Он полюбил так свято, так чисто эту стройную, худенькую девушку с синими глазами.
Всегда, везде его взоры следили за ее маленькой гибкой фигурой. И во сне, и наяву перед ним мелькала эта хорошенькая головка в русых локонах, перевязанных лентой у самого лба. Ему хотелось целовать эти маленькие руки, складки ее легких, всегда светлых одежд – в виде греческих туник.
Он готов был бы броситься в огонь и в воду для нее, как бросался в кондитерскую за пирожным или в театр за билетом. Он был счастлив пожатием руки… взглядом… и вдруг…
О, какое это было счастливое время, когда… Когда он не выдержал и сказал ей, что любит ее, и она… она, его белая бабочка, его мечта, ответила на эту любовь, согласилась быть его женой. «Обе пары родителей» отложили свадьбу на год, до окончания им университета; но и это как-то не огорчило его. Он ходил в вечном чаду от счастья.
Да вообще, любил ли кто-нибудь, когда-нибудь так, как он?
Он припоминал признания своих товарищей, свои собственные увлечения… Нет, нет, там везде, даже в самых легких флиртах, было что-то нечистое, земное, а эта его любовь была светла, как заря, как ясное небо, как глазки его маленькой сестренки Киски.
Правда, было раз… но, боже мой, ведь они любили друг друга, а тут была весенняя ночь, цвела сирень, они целый час говорили о любви… целовались… и она лежала в его объятиях… но он опомнился, он даже вырвался из этих крепко обнимавших его дорогих ручек… нет, нет, она была его святыней!
Да она и теперь осталась для него святыней, другие могут говорить, что хотят: он знает, как она чиста душой.
Он сам привел к ним в дом Анатолия Петровича Подгуру.
Мурочка, ее мать и кузины после дебюта Подгуры в «Руслане» совершенно сошли с ума и потребовали от него привезти Подгуру немедленно.
Сеня помнит, как он уговаривал Подгуру, Анатолию Петровичу было лень вылезать из халата и ехать куда-то знакомиться.
Родители знаменитого баритона и Сени были соседями в губернском городе. В многочисленной семье Подгуры были сверстники и друзья у Сени, но Анатолий ему всегда представлялся героем, чем-то вроде «Орлиного Глаза из племени Команча». Он распоряжался самовластно и младшими братьями, и Сеней, отнимал у них палочки, перья и мячики, а они трепетно и покорно покорялись ему. Еще бы! Он поборол мясника Мишку, застрелил на лету ворону и переплывал довольно широкую реку, на берегу которой стоял их город. Когда Сеня поступил в гимназию, Анатолий сидел уже второй год в шестом классе, мозоля глаза директору своей атлетической фигурой, громким голосом и своими ужасными шалостями. Через год он был исключен. Но когда Сеня студентом явился домой, Подгура уже с громкой славой «первого баритона» приехал в родной город.
Анатолий Петрович умел привлекать молодежь простотой обращения, веселым характером и румяным симпатичным лицом.
Молодежь охотно шла не только в театр слушать его, но и к нему на дом, где всех равно приветствовала Елизавета Васильевна Ломова, «гражданская жена» Подгуры. Высокая, красивая брюнетка с темными огненными глазами и блестящими зубами, – пела довольно посредственно вторые контральтовые партии, но она была посредственна только в опере; ее коньком были русские песни, и пела она их так, как никто. И какой то удалью, то тоской звучали эти песни, что слушатели то плакали, то были готовы пуститься в пляс. Ей много раз говорили, что она, как исполнительница этого жанра, могла бы составить себе имя, но Елизавета Васильевна жила только славой Тоши да своей маленькой дочкой Шуркой. Она отмахивалась обеими руками и говорила:
– Я не жадна ни до славы, ни до денег; кабы что случилось, стала бы кормиться своими песнями, а теперь мне и так тепло и не дует. Да и боюсь я, голубчики, – таинственно прибавляла она, – буду я ездить с концертами, а он тут без меня, увидите, закрутит. Поклонниц-то много, выбирай любую… лезут… а мужчины, сами знаете, народ слабый.
Вот этого-то Подгуру в ореоле славы он привез к Мурочке.
А тут заболел его отец, ему пришлось уехать и целый месяц пробыть в отсутствии. Он писал Мурочке чуть не каждый день, и она сначала отвечала довольно аккуратно… а потом… на его отчаянные три письма ответила открыткой:
«Приезжайте – все объясню».
Он едва дождался, когда отец немного оправился, и полетел в Петербург.
Плохо он помнит, как, замирая от беспокойства, позвонил у двери, как отвечал на расспросы и восклицания кузин. Он видел одну Мурочку – очаровательную, взволнованную, с опущенной головкой.
Когда они остались одни, она села около него на диван, положила руки на его плечи и произнесла тихими дрожащим голосом:
– Сеня, прости, сердцу не прикажешь!
Он понял… просто и мучительно, потому что просто.
На сцене, в книгах выходит как-то эффектнее, как-то красивее и потому не так больно.
Тут-то он призвал к себе на помощь всю свою великую любовь к ней. Он увидел, как ей его жалко, как ей неловко, и он переломил себя: не зарыдал, не стал упрекать, проклинать, а она, полная новой страсти, с бессознательной жестокостью, заговорила о своей любви к Подгуре, о своих с ним свиданиях, сначала на улице, в скверах и о последнем, где-то в гостинице.
