Аня бежит в свою комнату и начинает лихорадочно одеваться.
Да, да, она пойдет туда. Хоть тоску и злость сорвет на этом негодяе. Сегодня она не будет «молчаливо выносить», как всегда.
Она отведет душу – доставит ему удовольствие… ведь он всякий раз просит: «Аня, богиня моя, жизнь моя, оскорбляй меня, проклинай – мне это будет легче, чем видеть твое покорное отвращение, оно сводит меня с ума» – вот я сегодня и буду говорить… Странная личность… животное, а тоже о любви своей говорит! Это он называет любовью! Спрошу его, что это за любовь такая? О, я сегодня буду говорить! Мне даже интересно, что это за особенная у него психология.
– Паша, дайте мне ключ от двери, – говорит Аня, поспешно застегивая пальто, – я вернусь поздно.
– Барина нет дома.
Нет дома! Ну, куда же я теперь пойду: на улице проливной дождь. Опять домой? Ну, нет, пойду по улице.
– Анна Романовна! Я дома, дома! Я велел всем отказывать, но для вас…
– Это хорошо, что вы дома, – вырывается у Ани.
– Вы хотели видеть меня? – тихо и робко спрашивает он.
Она взглядывает в эти глаза, с робкой надеждой устремленные на нее, и отвечает строго:
– Не вас, а кого-нибудь, с кем бы можно говорить не стесняясь, не сдерживаясь, не боясь огорчить и расстроить.
Она бросает мокрую шляпу и муфту и садится в кресло у камина.
– Затушите электричество, так у камина лучше. – Она глубоко усаживается в это мягкое широкое кресло и со вздохом протягивает ноги к огню.
Григорьев колеблется несколько минут и опускается на ковер недалеко от Ани.
Несколько времени оба молчат.
Аня смотрит на огонь. Она всегда любила сидеть у печки или камина – любила это с детства.
Сестры говорили ей, что видят в пламени какие-то фантастические существа – из сказочного мира, но ее детство прошло без сказок. Мать не давала ей их читать, считая это вредным. Сестры – читали. К тому времени, как они подросли, мать изменила свое мнение под влиянием какого-то нового немецкого авторитета по педагогии, да они еще раньше читали их потихоньку.
Сестры читали многое потихоньку, а она была слишком добросовестна: ей и в голову не приходило прочесть что-нибудь запрещенное.
Какое «сухое» было ее детство! Даже игры у нее были все научные.
Может быть, от этого она такая и сухая. Она никогда не влюблялась, как ее сестры, никогда у нее не было желания пококетничать, пофлиртовать; если она замечала, что кто-нибудь из знакомых мужчин начинал ухаживать за ней, она удалялась, избегала… Ей все это казалось таким глупым и пошлым, а потом, когда отец начал «просвещать» ее, – отвратительным.
Мать отняла детство, отец – грезы юности.
Впрочем, это, может быть, было к лучшему, будь она не такая «каменная», как говорят сестры, она может быть не смогла бы сделать то, что она сделала. А если бы она любила кого-нибудь, что бы тогда было?
– Анна Романовна, о чем вы так задумались? – слышит она тихий вопрос.
Она слегка вздрагивает и говорит дерзко:
– Какое вам дело?
Странное чувство какого-то удовлетворения охватывает ее. Она никогда никому не решилась бы сказать дерзость, обидеть… а тут вот захотела сказать и сказала.
Она даже посмотрела с любопытством на Григорьева.
Он сидит на ковре у ее ног и смотрит ей в лицо.
– Мне бы хотелось знать, что вы сейчас думали. На вашем лице промелькнуло столько различных выражений – вы так красивы, Аня, и я вас так люблю.
– Послушайте, Федор Данилович, я, когда шла сюда, хотела вас спросить, почему вы все говорите мне о какой-то любви? Вы, кажется, человек неглупый, можете же вы сообразить, что никто вам не поверит.
– Я знаю, что вы не верите, потому что вы составили понятие о любви по романам для девиц. Но, может быть, вы читали книги для взрослых? Вам никогда не случалось читать, что существует страсть? Страсть, которая готова на все. Эта страсть совершает преступления, но и заставляет прощать их.
– Хорошо, но если объект вашей страсти не хочет, не желает ее?
– Тогда берут то, что хотят, преступлением или силой, а если не удается – умирают.
– Не понимаю.
– Я знаю, что вы не понимаете… Вот я хотел мстить вашему отцу. Он валялся здесь у моих ног, и я торжествовал. Мне было не жаль его, но когда я подумал о его семье, я вспомнил мою мать и решил, что порву векселя и тем кончу всю эту историю: мне довольно было его унижения.
Если бы вместо вас он послал вашу мать, сестер или брата – ведь я бы отдал эти векселя. Но он судил меня по себе – он послал вас!
– Не смейте говорить о моем отце.
– Хорошо, я не буду говорить о нем… Я прекрасно знаю, отдай я вам тогда векселя, вы бы были мне благодарны, хотя в душе считали бы меня все равно мошенником. Вы взяли бы векселя и ушли бы – ушли навсегда – были бы для меня потеряны… а я, пойми, я не мог жить, не видя тебя… мне надо целовать тебя, чувствовать тебя в своих объятиях… последний раз, когда я отдал тебе вексель за одно пожатие твоей руки – думал увидеть на твоем лице хоть искру прощения… Аня, Аня, какую казнь я себе устроил. Я противен, жалок сам себе – и не могу от тебя оторваться… – И Григорьев закрыл лицо руками.
