Она любит отца, но уважение к нему исчезло, и ей это тяжело и больно.
Неужели все мужья таковы?
По рассказам отца, во всех знакомых семьях или муж обманывает жену, или жена мужа. Стоит выходить замуж!
Аня редко мечтала, но если мечтала, то не о себе. Лучшей мечтой ее было – идеальная жизнь всей семьи: сестры замужем за хорошими людьми, брат Петр окончил университет – защищает диссертацию, отец остепенился, Костик поправился… Мама – нет пусть мама остается таким же ребенком, только немножко поласковей, – Аня нянчит, воспитывает, учит всех своих многочисленных племянников – все около нее, счастливые, дружные, довольные – нет ни лжи, ни обмана, ни притворства… Она, Аня, не выйдет замуж, зачем? И так будет хорошо…
А вдруг влюбишься… «охватит страсть», как говорят? Глупости, какая такая страсть – просто одно распущенное воображение, и больше ничего.
Яркие полные губы Ани презрительно улыбаются.
– Можно к тебе, Варя? – И Роман Филиппович отворяет дверь в комнату жены.
– Входи, – слабо откликнулась Варвара Семеновна.
– Ты простудилась, Варя? – заботливо спрашивает Роман Филиппович, подходя к постели жены.
Аня не слышит дальнейшего разговора – она быстро выходит из комнаты.
В столовой стол уже накрыт.
Аня ходит по столовой и смотрит на часы: уже десять минут седьмого, дети сейчас влетят и подымут крик, надо велеть подавать, потому что неизвестно, сколько времени потребуется на объяснение матери с отцом, а дети голодны. Она звонит и велит подавать.
– А где же предки? – спрашивает Петя, первый влетая в столовую.
– Мама нездорова… папа сидит у нее – он будет обедать потом.
– Что – фатеру влетело? – смеясь, спрашивает Петя.
Аня чуть не роняет разливательную ложку.
– Что ты говоришь?
– Ну, ну, не смотри ты на меня с таким ужасом: точно я не знаю! Я все знаю. Ведь он теперь не стесняется – вчера в балете сидел с нею в ложе. Красивая, шельма!
– С кем? Что ты болтаешь?
– Да с испанкой Гуарра! Какие корзинищи он ей подносит, да еще…
– Я тебя попрошу замолчать, не смей говорить при сестрах, – дрожащим голосом говорит Аня, не смотря на входящих сестер.
– Пиши, пиши, Котик… «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и…»
– Скажи, Аня, правда, что говорила Марина кухарке, что… папа кутит?
– Я не знаю, что говорила Марина, – строго замечает Аня, – стыдно подслушивать разговоры прислуги – «вольно и плавно мчит сквозь леса и горы…» – написал?
Голос Ани слегка вздрагивает.
– Как он кутит – водку пьет?
– Какие ты говоришь глупости, – никогда папа не кутит… – «полные воды свои». Точка.
Она сидит спокойно, облокотившись на спинку стула.
Она старается казаться спокойной не одному Котику, а всем: матери, сестрам, брату, а между тем сердце ее сжимается и жилы бьются в висках, ходит она в постоянном страхе вот уже больше недели.
Началось то с месяц тому назад, вскоре после болезни матери. В кабинете отца она услыхала дребезжащий старческий голос, упрекавший в чем-то отца.
Она в это время собиралась куда-то, одевала галоши в передней.
Из кабинета вышел маленький сгорбленный старичок.
– Вы уж как хотите, г-н Травич, а деньги потрудитесь возвратить к завтрему. Дело не мое – сиротское-с. Я опекун и отвечаю. Коли завтра вечером не доставите все полностью, вы уж меня извините – я в совет-с присяжных поверенных… имею честь кланяться!
Старичок вышел. Роман Филиппович сам запер за ним дверь.
Аня поразилась бледности отца.
– Кто это, папа?
– Тебе какое дело – обыкновенные капризы клиентов. – И он ушел в кабинет, хлопнув дверью.
На другой день старичок был опять, но ушел веселый и довольный, пожимая руку Роману Филипповичу.
С этого дня Аня стала замечать, что отец делался все нервнее, раздражительнее, озабоченнее. Он словно махнул на все рукой, почти никогда не бывал дома, а последнее время и не ночевал.
Мать опять расстроилась и слегла, а он даже не пробовал объясниться, не хотел успокоить ее.
Он не трудился даже лгать и обманывать, он просто избегал всех.
И вот неделю тому назад Аня застала отца сидящего в кресле, с поникшей головой. Лицо его было так измучено, осунулось и постарело, что сердце Ани сжалось, вся прежняя любовь к отцу сразу вернулась в этом порыве жалости.
Она встала на колени перед ним и погладила его свесившуюся руку. Он порывисто обнял ее и зарыдал.
– Папочка, милый, что случилось? – с испугом спрашивала она. – Скажи, в чем дело? Может быть, я могу быть тебе полезна? Поделись со мной твоим горем.
– Аня, дорогая, – вырвалось у него со стоном, – все пропало… все… не поминай меня лихом, девочка моя… если узнаешь про меня очень худую вещь… Замолви, голубка, доброе слово твоим братьям и сестрам… выпроси прощение у мамы… Варя, Варя, чистая… светлая!
– В чем дело, папа, скажи, скажи мне, – умоляла Аня, ловя холодные руки отца.
