– Надеюсь, отец, что ты не собираешься стреляться дома: это убьет маму. Поди куда-нибудь… делай что хочешь. Я больше не в силах. – И Аня падает на стул.
– Аня… – окликает он ее опять.
Она поднимает голову.
– Я – приговоренный человек, но что будет со всеми вами. Какой ужас!..
Аня вдруг выпрямляется и, как-то вытянув шею, вглядывается в отца.
– Я, Аня, – говорит он, смотря в сторону, – человек решенный, жизнь моя кончилась, ценой этой жизни я искупаю мое роковое увлечение… Аня, тебя я любил всегда больше других детей… тебе я поручаю твоих сестер и братьев… твою мать… твоя мать не вынесет… я это знаю! О, Варя, Варя, прости, прости… Я – подлец! О, какой я подлец… О, если бы я мог жить и искупить вину мою! Но все кончено, кончено!
– Папа… – вдруг говорит Аня, – ты погоди стреляться до завтрашнего вечера – застрелиться всегда успеешь. Я пойду еще раз к этому… к Григорьеву и попрошу.
– Да, да, Аня! Может быть, его тронут твои слезы… может быть…
Аня еще пристальней смотрит на отца.
– Дорогая моя девочка, может быть и вправду все уладится? Клянусь тебе, что после такого тяжкого урока вся моя жизнь – для мамы и для вас. Это ужасный, ужасный урок… клянусь тебе… Куда ты?
– Я страшно измучилась и устала. Спокойной ночи.
Уже три часа ночи, а Аня, не раздеваясь, все ходит, ходит по своей комнате.
Как хорошо, что у нее есть отдельная комната, и с ковром, который заглушает ее шаги.
Она за эти несколько часов пережила жизнь, состарилась и отупела.
Что ж, если нет другого выхода. Ведь отец, не желая сознаться самому себе, желает этого.
Вот теперь она видит, насколько велика ее любовь к семье, и она еще больше уверена, какая легкая и пустая вещь самоубийство. Жизнью пожертвовать было бы легче – гораздо легче.
Да неужели правда это так ужасно? Может быть, это один из людских предрассудков? Ее сестры рассказывали о некоторых из своих подруг… Выходят же девушки замуж иногда за совершенно незнакомых им людей, без любви.
Отчего же она так дрожит от ужаса и отвращения?
Другие продают себя за гроши, а ей заплатят двадцать тысяч! Она сжимает руки и злобно усмехается. Прав отец – все можно купить на свете – если не деньгами, так любовью.
Вот, если взять самого святого, самого гуманного человека и сказать ему:
– Убей – и не будет больше убийств.
– Укради – не будет воровства.
– Возьми маленького слабого ребенка, причиняй ему самые ужасные страдания – и целый народ будет благоденствовать.
Каково будет этому святому? Но он должен согласиться.
А если он не согласится пожертвовать таким образом своими чувствами, значит, он не любит человечества, не хочет пожертвовать собой для него.
Цель оправдывает средства!
Аня нервно смеется и ходит, ходит, ходит, радуясь, что никто не слышит ее шагов.
Григорьев вскакивает при виде Ани, и они стоят молча друг перед другом.
Его лицо горит и руки дрожат, когда он берет муфту из ее рук.
– Я пришла за бумагами, – гордо говорит Аня, – и прошу вас еще раз отдать мне их так… даром.
– Нет! – упрямо произносит он сквозь зубы.
– Я бы должна была упасть на колени, плакать, молить, но я не могу – я слишком замучилась, – говорит она.
– И хорошо делаете. Оставим мелодрамы вашему папаше. Дайте я сниму вашу шляпу.
Она вздрагивает от гадливого чувства.
Не хватит, не хватит силы… она сейчас уйдет… но что тогда будет?
Как бы удержаться – не схватить вот этой бронзовой чернильницы и не пустить в наклонившееся к ней лицо.
Только бы удержаться, не погубить «их всех!» Если бы можно было сейчас захлороформировать себя – и потом проснуться уже дома!
А он наклоняется все ближе и ближе… Что это – кажется, объясняется в любви?
Улыбка, похожая на гримасу, ползет по ее губам.
Что он говорит?
…Только и думал что о ней. Жил мыслью, что она придет… страсть… безумие… если бы она не пришла, застрелился бы…
И этот – стреляться!
Его губы касаются ее щеки.
Она вскакивает, как под ударом хлыста.
Нет, нет – она не может без хлороформа!
Она уйдет… мама, сестры, простите, она не может… поймите… ведь есть, Господи, жертвы и не по силам…
Рука Ани машинально тянется к чернильнице… А что потом?
Вон он сжал кулак, и губы его кривятся…
– Есть у вас вино или водка? Дайте, пожалуйста, большой стакан… целую бутылку…
– Теперь я могу уйти? – спрашивает Аня Григорьева, лежащего ничком у ее ног.
Лицо Ани в красных пятнах, глаза горят и губы вздрагивают.
– Слушайте, – говорит Григорьев, поднимая голову и с мольбой смотря на Аню, – да скажите вы мне что-нибудь! Ругайте, бейте меня, что ли!
– Давайте мне векселя, и я уйду. Где моя шляпа? – говорит Аня с гримасой отвращения.
Он поднимается на колени и хватает ее за руку.
– Анна Романовна, да неужели вы не понимаете… видя вас с вашим отцом… слыша, что говорилось вокруг вас… зная вашего отца… я думал… наружность обманчива…
– Что вы такое говорите там? – нетерпеливо вырывается у Ани.
