Я сижу на террасе. Вокруг меня тихая лунная ночь. Передо мной в этом лунном свете блестят вершины гор, чернеет лес по скатам, и заснул маленький старинный городок.
Наш садик, полный цветов, ласково прижался к старинной стене готической церкви.
Сказкой покрыла ночь землю – сказкой казалась мне моя жизнь.
До этого времени эта жизнь была такой серенькой, монотонной.
Безотрадное детство в стенах института, а потом труд.
Работать, чтобы жить, и жить, чтобы работать.
Сначала я куда-то рвалась, о чем-то мечтала, а потом… Вечные заботы о куске хлеба, беганье по урокам, копеечные расчеты, «домашние обеды» и меблированные комнаты. Сначала я привязывалась к своим ученикам, порывалась «отдать им всю душу», – но потом увидела, что душа моя им не нужна, да и трудно отдавать ее четырем ученикам по часу в день.
Я не красива, т. е. я, пожалуй, не хуже многих «умеющих делать себя красивыми», но я никогда этого не умела и не решалась чем-нибудь украсить себя.
Мои попытки в этом роде всегда были неудачны.
Я пробовала завиться, повязать ленточку, но сейчас же пугалась – я казалась сама себе «смешной».
Я дошла до самого «больного» в моей жизни.
Я всегда больше всего боялась быть «смешной». Этот страх у меня переходил иногда в панический ужас.
Товарки мои в институте считали меня гордой и скрытной. Они не понимали, что я готова была бы всем сердцем привязаться к ним – открыть им всю душу – но… я боялась, что надо мной «могут посмеяться»!
Если мужчина начинал обращать на меня внимание, я оскорблялась, всегда подозревая, что надо мной «хотят посмеяться».
Всегда, везде старалась я стушевываться, быть незаметной, всегда молчала, чтобы «не дать повода посмеяться надо мной». А годы шли. Я стала старой девой, и это угнетало меня. Не потому, что я хотела замужества, любви, детей – нет. Я боялась самой клички.
«Старая дева» – существо сентиментальное, восторженное, влюбляющееся во всех встречных – существо, «над которым смеются».
Я стала еще сдержаннее, выработала себе какую-то маску спокойствия, гордости, холодности.
Но и тут я не была спокойна.
А не имею ли я вида манекена? Не «смешна» ли я?
Зеркало мне показывало высокую, стройную девушку, казавшуюся гораздо моложе свои тридцати двух лет, с густыми темными волосами и серыми печальными глазами.
Ах, эти глаза и эти волосы – они были моей мукой!
Они были слишком хороши – и я боялась, чтобы люди не подумали, что я горжусь ими, что я выставляю их на вид, что я кокетничаю!
Волосы еще можно было пригладить, заплести в тугую косу и свернуть на затылке… а глаза? Куда их денешь? Надеть очки – неприятно, у меня зрение хорошее.
Однажды кто-то похвалил мои глаза.
– Ах, нет, – смутилась я, – они у меня часто болят.
Потом, идя домой, я уже мучилась тем, что мою глупую фразу могли счесть за наивничанье, за кокетство, и там – откуда я сейчас ушла – все надо мной «смеются».
Но в эту ночь на террасе я об этом не думала – я была так счастлива.
Счастлива вот уже целый месяц…
Весной я получила приглашение от Софьи Ивановны Титовой сопровождать за границу ее и ее внучку Надю.
Я когда-то готовила Надю в гимназию и до окончания курса была ее репетиторшей. Это, кажется, были единственные люди, которых я «менее» стеснялась.
«Вы, ангел мой, Варенька, уж не откажите мне, – говорила старушка, – совсем чужого человека брать не хочется, а не могу же я бегать с ней по горам, а она уперлась: хочу за границу – что я с ней могу сделать!»
Надя смеялась, прыгала кругом и твердила: «Да что тут говорить. Варенька едет, едет с нами!»
Я поехала с ними, как бы сдавшись на их просьбы, но в глубине души я чувствовала безумную радость.
Моя мечта, казавшаяся мне несбыточной, осуществлялась, сон сбывался наяву. Я увижу Италию и Швейцарию.
Я стала оттаивать.
Рядом с бурными восторгами Нади и удивленными «аханьями» бабушки – я не стеснялась скромно восхищаться.
Еще при переезде из Милана на озера, мы познакомились с двумя художниками, т. е. познакомилась Надя.
Надя была очень бойкая, общительная и веселая девушка. Разбитая «Фияска» с «Кьянти», которым она облила обоих соседей, послужила причиной знакомства.
Надя знакомилась очень скоро и еще скорее дружилась, а совместные прогулки способствовали сближению.
Уже дня через три Порхов и Ленц стали ее «друзьями», и решено было путешествовать вместе.
Мы почти все время проводили вчетвером: гуляли, катались в лодке. В городах осматривали музеи и церкви. По вечерам читали, занимались музыкой, Надя и Ленц пели дуэты.
Простота ли обращения художников, перемена ли обстановки, красота ли окружающей меня природы, веселая, беззаботная жизнь – не знаю, что подействовало на меня, но я вдруг развернулась, оттаяла, ожила. Я говорила, спорила, читала стихи. Я словно вышла из одиночной тюрьмы и вознаграждала себя за вынужденное молчание.
