– Да, я выгляжу старше своих лет, – говорит Аня сухо и серьезно, не поднимая глаз и перебирая мех своей муфты.
– О, нет! Это Роман Филиппович так кажется молод, что я и не подозревал, что у него могут быть взрослые дети. Сердце и характер вашего папа́, верно, очень молоды.
В его голосе звучит насмешка и эта насмешка больно ударяет Аню по сердцу.
Она поднимает голову и смотрит в это лицо с прищуренными светлыми холодными глазами.
Аня опять опускает глаза и говорит тихо и серьезно:
– Я пришла вас просить отсрочить протест векселей отца.
– О, я не собираюсь еще взыскивать – я только хочу опротестовать их – это пустая формальность.
– Я пришла именно за тем, чтобы просить вас не делать этого.
– Но почему? – с наивным видом спрашивает он.
Она опять взглядывает на него: неужели он не знает, что это за векселя?
– Отцу это ужасно неудобно… он просит не делать этого.
– Не могу!
– Я прошу вас, – начинает Аня умоляющим голосом, – это необходимо… иначе… отцу грозят большие неприятности… большое горе… – Она чувствует, как нервная дрожь охватывает ее, она старается победить эту дрожь и говорит поспешно: – Будьте добры, не причиняйте нашей семье большого вреда – пострадает не один отец, а мы все…
Григорьев смотрел в сторону, кусая губы. Аня замечает его волнение и еще торопливей продолжает:
– Вы не должны беспокоиться – отец все заплатит вам. Мой отец попал во временное затруднение, – гордо прибавляет она.
Григорьев сделал резкое движение.
– Отчего же он так боится этих векселей? – насмешливо спрашивает он.
– Будьте добры, не спрашивайте меня, но вам все, все будет уплочено!
– Значит, вам известно, что ваш папа́ подделал подписи на этих векселях?
– Я прошу вас, г-н Григорьев, – с трудом произносит Аня, – не губить моего отца… и всех нас. Через месяц мой отец все вам заплатит.
– Дорогая барышня, как вы наивны! Неужели я покупал заведомо фальшивые векселя за двойную цену против их стоимости только для того, чтобы получить по ним. Моя цель совершенно другая. Я хочу посадить вашего папу на скамью подсудимых, как он когда-то посадил меня.
– Боже мой! Мой отец адвокат, он защищал интересы своих клиентов! Что же это будет, если каждый обвиняемый начнет мстить адвокату противной стороны! Раз мой отец взялся защищать чьи-нибудь интересы…
– Сударыня, трое адвокатов отказались вести дело моей тетки против меня. Моя мать предлагала своей сестре вдвое, втрое больше этой суммы – она и мои братья отдавали все, что имели, чтобы не доводить дело до суда.
Трое адвокатов отказались! Они, как честные люди, видели, что эти деньги были нарочно подсунуты запутавшемуся восемнадцатилетнему мальчишке с целью опозорить его и всю нашу семью в глазах деда и целиком получить миллионное наследство…
Трое адвокатов отказались, а ваш отец – четвертый, получив за это крупный куш, – взялся… Довольно, сударыня! Я тоже не хочу отказаться от удовольствия полюбоваться на вашего папашу, сидящего между двумя конвойными, – я ждал этого двенадцать лет!
И Григорьев заходил по комнате.
– Вы этого не достигнете… Господи! Ведь отец решил умереть…
– Неужели? Меня это не трогает ничуть. Его не тронуло, что моя мать отравилась чуть не на его глазах… Право, бросим этот разговор…
– А моя мать… моя… а наша вся семья… нищие… опозоренные…
– Милая барышня, вы не поверите, как я себя глупо чувствую в роли мелодраматического злодея.
– Да сжальтесь же вы! – вдруг крикнула Аня и, уронив голову на руки, зарыдала.
Она почувствовала, что ей подносят воды, только тогда, когда зубы ее стали колотиться о стекло стакана. Она машинально пила воду и постепенно приходила в себя.
Рука Григорьева обвивала ее талию и ее голова лежала на его плече.
«А, это – то, о чем говорил отец», – мелькнуло в ее голове. Она быстро вскочила, выпрямилась, вытерла слезы и пошла к двери.
– Mademoiselle… – услышала она за собой тихий голос.
Аня обернулась.
– Я даю еще одну неделю срока вашему папаше – пусть судьба рассудит нас, а там я поставлю одно условие и, может быть, возвращу векселя даром.
– О, неужели? Благодарю вас! – говорит Аня, делая вид, что не замечает протянутой к ней руки.
– Не торопитесь благодарить – мне понравился тип мелодраматического злодея, и я хочу использовать его в нескольких ролях, – говорит Григорьев насмешливо и при последних словах почтительно кланяется Ане.
Теперь, сидя за уроком с братом, Аня старается отогнать от себя все эти воспоминания.
Но ее как молотом бьет мысль: завтра срок – неделя прошла.
Завтра все должно решиться – уж скорее бы! Разве можно жить под таким дамокловым мечом? Отца все время нет дома, а она, Аня, все время тут на глазах у всей семьи. Она должна притворяться веселой и спокойной, не показывать своего ужасного душевного состояния – не забывать о повседневных мелочах: заказывать обед, заниматься с Лизой и Котиком, аккомпанировать пению сестер, успокаивать и развлекать мать.
