В этом дрожащем свете ее красивое лицо, обращенное к нему в профиль, кажется таким милым и нежным, потому что он не видит чуть заметной складки между бровей, которая придает этому лицу что-то немного жесткое и надменное, а губы ее, обыкновенно гордо сжатые, полураскрываются совсем по-детски.
Иногда, когда он, засмотревшись на нее, сбивается, она взглядывает на него, слегка приподняв одну бровь, отбивая такт ногой.
А когда она ошибается сама, она тихонько вскрикивает «ай!» и закусывает нижнюю губу своими белыми ровными зубами.
Яков Семенович встряхивает головой, чтобы отогнать от себя этот образ.
Ведь он знает ее всего около двух месяцев, но почему же он так привык быть около нее. В тот раз, когда он помог им добраться до дому, Шахотин не отпустил его. Несмотря на все отговорки, заставил выпить чаю, а на другой день он принес свою виолончель, и они с Верой целый вечер занимались музыкой и говорили о музыке.
Эти посещения стали повторяться ежедневно, и если он, из приличия, принуждал себя оставаться дома, то на другой день и Арсений Михайлович, и Вера ласково упрекали его.
Шахотина он знал по имени, у них в Петербурге были общие знакомые. Он слышал, что Шахотин – богатый человек, занимавший крупный пост, ушел в отставку года четыре тому назад, после того, как его единственный сын, мальчик лет семнадцати, был убит во время беспорядков где-то в провинции. О нем сожалели, рассказывали, что тяжелая нервная болезнь лишила его ног.
Но кто была Вера?
В разговоре она как-то упомянула, что она кончила консерваторию и давала прежде уроки музыки. «Кто она? Нанятая сиделка? Нет, она была слишком предана, слишком заботлива…»
«Что связывало ее с этим полумертвым человеком? Неужели материальные блага? А почему бы и нет?» – думал, или старался «равнодушно» думать, Вакшаков.
Бедная учительница музыки могла соблазниться роскошной обстановкой, экипажем, лакеями в ливрее. Бегать по урокам не сладко, а тут, наверно, и духовное завещание… Нет! Какой я подлец! Она не способна на это! Она верно любила его и раньше. Раньше он был здоров, не бросить же его теперь больного. Не осуждать ее надо, а пожалеть, что она, такая цветущая, молодая, связана с этим мертвецом, который эксплуатирует ее чувство долга, а может быть, просто со старческой болезненной страстью вцепился в эту красивую женщину. Развратник!
Яков Семенович вздрогнул от отвращения.
Но образ развратника тоже не подходил к Шахотину.
Его обращение с Верой было ровное, дружеское. Он иногда слегка подсмеивался над ней, называя своей Антигоной. К нему, Вакшакову, он относился ласково и приветливо, интересовался его диссертацией, по вечерам, уходя в свою спальню, просил его посидеть с Верой Андреевной или уговаривал их обоих пойти погулять.
– А что, если он просто добрый, доверчивый человек?
Яков Семенович покраснел при этой мысли.
– Что я! Да отчего же ему не доверять! – чуть не вслух говорит он сам себе. – Почему ему не доверять мне, как всякому другому человеку? Какие глупости лезут в голову! Да и какое мне дело до всего этого?
Но дело, очевидно, было, так как диссертация не писалась, а лучи заходящего солнца, сквозившие через темную листву кленов, говорили: «Девять часов! Через полчаса ты будешь сидеть на террасе за чайным столом, будешь смотреть на белые, нежные руки, словно порхающие между серебром и хрусталем, на эту красивую головку с гладким бандо темно-русых волос… Море там внизу будет тихо шуметь, и в надвигающейся темноте по склону горы зажгутся огоньки дач, утонувших в своих садах».
Яков Семенович схватил фуражку.
– Куда же мы пойдем, Вера Андреевна? – спрашивает Вакшаков, спускаясь за Верой по ступеням террасы.
– Пойдемте, как тогда, на обрыв, – отвечает Вера, накидывая на голову белый шарф.
Он заметил сегодня ее нервное состояние, играть она отказалась, почти все время молчала. Шахотин, видимо, старался развлечь ее, шутил, рассказывал «случаи из жизни», затрагивал то тот, то другой вопрос, а она сидела задумчиво, положив локти на стол и упершись подбородком в скрещенные руки.
Вакшаков так привык к спокойному выражению ее лица, что иногда боязливо взглядывал на ее сдвинутые брови и слегка подергивающийся уголок губ.
