На кудрявых, довольно длинных волосах, сидел цилиндр, лихо сдвинутый набок.
Рядом с ним семенила большими ногами под утрированно узкой юбкой высокая худощавая женщина с типичной физиономией некрасивой француженки.
– Алексей Петрович! Рад, сердечно рад! Ведь мы с вами после этого обеда у N. так и не встречались. Я заходил к вам; передала ли вам консьержка мою карточку?
Господин говорил немного в нос и растягивая слова, словно пел, очевидно красуясь.
– Простите, что я еще не отдал вам визита, но… я был так занят, – довольно сухо сказал Ремин.
– Ничего… что вы! Какие визиты! А вот позвольте представить вам, m-lle Парду, моего соотечественника Ремина – известного художника.
– Очень рада… я долго жила Россия… я била institutrice au gimnase de comptesse Долгин. Ви, конечно, знайт? Я хорошо говору по-русски, но если m-r знает французски je prefaire…
– Да, я говорю по-французски, – ответил Ремин.
Француженка сразу затрещала и в одну минуту доложила Ремину, что ее «ami» – журналист и переводчик с русского, что она ему много помогает и переводит сама, что скоро выйдет ее книга о Толстом…
– Oh, Tolstoi, il n'y a que ça, dans la literature russe! Et encore Brucov! Ah c'est un poète!
Кто этот Брюков, Ремин догадался только тогда, когда она продекламировала ему перевод одного из стихотворений Брюсова.
Затем, понизив голос и скосив глаза в сторону своего кавалера, произнесла:
– M-r Priklonsky… vous savez c'est ne pas ça. – И когда Ремин взглянул в сторону Приклонского, быстро добавила: – О, он не понимает. – И тотчас же стала жаловаться, что ее «ami» страшно занят и поручил ей быть гидом m-r Paul'я, а это очень утомительно.
– M-r Paul, – вспомнила она свои обязанности гида. – Мы пришли в Трианон, где жиль Мари-Антуанет и Луи шестнадцать и… Ах mais c'est la charmante m-me Lasovsky! – вдруг ринулась она в сторону, навстречу идущей с другой стороны паре – той самой, что недавно так заинтересовала Ремина.
Первую минуту он хотел было незаметно скрыться, но чувство какой-то радости, которую он вдруг с удивлением почувствовал, заставило его остаться.
Имя его, произнесенное Приклонским, очевидно, не было знакомо ни брату, ни сестре.
M-lle Pardoux, Лазовская и Приклонский пошли вперед.
– Додо! – крикнул Лазовской ее брат. – У тебя теперь есть спутники, позволь мне остаться здесь на террасе и покурить.
– Ну, Лель, как тебе не стыдно, какой ты лентяй!
– Милая моя, ведь все это смотрено-пересмотрено! Сколько раз мы здесь были.
– Ты меня злишь! разве сюда ходят смотреть? Здесь дышат этим воздухом, здесь чувствуют.
– А я все же покурю здесь, – лениво протянул он.
Лазовская капризно вздернула плечиками и, круто повернувшись, последовала за m-lle Парду и Приклонским.
– Я вижу, вы тоже более склонны курить, чем осматривать кровати, на которых почивали разные исторические личности, – сказал молодой человек, взглянув на Ремина.
– Я хотя не курю, но все же лучше посижу в цветнике, – ответил тот.
Они обогнули угол дворца и присели на выступах террасы.
Каштаны уже пожелтели, аллеи были прозрачны и усыпаны желто-бурыми листьями. В цветнике доцветали последние осенние цветы. Было светло без солнца, – тихо и прозрачно-свежо. Маленький дворец выглядел так уютно и наивно.
Ремин сидел, слегка сгорбившись, чертя палкой по каменной ступени, не замечая, что его спутник пристально его разглядывает.
Ремин очень красив. Смуглое лицо его напоминает цыганский тип, глаза, слегка приподнятые у висков, темно-серого цвета. Тонкий прямой нос; усы и небольшая подстриженная клинышком борода слегка закрывают его очень красивый рот.
Он сидит задумчиво и слегка вздрагивает, когда молодой человек обращается к нему с вопросом.
– Вы живете здесь, в Париже, или проездом?
– Я? Я здесь живу уже два года.
– Странно, что мы не встречались, – у моей сестры бывает, кажется, вся русская колония.
– Я не особенно люблю здешнюю русскую колонию, – ответил Ремин.
– А мне очень нравится этот сорт людей, – сказал собеседник Ремина, доставая портсигар и закуривая папиросу.
Ремин обратил внимание на его руки, тонкие и очень красивые.
«Тонкие, но, наверно, очень сильные», – подумал Ремин.
– Да, я люблю эти типы, но, конечно, в большом количестве они несносны. Впрочем, они мне не мешают, я ухожу от них к себе. Ведь это сестра водится с ними, а я только наблюдаю их.
Он говорил равнодушно, смотря вдаль.
Ремин искоса поглядел на него, в нем заговорило его обычное желание определять людей, и он уже старался узнать, что представляет собой его случайный знакомый.
Молодой человек в это время перевел на него свой равнодушный взгляд и не мог не заметить, как испытующе смотрит на него Ремин.
