Он взглянул на подпись и весело улыбнулся.
«Многоуважаемый m-r Ремин, это ужасно! Ужасно, что мой брат не сказал мне тогда в Версали, что вы творец картины „В Неизвестном Городе“. Как это прелестно! Какая фантазия! Я страшно зла на моего брата, что он только вчера вечером, и то случайно, сказал, что вы – вы. Я хотела в час ночи бежать к вам и пожать руку, создавшую такой chef d'oeuvre!
Я долго была под впечатлением этих зловещих сумерек вашей картины, этих фантастических зданий, тонущих в красноватом тумане! Это бред безумного зодчего! Приходите сегодня к нам обедать. Я жду, вся охваченная восторгом, что увижу вас, мы обедаем в семь.
Ремин опять улыбнулся. Ему так ясно представилось хорошенькое, круглое личико, полный, капризный ротик, и опять ему стало весело, захотелось улыбаться, шутить и, пожалуй, поцеловать эту очаровательную ямочку на розовой щеке.
Ему понравилось это ощущение шутливой влюбленности, которое он чувствовал при воспоминании о Лазовской.
Он задумался.
Как хорошо – так любить!
Ответят на вашу любовь – хорошо, не ответят – пожалуй, даже лучше! Шутливо притворяться влюбленным, хотя влюблен на самом деле. Шутливо преследовать и изводить ее словами любви, насильно целовать ее руки… Смотреть, как она будет сердиться, несерьезно, конечно, потому что женщина, подобная ей, серьезно на это не рассердится.
А если явится соперник, испытывать легкое сожаление и легкую зависть, зависть к приятелю, взявшему первый приз на каком-нибудь спортивном состязании. Ведь от наличности счастливого соперника как-то ничто не меняется. Это даже веселее, потому что при взаимности могут случиться осложнения. Не все веселые женщины умеют весело любить.
Он непременно пойдет к ней обедать. Будет болтать с нею весело, непринужденно, и она сразу выложит ему все свои думы и мысли. Ах, как хорошо!
Он машинально поднес ее письмо к губам и рассмеялся.
«Словно влюбленный гимназист, – подумал он. – Да, да, это очень хорошо, это молодо и весело!» И он несколько раз поцеловал тонкий надушенный листок.
Он работал с увлечением, словно мысль о Лазовской подгоняла его руку, и так углубился в работу, что не слыхал легкого стука в дверь.
Стук повторился, и на его «entrez» дверь приотворилась, и на пороге мастерской Ремин увидел Леонида Чагина.
Он почувствовал вдруг прилив необыкновенной радости.
– Как это мило, что вы пришли! – воскликнул он, идя ему навстречу.
Чагин улыбнулся и, улыбаясь, как будто немного застенчиво заговорил:
– Как хорошо, что вы меня встретили, мне было ужасно стыдно, что прошлый раз я так глупо ломался… Не смотрите на меня с таким удивлением, я иногда поступаю совсем не так, как я хочу. Долго объяснять, почему я изображал какого-то сноба.
– О, я понял, почему вы это делали!
– Поняли? Почему же?
– От застенчивости… то есть скорее скромности. Вы не хотели, чтобы другим казалось, что вы кичитесь вашим званием ученого.
– Гм… не совсем так – немного проще. Ну да все равно. Важно, что я покаялся.
– Как хорошо! – почти восторженно заговорил Ремин. – Когда можно говорить искренно. Отчего люди прячутся друг от друга?
– Да потому что гораздо интереснее сами загадки, чем их решения.
– А я не люблю загадок и поэтому предпочитаю даже, когда люди лгут и притворяются, – тогда их можно разгадать. Ненавижу, когда они замрут в простоте, в холодной непроницаемой простоте, – это несносно.
– Боже мой, как бы это было ужасно – знать все мысли людей! – смеясь сказал Чагин, подходя к мольберту.
– Нет! Это было бы отлично! Никаких подозрений, угадываний, недоразумений. Вы не поверите, как иногда бывает тяжело от того, что человек не говорит. Пусть он лжет, во лжи можно доискаться правды, но когда перед вами молчаливая загадка – это несносно! – нервно выкрикнул Ремин.
– Позвольте мне задать вам один вопрос, – заговорил Чагин, продолжая рассматривать картину. – Я всегда деликатен и не расспрашиваю, но вы стоите за откровенность.
– Да, да, я стою за простоту и откровенность! Пусть люди спрашивают, если хотят, – я готов говорить все!
Чагин круто повернулся к нему от мольберта, и ао его губам скользнула насмешливая улыбка.
– Ну я вас спрошу… Кто та женщина, которая мучила вас загадкой, под влиянием чувства к которой вы написали вашу картину «В Неизвестном Городе». Я говорю так уверенно потому, что вы изобразили на ней человека, заблудившегося между высокими стенами неизвестного ему города, с фантастическими зданиями, тонущими в красноватом тумане… И не знаешь, где туман, где здания, и страшно, и тяжело в этом лабиринте. Ваша картина заставила меня три раза прийти на выставку… Ведь я вам нарочно сказал, что я не знаю, что вы пишете. Я ведь сразу, когда Приклонский назвал вашу фамилию, догадался, кто вы, – я видел ваш портрет в Illustration – видите, как откровенен я… Ну так и назовите мне имя той женщины, о которой я спрашиваю.
