталой насмешливой улыбкой вежливо беседующий о погоде с идущим рядом конвоиром в красном колпаке.
Ремин как-то всегда мыслил картинами – у него была жажда образов, он их искал везде – ясных, определенных. Он не любил ничего туманного, не любил людей, которых не мог определить сразу. Это последнее появилось в нем только недавно, и он инстинктивно избегал людей, которых не мог разгадать с первого взгляда, а это желание разгадать начинало обращаться в какую-то манию.
А что, если бы он сразу понял Варю, перестала бы она интересовать его?
«Конечно, эта загадка и влекла меня к ней, – думал он, – иначе почему бы до сих пор не мог отделаться от воспоминания о ней. Разве мое чувство было любовью? Любовь заставляет жить, а я словно умирал в ее присутствии».
Ремин так задумался, что, услыхав свое имя, выкрикнутое за его спиной, не сразу обернулся, а обернувшись, слегка поморщился.
Навстречу ему спешил, махая рукой, полный господин лет тридцати с небольшим, одетый с утрированным шиком в какое-то короткое пальто с клапаном позади и изумительно-американские ботинки. Его бледное, одутловатое лицо с маленькими глазками и кудрявой русой бородой радостно улыбалось.