Глаза его сразу прищурились, и по губам скользнула и исчезла чуть заметная улыбка. Он сейчас же отвел глаза и небрежно спросил:
– А вы давно знакомы с Приклонским?
– Да, мы познакомились еще в Петербурге, когда он еще не был поэтом. Мы вместе служили в городской управе.
– А-а. Моя сестра тоже литературой увлекается – пишет стихи, и недурно. У нее масса талантов, и это мешает ей совершенствовать один из них. Пишет стихи, поет, танцует, играет на рояле, а теперь прибавилась еще фотография. – Он засмеялся и стал еще больше похож на сестру. – Но самый большой талант Додо – это находить таланты в других. Сколько на ее душе греха! Много ее знакомых, очень дельных людей, побросали свои занятия и ходят теперь непризнанными гениями. Горе ее жизни состоит в том, что я совершенно не способен ни к какому из изящных искусств.
– Вы говорите так насмешливо об искусстве?
– О, нет, я люблю искусство, когда оно не обязательно, но в салоне Доры все или поэты, или музыканты, а художников и не счесть, и притом, по ее словам, все они знаменитости или вот завтра ими будут.
Недавно к нам пришел один господин, оказавшийся контрольным чиновником, – я чуть не бросился ему на шею.
Я ужасно рад, что вы не писатель и не художник: приходите к нам – вы будете моим гостем.
Ремин взглянул в светлые глаза своего собеседника и вдруг рассмеялся.
– Увы! Я принужден разочаровать вас: к несчастью, я тоже художник.
– Ах, боже мой! – жалобно протянул молодой человек.
И они оба расхохотались.
– Вы меня заставили быть невоспитанным, но вы сами виноваты, вы сказали мне, что служили в городской управе.
– Да. Я кончил академию по архитектурному классу и служил по желанию отца в городской строительной комиссии.
– Ах, как я попался. Ну вы должны утешить меня и дать мне слово прийти к нам. Не правда ли? – он сказал это ласково, просительно, кладя руку на рукав Ремина. – Мы живем на бульваре Распайль. Вот моя карточка.
Ремин, смеясь, взял карточку и, прочтя имя, написанное на ней, с удивлением взглянул на своего собеседника.
– Вы Леонид Чагин? Не тот ли…
– Ах, тот, тот самый, но ради бога, не будем говорить об эллиптических координатах. Умоляю вас! Это так скучно!
Он говорил это не то досадливо, не то смеясь, совсем по-детски и опять удивительно напоминал свою сестру.
Ремин улыбнулся, но удивление его не проходило, и он смотрел в это лицо с любопытством.
Неужели это Леонид Чагин, известный своими работами по чистой математике, о котором так много говорят в ученых кругах и докторская диссертация которого здесь, в Сорбонне, заняла на целый месяц русскую колонию.
– Простите, сколько же вам лет?
– Ах, много, ужасно много – скоро двадцать восемь, мы с сестрой моложавы до неприличия. Ей это, конечно, нравится, а мне страшно неудобно, – сморщился он. – А скажите, вы выставляете здесь ваши картины?
– Да, в салоне.
– Сестра наверное знает, что и когда вы выставляли. А я, может быть, и видел, но я всегда все перепутаю, перезабуду и попадаю впросак… Вот, кстати, будьте так добры – скажите мне, что пишет этот Приклонский, в каком жанре и какая это величина? У него привычка говорить: «Вы помните: у меня сказано…» А я ничего не читал. Он поднес моей сестре две свои книжки – я раскрыл наудачу и прочел про какую-то даму, которая на трех страницах все «потряхивала роскошными бедрами», а на четвертой вдруг сделалась атеисткой. Я испугался и дальше читать не стал. Расскажите мне про него: я ужасно люблю сплетничать.
– Право, не знаю, что вам сказать… Человек он, несомненно, талантливый, но ему много мешает скудное образование. Раньше он очень нуждался, жил с больной матерью на скудное жалованье, а теперь у него явились деньги, некоторая известность, и он переоценивает и то и другое.
– Да, да, я это заметил, в тех четырех страницах, которые я прочел, была такая фраза: «Она жила роскошно: у нее всегда были за обедом омары, и она всегда одевалась в бархатное платье». Впрочем, может быть, я это читал у кого-нибудь другого? Право, я всегда перепутаю… Вы ездите верхом?
– Да.
– Поедем когда-нибудь вместе, я по утрам катаюсь в лесу.
– Для меня это слишком дорогое удовольствие.
– Пустяки! У меня две верховые лошади… Моя мечта – завести скаковую конюшню… Вообще я все собираюсь заняться наконец делом.
Ремин опять пристально посмотрел на Чагина.
«Зачем он рисуется? И рисуется ли?» – подумал он.
Утро было туманное и холодное.
Мастерская Ремина плохо нагревалась железной печкой с коленчатой трубой, дуло из стеклянной стенки, дуло из-под дверей.
Ремин работал в пальто, окутав шею шарфом.
В окно виднелись крыши домов, купол обсерватории налево и деревья Люксембурга направо – и все это было задернуто беловатой мглой ненастного утра.
В дверь постучали.
– Entrez.
– Courier de monsieur. – И корявая рука с газетой и двумя письмами протянулась в дверь.
Одно письмо было от матери, другое городское, написанное мелким, как бы детским почерком.