– Анна Романовна… вы не поймете, может быть… вы не поверите… когда я увидел вас в первый раз, я почувствовал какую-то дикую страсть к вам… Знакомиться… искать вашего внимания я не мог – ваш отец не пустил бы меня на порог своего дома… а я с ума сходил, думая о вас… люди сплетничали… а отец твой…
– Давайте мне векселя: уже поздно.
– Простите меня… не отталкивайте… неужели вы не видите, что я сознаю весь ужас своего поступка. Поймите, что я теперь бог знает что дал бы, чтобы вернуть все, молить вас… просить, если возможно, простить меня. Месть сладка; я столько лет ждал ее, наконец получил возможность мстить; я отдал эту возможность за счастье обладать вами и в конце концов отомстить себе. Анна Романовна, простите меня, скажите, чем я могу загладить свой чудовищный поступок!
– Перестаньте, дайте мне векселя, мне пора домой.
– Есть у вас капля жалости? И самому ужасному преступнику прощают преступление, совершенное в порыве страсти… ну простите же… простите…
И Григорьев рыдает, опять опустив голову у ее ног. Аня стоит неподвижно.
– Это тоже входит в программу? Если да, то я потерплю еще пять минут, – говорит она холодно.
– Оскорбляй меня, издевайся надо мной! – говорит он, рыдая. – Я сам все погубил! Я бы мог, может быть, добиться твоей любви, а теперь… мне остается только умереть…
– Умереть легко – жить трудно, – вдруг вырывается у Ани.
– Да, да – без тебя! Без твоей любви, при сознании, что ты ненавидишь меня – легче умереть.
– Пустите меня домой, – просит Аня с тоской.
– Послушай, – вдруг, поднимаясь с колен, говорит он, – а если бы эти векселя принадлежали другому, и этот другой был отвратительный, грязный старик, и он потребовал бы тебя, и твой отец продал бы тебя ему, как он продал мне…
– Отец! – вдруг выпрямляется Аня. – Отец мой не знает, что я здесь, слышите: не знает… он никогда бы не согласился… это я сама, сама! Он этого не знает, не должен знать никогда, никогда!
Она вскакивает.
– Не смейте ему этого говорить! Не смейте намекать! Он не знает. О, боже мой, он не знает ничего.
И Аня ходит по комнате, ломая руки.
– Я ничего не скажу ему, – тихо говорит Григорьев, смотря в сторону.
Аня прислоняется к мрамору камина пылающим лбом.
– Анна Романовна, – тихо, едва слышно произносит Григорьев, – позволите ли вы мне иногда… редко… видеть вас…
– Отпустите ли вы меня домой! – поворачивается Аня к нему резким движением. – Я вам говорю, что мне пора, что у меня больная мать, которая будет обо мне беспокоиться.
– Дайте мне возможность видеть вас. Я давно разошелся с моей женой… я разведусь с нею… может быть, потом… потом…
– Я положительно не понимаю, что вы хотите от меня! – вдруг раздражается Аня, топая ногой. – Ничего не понимаю… Я должна, может быть, плакать… я не знаю, но у меня нет слез. Я не знаю, что сделала бы другая на моем месте: может быть, убила бы себя, может быть, вас – не знаю. У меня одна мысль – уйти и не видеть вас никогда…
– Аня, я не могу не видеть тебя, пойми – не могу. Ни одна женщина так безумно не влекла меня к себе, как ты. Я не в силах теперь отказаться от тебя… скажи – могу я иногда видеть тебя, хоть издали…
– Никогда! – вдруг с ужасом восклицает Аня.
– Что ты делаешь со мной! Ведь ты, ты одна теперь существуешь для меня! Я за обладание тобой готов на все, на все, даже на преступление. Я понимаю, что бесполезно просить… умолять…
– Отдайте бумаги!
Он медленно подходит к столу и, достав вексель, протягивает ей.
– Это один. Папа говорит, что их десять – где же остальные?
– Вы будете приходить за каждым из них.
Аня, шатаясь, садится в кресло и дикими глазами смотрит на Григорьева.
– Я сказал тебе, что готов на все, даже на преступление, чтобы видеть тебя, не потерять так… сразу, – говорит он, смотря в сторону.
Аня молчит. Все вихрем кружится у нее в голове. Как, как это? Шутит он, что ли?
– Но ведь это подлость! – бормочет она.
– Эх, не все ли равно, – машет он рукой, – я просил, молил… все равно, любви твоей мне не видать – я это понимаю… Так буду хоть целовать тебя, – ударяет он кулаком по столу. – Тебя отец насильно выдал за меня замуж – ты согласилась на эту сделку. Я тебя люблю, считаю своей женой и требую тебя к себе «по этапу».
Аня поднялась – бледная и спокойная.
– Дайте мне мою шляпу, – говорит она, аккуратно складывая и пряча вексель в сумочку.
– Что ж ты молчишь?
– Что же мне вам сказать? Я слышала, что у воров и разбойников есть «каторжная совесть», а у вас нет и ее.
Аня идет к двери, на ходу надевая шляпу.
– Ты придешь? – вырывается у него бешеный крик.
– Конечно, приду, – поворачивает она к нему голову, – только, кто гарантирует мне, г-н Григорьев, что вы будете аккуратно платить.
– Вам придется поверить на слово. Вы придете завтра?