– Аня, я погиб, единственный выход для меня самоубийство… я… я… оставлю вам опозоренное имя, но это скорее забудется, чем… позор… тюрьма… Нет, нет, лучше смерть! Я сделал преступление, Аня – и я сам казню себя…
– Папа, но, может быть, можно тебя спасти? – вся дрожа, спрашивала Аня.
– Спасти меня может только чудо… мне дана отсрочка на три дня… в эти три дня мне нужно достать двадцать тысяч, но я вряд ли их достану – я сильно пошатнул мой кредит… а эти векселя…
– Но, папа, неужели это так ужасно? Ну, у нас возьмут обстановку, если даже тебя исключат из сословия, чего я не думаю… Мы переедем в маленькую квартиру… Кроме Кити и Лизы, мы все взрослые – можем работать, да и ты.
– Аня, не то… не то… – застонал он, опуская голову на плечо дочери.
Он молчал минуту, другую, наконец он поднимает голову.
– Еще несколько дней отсрочки… Я буду искать, но… у меня нет надежды…
– Я ничего не понимаю, папа, отчего же мой план: все ликвидировать и отдать часть кредиторам, не устроит нас на первое время… ведь выданный и неуплоченный вовремя вексель еще не преступление?
– Эти векселя… они… они… фальшивые!
Аня отшатывается от отца, а он мучительно рыдает, уронив голову на стол.
– Папа, как ты мог… – с ужасом шепчет Аня.
Роман Филиппович начинает нервно и сбивчиво рассказывать ей, прерывая свою исповедь рыданиями, как он истратил деньги клиентов, не все… часть… хотел пополнить… начал играть, надеясь выиграть… проиграл больше… все… необходимо было отдать в один день… да еще у него были другие расходы… на то, что казалось ему самым дорогим… самым важным… и он достал эти деньги, у человека, который потребовал его душу, его честь!
Он сам не знает, как он решился на это! Он поставил чужое имя даже не подделывая подпись, он написал своим почерком это чужое имя. Он так был уверен, что за процесс Арнольдсона он получит двадцать пять тысяч, но его преследует несчастье, Арнольдсон умер, дело отложено и вот…
Пока он говорил, в голове Ани все прыгало, мешалось… зубы ее стучали от нервной дрожи, и это отдавалось в голове.
Минутами она словно забывалась и думала о другом, о пустяках и даже с удивлением замечала, что сидит на полу в кабинете: она как стояла на коленях, так и осталась у ног отца.
«Что будет, что будет с мамой, – думает она, опять начиная дрожать, – мама все время теперь болеет… доктор опасается за сердце. А брат? Что ему придется перенести! А сестры… Не ваш ли отец „тот Травич“?»
О, если бы все это обрушилось на нее одну – она бы стерпела, но все они… Господи, что будет?
– Папа, – робко спрашивает она, – а этого человека нельзя упросить отсрочить до окончания процесса Арнольдсона?
– Нет… это личная месть… этот человек давно ждал отомстить мне чем-нибудь… Он купил эти векселя у Петрова, который мне давал под них деньги – чуть не вдвое дороже…
– Он тебе мстит, отец? Но за что же?
– Ах… лет десять-двенадцать тому назад я засадил в тюрьму скверного мальчишку за кражу трех тысяч рублей у моей доверительницы… Он был несовершеннолетним, и наказание было пустячное… Он разыгрывал тогда какую-то жертву…
– Папа, но может быть…
– Аня! Аня! если бы ты согласилась пойти попросить его. Он всегда не сводил с тебя глаз в театрах – помнишь, я показывал тебе его?
– Не заметила, папа.
– Может быть, хорошенькой женщине он не откажет… захочется порисоваться… может быть, он сжалится… процесс Арнольдсона и…
– Я пойду, папа, конечно, пойду, – говорит Аня, – пойду завтра же – напиши мне адрес.
– Девочка, как мне благодарить тебя!
– За что же, папа?
– Ты соглашаешься просить, унижаться – ты – такая гордая…
– Я горда, папа, но не глупо горда. Для себя я бы никогда никого бы не попросила, но… за тебя… за всех! Да я на колени встану, руку ему поцелую, если нужно… Это пустяки… моя гордость тут не страдает, – говорит Аня сквозь слезы, – напротив, чем больше он будет ломаться, тем более я буду горда сознанием, что я переломила себя и спасла вас всех. Да, я горда, я очень горда – но не так «пусто и глупо» горда, папочка, – лепечет Аня, не то смеясь, не то плача и гладя руку отца.
Аня, я боюсь другого… он нахал… а вдруг он станет ухаживать… обнимет…
Аня вдруг вспыхивает, поднимается с ковра и, смотря в сторону, говорит надменно:
– Я надеюсь, папа, что я сумею себя держать так, что этому господину не придет в голову оскорблять меня.
Аня на другой же день отправилась к Григорьеву.
– От г-на Травича? Скажи, что я занят и не могу принять, – слышит Аня из кабинета, куда ушел слуга докладывать о ней. – Ты говоришь, дама? Дочка? Проси.
Дверь отворяется и вслед за слугой на пороге появился стройный худощавый брюнет.
– Войдите, сударыня, – почтительно пропустил он Аню в кабинет.
– Я пришла к вам по делу, – начала она слегка дрожащим голосом, опускаясь на стул, подвинутый ей хозяином.
– Я вас встречал много раз театрах, в концертах с вашим папашей, и представьте, всегда принимал вас за супругу Романа Филипповича.