Я так много читала и так много думала, что теперь у меня была просто потребность поделиться всем этим с другими.
В это время я не боялась, что надо мной могут посмеяться – я забыла об этом, потому что Надя и художники слушали меня, соглашались, спрашивали моего мнения.
Не знаю, как это случилось, но мы стали «делиться» во время прогулок.
Надя с Ленцем бегали, скакали, дурачились, а Порхов и я медленно гуляли или сидели где-нибудь во тени и говорили, говорили.
У меня явилась небывалая смелось – я говорила с увлечением, нервно, страстно, я читала вслух любимых авторов, декламировала стихи…
– Варвара Михайловна, я ведь написал ваш портрет, – как-то сказал он, не глядя на меня.
– Что это вам вздумалось? – удивилась я. – Покажите-ка!
– Хорошо, я покажу вам, но только вам.
– Почему только мне?
– Так – это мой каприз.
Он вынул из папки большой кусок картона и подал мне.
С удивлением смотрела я на свое изображение.
Я была похожа, поразительно похожа, но разве это была я?
Разве когда-нибудь на моем лице бывает это выражение страсти, разве у меня бывает такой гордый поворот головы, такая улыбка. И зачем распущены мои волосы?
– Я совсем не такая, какой вы меня сделали, – сказала я, как будто испугавшись и отдавая ему картон.
– Я вас написал такой, какой вижу… когда вы читаете стихи, – ответил он тихо, пряча портрет в папку.
И вот с этого дня что-то легкое, неуловимое засквозило в наших отношениях.
Я сама не решалась дать имя этому. Мне казалось, что слово, название – спугнет что-то тонкое, воздушное, что билось вокруг нас, словно ночная бабочка.
Я почувствовала что-то тревожное, мучительно-радостное – словно таинство какое-то совершалось в моей душе.
Как неопытна я ни была – я стала улавливать в его речах намеки, от которых замирало мое сердце, вопросы, на которые я боялась ответить.
Я замечала, как он всегда старается остаться со мной вдвоем, увести меня от Нади и Ленца, отстать от них во время прогулки. Да, да, надвигалось что-то огромное, хорошее, светлое, я прислушивалась, ждала в сладком страхе…
Таково было мое настроение, когда я сидела на террасе в эту ночь.
Вот, вот… скрипнет калитка в каменной ограде, раздадутся двойные шаги по гравию дорожки – и веселый голос Ленца выкрикнет шутливое приветствие.
И… калитка скрипит.
– «Привет тебе, приют священный», – запевает Ленц, выходя на дорожку, освещенную луной, и за ним в тени тисов я вижу худощавую высокую фигуру, и сердце мое сжимается безумной радостью.
Надя бежит со ступенек террасы и, весело хохоча, что-то рассказывает Ленцу… Мы все усаживаемся в столовой… приходит бабушка… пьем чай… Надя и Ленц болтают и смеются…
Я молчу, мои чувства оглушают меня – я не слышу разговора. Я замерла и едва в тумане вижу его лицо, его глаза, смотрящие на меня с каким-то странным выражением.
Чай убран… бабушка уходит спать…
– Пройдемтесь немного, Варвара Михайловна, – говорит он, – смотрите, какая ночь!
Мы сходим в сад… он предлагает мне руку… мы идем… сетка лунного света скользит по моему темному платью, и рука его тесно прижимает мою руку.
– Если бы вы позволили мне говорить, Варвара Михайловна, – вдруг роняет он едва слышно.
– Говорите, – еще тише, почти одними губами отвечаю я.
– Варя!
Счастье пришло. Оно до того властно схватывает меня, что горло мое сжимается, сердце перестает биться…
Всякий человек, я думаю, хоть раз испытал странное чувство… как будто далекое воспоминание чего-то небывалого, но страшно похожего на настоящую минуту. Кажется, что все это когда-то было так, именно так, во всех подробностях.
И вот, в эту минуту – я ясно почувствовала, – что где-то давно я все это видела.
Этот сад, залитый луной, эту старую каменную стену, колокольню готической церкви, куртины роз перед фасадом старинного бюргерского домика.
Это ощущение было так сильно, что как бы замедлило шаги надвигавшегося счастья.
– Где это я видела? – почти вслух спросила я себя.
В эту минуту из тени деревьев на яркий лунный свет вышли Надя и Ленц. Они, как и мы, шли под руку.
Ярко освещала луна его стройную фигуру, слегка склоненную в сторону его дамы, белое платье Нади и ее длинные белокурые косы, колыхающиеся на этом белом платье.
– Где? Где я это видела?
Вспомнить, вспомнить скорей!
– Варя, милая, – слышу я ласковый голос, – отчего ты молчишь?
О позволь, ангел мой,
На тебя наглядеться… —
вдруг запели Надя и Ленц.
Я сразу вспомнила!
Второй акт Фауста! Да, да – декорация сада – Надя и Ленц – Фауст и Маргарита.
А он? а я? – Марта и Мефистофель.
Мефистофель, объясняющийся в любви Марте, чтобы отвлечь ее внимание и дать возможность тем двум спеть свой любовный дуэт!
Красотка перезрела, —
говорит Мефистофель, подмигнув публике.