– Федор Данилович, можете вы сделать мне большое удовольствие? Не говорите вы мне о страсти и о любви, имейте деликатность не заставлять меня это выслушивать… Сегодня вы еще приличны, а то иногда вы несете такую… ну, как это выразить – такую «поэтическую порнографию». Можете вы говорить иначе?
– Как же я должен говорить?
– Ну, хоть так, как вы говорили со мной при первой встрече. Вы были купец – я товар, – с насмешкой говорит Аня, – и, уверяю, мне было легче с вами.
– Вам было легче? – спрашивает он, смотря в огонь.
– Да.
– Хорошо. Пусть будет по-вашему… Я думал, что, говоря правду, я не так буду ненавистен вам.
– Я в эту вашу правду не верю и не понимаю, как можно любить женщину, которая, как я, продает себя за деньги!
– Странная вы, – произносит он, не смотря на нее. – Разве вы не слыхали, не читали, как мужчина жертвует всем: честью, долгом, состоянием женщине, прекрасно зная, что эта женщина не любит, не ценит, может быть, ненавидит его – и одни его деньги нужны ей. Зачем далеко ходить: ваш отец…
– Я вас просила…
– Простите.
Аня сидит молча несколько минут, облокотившись локтями на колени, потом говорит:
– Все это странно и непонятно – и мне кажется таким диким. Если бы я была мужчиной, я не могла бы любить продажную женщину…
– Да понимаете ли вы, что вы говорите! Как вы можете сравнить себя с этими женщинами!
– Да чем же я для вас лучше?
– Боже мой! Вы святая, вы героиня! Вы не верите мне, но ведь моя любовь, по вашей теории, вполне логична. Что же удивительного, что я люблю святую, героиню!
Аня вдруг рассмеялась.
Григорьев вздрагивает: он первый раз слышит смех Ани.
– Какая психологическая путаница! – говорит она задумчиво.
– Если бы вы знали, Аня, в каком кошмаре я теперь живу. У меня на руках большое дело – завод, дело общее с моими братьями – они сделали меня доверенным, – я несу ответственность пред ними… а я не могу ничем заняться, ничего не могу делать, я никуда не хожу… я только люблю вас, Аня… это кошмар… бред.
– От вас зависит прекратить все это – отдайте мне бумаги.
– Никогда!
Аня пожимает плечами.
– Поймите, – снова начинает он, – я не могу жить без вас, а если я отдам вам векселя – я не увижу вас больше… У меня их пять… и еще пять раз я могу целовать ваши губы… ваши плечи…
– Вы обещали мне больше не говорить о вашей дурацкой любви, – резко говорит Аня. – Ну отдайте мне векселя, и я разрешу вам видеть меня на улице, в театре…
– Не могу – это будет еще худшая мука – пусть лучше мои пять векселей! А там хоть смерть!
– Не говорите о смерти – это самое легкое… Когда я собиралась к вам в первый раз – я поняла, что жить иногда труднее.
– Аня, не говорите этого – мне так больно.
– Если вам вправду больно – я очень рада, – спокойно говорит Аня.
– Вы очень меня ненавидите? Я вам очень противен?
– Я очень отупела за это время. Я иду к вам, как к зубному врачу: надо выдернуть зуб – ну и идешь.
Григорьев толкает стул ногой и начинает ходить из угла в угол.
– Не ходите вы, пожалуйста! – с досадой говорит Аня. – Я не люблю, когда около меня ходят, как маятник…
Молчание.
Григорьев подходит к Ане и, бросив ей на колени вексель, говорит задыхаясь:
– Вот вам шестой! Уходите – уходите скорей!
Аня быстро прячет вексель, встает и снова опускается на кресло.
– Нет, я еще посижу у вас: дома уж очень тоскливо.
Он смотрит на нее с удивлением.
– У вас дома какое-нибудь несчастье?
– Нет, слава богу, все благополучно – только… только ужасно скучно – я этого раньше не замечала, а теперь, верно, у меня нервы размотались.
Она опускает голову на руку и опять устремляет глаза на огонь.
– Анна Романовна, могу я предложить вам чаю? Фруктов?
– Что ж, пожалуй, давайте, – равнодушно говорит она, – только, пожалуйста, здесь – у камина.
Аня вернулась поздно.
Вот если бы остальные четыре векселя получить так, как этот.
Пили чай, ели фрукты и говорили… говорили…
Странно – этот человек очень умен, много видел и говорить с ним интересно. Он ничего не позволил себе – только поцеловал ее руку и поблагодарил «за иллюзию счастья».
Не будь этой «любви», она, пожалуй, была бы рада иметь его в числе знакомых, чтобы поговорить с ним иногда… но… но говорила ли бы она с ним так откровенно, так не стесняясь, если бы он был «только» знакомый? Конечно, нет. Многих вопросов они бы и не коснулись…
– Аня, откуда ты так поздно? Уж двенадцать часов, – слышит она голос матери.
Что же теперь делать? Что отвечать? Аня совершенно не умеет лгать.
– Я ходила по папиному делу, – отвечает она, надеясь, что мать не будет дальше спрашивать.
Вот что значит всегда сидеть дома. Сестры возвращаются еще позднее, и никто их не допрашивает.