– Сеня, прости, я потеряла голову, мне казалось, что если он не будет моим, я умру… умру! Он сначала боялся, – говорила она со счастливым смехом, – отговаривал, говорил, что я гублю себя, и не устоял, не устоял, он мой, мой, мой!
В последний раз, когда весь театр бесновался и кричал, вызывая его, я стояла гордая, как царица, и твердила себе:
«Вы все в восторге, в упоении, все женщины были бы счастливы его словом, его взглядом, а он – мой, мой!»
Сеня слушал и сжимал кулаки.
А Мурочка была так прелестна в этом порыве беззаветной страсти.
– У него жена и ребенок, – пробормотал он.
– Ах, Сеня, не говори об этой женщине! Мещанка… кухарка. Не говори, страсть не рассуждает, настоящая любовь, которая соединила нас, ломает все на своем пути, все, все!
Целый месяц он ходил как потерянный.
А что ж, может быть, эта страсть теперь сгорела, прошла, и она, разбитая, вернулась к нему.
Если так, он придет и скажет ей: «Будь моей женой, мое дитя, моя любовь, израненная, больная, будь моей женой. Чисто и свято чувство мое, и не считаю я, как другие, за преступление, что моя белая бабочка, подхваченная волной жаркого ветра, опалила крылышки о пламя костра. Костер этот зажжен не нами и не в наших силах бороться с его пламенем».
Уже четверть часа Сеня дожидался Мурочку на указанной скамейке.
Белая ночь, тихая и теплая, вся в нежно-лиловых тонах, медленно и ласково отбирала небо и гладь пруда у золотисто-оранжевой вечерней зари.
Звуки оркестра едва-едва доносились до Сени.
Она придет сейчас, сейчас…
Он увидит ее глаза, ее бледное прелестное личико и… может быть, счастье вернется.
Наконец! Ее грациозная фигурка в темном костюме торопливым шагом идет к нему.
Он вскакивает, хватает ее ручки и прижимает к своим губам.
Эти ручки дрожат, она опустила голову, и большая черная шляпа совершенно скрывает ее лицо.
Она опускается на скамейку, дышит тяжело и с трудом, и вдруг истерическое рыдание вырывается из ее груди.
– Мурочка, милая, дорогая, – говорит Сеня, садясь рядом.
– Перестаньте… не плачьте… ах, боже мой! да что такое случилось? – Он совершенно растерялся и только все крепче и крепче сжимает дрожащие ручки.
– Я умру, умру, Сеня; я не хочу жить, не хочу!
– Родная… хорошая… да в чем дело… скажите… я для вас… возьмите жизнь мою… не плачьте, ради бога: вон какие-то офицеры идут.
Мурочка прижимала платок к губам, едва сдерживая рыданья.
– Мы виделись в гостинице два раза, потом он стал говорить, что дорожит моей репутацией… потом… он уехал на гастроли, и целый месяц ни одного письма… одна открытка, которую я могла бы показать всем… А теперь он вернулся и не пишет… и не едет… Сеня, я умру…
– Мурочка, он, может быть, не вернулся еще.
– Я узнала из газет, вот уже четыре дня… он на даче… в Озерках, я два раза ездила… не застала. Я оставила письмо, я написала, что не могу жить без него… что я отравлюсь, а он и сегодня не приехал. Наверное, эта женщина перехватила письмо. Я не запечатала, потому что она дала мне только бумагу, а конверта у нее не было…
И она опять залилась слезами.
– Мурочка, может, он занят чем-нибудь, у него нет времени.
– Нет! Я чувствую… Сеня, голубчик, у меня к вам такая большая просьба.
Я понимаю, что это жестоко заставлять вас… но мне больше не к кому обратиться, а если он не придет, я умру! Поезжайте к нему, отыщите его, скажите… что если… если… у меня яд… сулема.
– Мурочка, ради бога, что вы говорите, – в ужасе восклицает Сеня.
– Нет, Сеня, это решено. Моя жизнь разбита… мне не для чего жить: и все эта проклятая женщина! Она хочет его удержать… она… Сеня, если вы еще любите меня хоть немного, пойдите, скажите ему, чтобы он пришел, хоть последний раз, хоть объясниться.
И Мурочка с тихим плачем прижалась к плечу Сени.
Сеня тихо обнял ее, согревал ее холодные руки, сердце его разрывалось от ревности, жалости и негодования.
Как велика его любовь к этой доверчиво прижавшейся к нему дорогой девушке.
Он пойдет, пойдет к Подгуре и притащит его к ней, живого или мертвого.
Рвется его сердце от ревнивой боли, но он сделает все, только бы была она счастлива, только бы не отогнала его и позволила остаться хоть другом, хоть братом.
Он теснее прижал к себе ее тоненькую талию.
Они оба молчали, а лиловые сумерки ночи охватили и небо, и пруд.
На другой день Сеня приехал в Озерки около часа. Дорога до дачи Подгуры показалась ему ужасно длинной, и он злился, что не взял извозчика.
Он вошел на террасу, прошел гостиную, не встретив никого.
Анатолий Петрович сидел в кабинете, подперев свою кудрявую голову и устремив глаза в окно, где ветви липы, колеблемые тихим ветром, роняли свои бледные, маленькие цветы на подоконнике. Всегда свежее, румяное лицо Анатолия Петровича бледно и как-то осунулось. Он глубоко задумался и вздрагивает, когда Сеня отворяет дверь.