Счастье, что приговоренные к смертной казни могут сидеть в своей камере и предаваться отчаянию, а вот если бы им надо было занимать гостей, разливать чай, диктовать: «Глядишь и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина». Точка. Котик, подчеркни глаголы и просклоняй мне «ширина»…
Смерть! О, каким пустяком казалась ей смерть теперь. Ах, жить труднее – в сто раз труднее смерти.
Как бы было хорошо глотнуть теперь большой прием морфия или, поднявшись по черной лестнице до чердака, соскочить в пролет… но это невозможно… мать, сестры, Котик…
– Котик, возьми задачник, которую задачу мы делали в последний раз? 2802? Хорошо – ну в чем там дело? Купец купил 40,2 аршин сукна…
Да, если бы «их всех» не было, тогда и самоубийство бы не пришло в голову. Она бы одна все перенесла.
Ох, как скверно, когда есть привязанности! Как счастливы люди, которые не имеют ни родных, ни близких!
От скольких подвигов и геройских поступков отказываются люди во имя любви к своей семье.
Скольких героев и святых лишился мир!
А может быть – преступников и злодеев?
Разве мало людей не делаются преступниками только в силу привязанности к матери или ребенку.
Одиночество! Какое это счастье! Какая свобода располагать собой на добро и зло по своему усмотрению. Уйти в свою комнату, закрыть дверь на ключ и ключ положить в карман.
А вы там, все остальные, живите как хотите – как знаете!..
– Аня, общий делитель выходит ужасно большой!
– Ты, Котик, ошибся где-нибудь. Проверь еще раз…
Как хорошо уйти от всех. Никого не любить. Отец говорит: «Нельзя осуждать мужчин, что они иногда кутят в холостой компании. Надо же иногда уйти человеку от хлопот, от забот и тревог, даже от привязанностей». Она всегда возмущалась и возражала ему.
А теперь?
О, с каким бы она удовольствием ушла куда-нибудь!
Некуда только уйти… Подруг у нее нет, да как-то не было их и раньше, в гимназии.
В чем состоит дружба барышень? Поверять секреты своих влюбленностей, флиртов, увлечений. А она как-то этим никогда не интересовалась… Никогда не обожала учителей даже «за компанию».
А у сестер ее на этой почве взаимных секретов с девушками их возраста образовалась впоследствии серьезная дружба. У сестер много подруг.
Да, если бы у нее и были подруги, не может же она делить с ними «это» горе…
Как много у нее «любимых» и никого близкого. Странно, ей всего ближе теперь отец, отец, к которому она уже давно потеряла уважение. Он ближе ей потому, что горе их общее и с ним не надо притворяться и стесняться. Да, отец ей всех ближе теперь, ближе матери, хотя она мать любит больше.
О, мама! Бедная мама. Чистый, добрый ребенок! Ты так далека от грязи жизни, ты не знаешь лжи и обмана – ты не можешь перенести его. А что, если ты узнаешь худшее – преступление, позор?
– Теперь перемножь, Котик… зачем ты делишь?..
Что будет, когда все это обрушится?
Не одна мама, а сестры?
Лиза такая нервная, вечно экзальтированная, болезненно самолюбивая, которая чуть не отравилась один раз, провалившись на экзамене…
И зачем, зачем я их так сильно люблю?
Если бы их не было?
Ну – процесс, ну – запачканное имя, ну – отца бы сослали в Сибирь… она бы поехала с ним. И в Сибири люди живут… невинные… живут и страдают – не нам чета. Допустим, даже если бы отец застрелился… он прожил жизнь, ведь мог умереть и от болезни… Господи, что это я… до чего додумалась!
– Котик, я спутала! Ты прав – тут деление, голубчик… числитель на знаменатель…
– Аня, его условия я не могу принять – и все кончено для всех нас!
– Но…
– Не говори и удерживай меня… завтра конец всему…
– Я хочу знать, в чем дело…
– Прощай! Прощай! – лепечет Роман Филиппович. – Завтра я не буду существовать и в этом мерзавце может быть проснется жалость к моей несчастной, обездоленной семье…
– Замолчи ты, наконец! И скажи, в чем дело.
– Я, я, который только раз изменил долгу честного человека… как я жестоко расплачиваюсь, а другие сытые, зажиревшие в пороках… нет, нет, все кончено! Прощай, дитя!
– Да замолчи, отец. Тебе-то хорошо – один выстрел, и все кончено, а мама? А мы все? Тогда перестреляй всех нас раньше, это будет лучше! А то – умереть, а вы разбирайтесь как знаете. Мама, может быть, перенесет позор, но твоя смерть ее убьет. Говори, в чем его условия?
– Нет, довольно… довольно… не мучай… дай мне умереть… ни я, ни ты не согласимся на условия этого негодяя – лучше смерть?
– Да будешь ты говорить?
– Он… он… требует тебя! Понимаешь – тебя!
Аня стоит неподвижно и смотрит на отца. Молчание.
– Аня, – робко поднимает голову Роман Филиппович.
– Что, папа?
– Ты видишь, выхода нет.
Она молит. Отец взглядывает на нее робко исподлобья, выдвигает ящик, роется в нем дрожащими руками и достает револьвер.
– Обними меня, Аня, в последний раз!