Ремин смутился.
– Зачем вам имя? Я могу откровенно сказать – да, вы угадали верно чувство, под влиянием которого написана эта картина, но имени я вам не назову. Между этой особой и мной не было даже флирта. Имя это вам неизвестно, эта особа живет в России, и мы даже никогда не переписываемся. Зачем вам ее имя?
– А я вам уже говорил, что я сплетник.
Леонид опять повернулся к картине и заговорил медленно и лениво:
– Мне нравятся ваши картины – у вас действующие лица – здания… На меня это произвело такое впечатление, что я теперь не могу отрешиться от этого. Теперь все здания для меня имеют психологию. Я вижу добрых, злых, юмористов, скептиков, а некоторые имеют очень сложный характер.
Когда вы придете к нам, обратите внимание на наш дом – этот отель построен в эпоху Регентства, – странный дом.
Леонид ходил по мастерской, останавливаясь перед этюдами, развешанными по стенам.
– А знаете, что я вам скажу! Ведь вы открыли нечто совершенно новое, с этими вашими одухотворенными зданиями. Комбинация архитектора и художника дала вам это.
– Я теперь не занимаюсь архитектурой.
– Мне кажется, вы сами себя обманываете – вы ее любите страстно, гораздо больше живописи.
Ремин засмеялся.
– Отчего же я не архитектор, а живописец?
– А вот именно потому, что вы ее слишком любите.
– Это парадокс.
Леонид сморщился.
– О, какой ужас! Парадокс! Я никогда не говорю парадоксов. Это страшное безвкусие. Это недостаток мышления, вульгарность, невоспитанность ума… Я способен обидеться и сейчас скажу вам, почему вы не архитектор.
Вы хотите создавать здания, здания живые, говорящие, и вы сталкиваетесь с условиями жизни.
Предположим, у вас возникает в голове проект тихого, грустного дома, которому хочется мечтать над заглохшим прудом – грезить о чем-то туманном в печальный вечерний час… и вдруг вам приходится строить его на веселом холмике, в смеющейся долине… да и не можете вы создать вокруг него вечного «вечернего часа». Не правда ли?
В другой раз вы создали в мечтах проект страстно-чувственного дворца. Вам грезится пышная жизнь эпохи Возрождения – широкие лестницы, по которым шелестят тяжелые, парчовые шлейфы, мраморные статуи на фоне рустиков, раскаленных флорентинским солнцем, и… бац! Стройте ваш дворец в Москве на Плющихе!
Вот и оказывается, что ваша архитектура для вас страстно желаемая женщина – идеальная красавица, которую вам приходится ставить у корыта, и вы не можете этого видеть, вы отказываетесь от ее любви. Боясь опошлить ваши грезы, вы предпочитаете писать ее портреты в идеальной обстановке. Вы слишком влюблены!.. Однако уже половина второго – у меня деловое свидание в кафе Laperouse.
Леонид взял шляпу.
– Значит, до обеда. Ради бога, приходите, а то Додо съест меня. Я ей протелефонирую из кафе, что вы придете.
– Приду непременно, – ответил Ремин, крепко пожимая руку гостя.
M-lle Парду встала не в духе. Прислуга, которая по утрам приходила исполнять черную работу, заболела. Ей пришлось самой вымыть грязную посуду, оставленную с вечера в лоханке, самой наполнить угольный ящик и подтереть пол в кухне.
Ее ami, пишущий в журналах под псевдонимом Victor Mort, вот уже два дня приходил домой пьяный, а пить он не мог – у него делались судороги и сердцебиение.
Она провозилась с ним всю ночь, прикладывая ему компрессы и давая лекарства.
У нее не было времени ни причесаться, ни одеться, и она ходила в капоте с небрежно заколотыми на макушке волосами.
Длинная, худая, со впалой грудью, без макияжа она была очень непрезентабельна, а выражение досады делало ее еще желтее и старее.
Отворив дверь на сильный звонок, она даже подскочила не месте, увидав Приклонского.
– Que c'est que vous avez fait avec mon Victor? Чего вы сделаль с мой муж? On se soule! Пьян всяки день! Мы не Россия! Oh, que le diable vous emporte!
– M-lle Мари, да не сердитесь, дайте ручку, – заговорил Приклонский, стараясь овладеть ее рукой. – Не сердитесь, дайте сказать два слова. Я приведу к вам одного сибирского миллионера, который жаждет попасть на ваши четверги.
Эти слова слегка смягчили хозяйку, она что-то проворчала и шмыгнула на кухню, оставив Приклонского.
Приклонский направился в небольшую гостиную, уставленную белой под лак мебелью, с традиционными белыми лепными украшениями по стенам, истрепанным ковром и фарфоровыми статуэтками на камине.
Приклонский едва успел пригладить гребеночкой свои кудри – сильно поредевшие на лбу, и поправить пестрый галстук, как в дверь вошел еще посетитель.
Это был высокий, худой юноша с удивительно маленькой головой, с которой на воротник пиджака падали светлые волосы. Его бритое лицо имело очень надменный вид, а тонкие губы кисло кривились.
Увидав его, Приклонский принял небрежную позу и, вздернув голову, закинул ногу на ногу.
Молодой человек сразу обиделся, он принял еще более небрежную позу, облокотившись на камин.