Теперь, идя за ней по темной аллее к обрыву, он замечал это волнение в торопливости ее легкой походки, в нетерпеливом движении, каким она схватила концы шарфа, когда порыв ветра крутил их.
– Кажется, собирается буря – ветер все усиливается, – сказал Яков Семенович, чтобы прервать молчание.
– Это хорошо, – произнесла она отрывисто и, словно поправившись, прибавила: – уж надоела хорошая погода.
Они дошли до обрыва и сели на камнях. Ветер все усиливался. Невидимое в темноте море шумело где-то внизу. Вакшаков не различал ее лица, темное платье слилось с окружающим мраком, и только концы ее белого шарфа то изгибались и дрожали в воздухе, то беспомощно опускались.
Вера молчала.
– Не вернуться ли нам домой, Вера Андреевна? Ветрено… а вам, кажется, нездоровится.
– Нет, я здорова… Почему вы меня спросили? – раздался ее голос из темноты.
– Так, сам не знаю, мне показалось. Я привык, Вера Андреевна, к вам, к выражению вашего лица, и вижу, что у вас горе, что вы чем-то расстроены… Боже сохрани – я не хочу расспрашивать вас о ваших тайнах, но, может быть, я мог бы вам быть полезен.
Она коротко и отрывисто засмеялась.
– Помочь вы мне не можете, тайны никакой нет, нет и горя, а есть самая обыкновенная, житейская неприятность… Выходит срок моему паспорту, а муж мне не дает другого.
– Вы замужем?
Опять из темноты послышался отрывочный смех.
– Боже мой, с каким удивлением вы это сказали! Да, замужем, к несчастью своему и этого человека.
– Но ведь вы можете получить паспорт и помимо мужа, ведь, наверное, у вас есть основательные причины, по которым вы его оставили, – пылко заговорил Яков Семенович, – позвольте мне, как юристу…
Она опять слегка рассмеялась.
– Дорогой Яков Семенович, какой вы странный человек! Вы знаете меня всего полтора месяца и уже решили, что я жертва моего мужа. Почему вы не допускаете, что, напротив, он моя жертва? Что же вы молчите? – насмешливо спросила она.
– Право не знаю… но мне кажется, что вы не способны на дурной поступок, – пробормотал он.
– На дурной поступок я, может быть, и не способна, но моему мужу я сделала большое зло, исковеркав всю его жизнь.
– Боже мой, но любовь – это та область, где делают зло самые честные, самые добрые люди только тем, что перестают любить. Но со стороны вашего мужа уже жестоко и не честно лишать вас свободы. – Голос Вакшакова дрогнул.
Он чувствовал, что все его существо тянется туда, в темноту, что он испытывает какую-то страстную нежность к этой женщине, что ему хотелось бы броситься к ее ногам, утешить ее, крикнуть ей: «Я не хочу, чтобы ты была несчастна! Ты так прекрасна – ты должна быть счастлива».
– Обратите внимание, Яков Семенович, как люди несправедливы вообще, – заговорил она не то печально, не то насмешливо. – Вы знаете меня и совершенно не знаете моего мужа. Я вам симпатична, вы дружески сошлись со мною, и вы меня оправдываете, стараясь свалить вину на людей, вам совершенно неизвестных. Это несправедливость дружбы. Если вы когда-нибудь полюбите женщину, вы будете ее оправдывать еще больше. Здесь вы осудили моего мужа, не зная, кто из нас прав, там, даже зная вину этой женщины, вы оправдаете ее за красивые глаза, за локоны, или за что-нибудь подобное.
– Нет, Вера Андреевна, я прощу, а не оправдаю – это разница, – воскликнул он, вставая.
Он сделал к ней несколько шагов, и ее фигура слегка вырисовалась из темноты. Она сидела на камне, согнувшись и вытянув на коленях сложенные руки.
Лица ее он по-прежнему не различал.
– В отношении моего оправдания на вас еще подействовало традиционное понятие о женщине-рабе и деспоте-муже. Мой муж совсем не деспот и очень мягкий, очень добрый человек, но этот сентиментальный взгляд так укоренился, что исключений даже вы не допускаете. – Она засмеялась.
– Как же объяснить то, что он отказывает вам в паспорте – иначе как не деспотизмом или местью? – возразил он, слегка задетый ее смехом.
– Какой там деспотизм! Ему мучительно хочется раз в год взглянуть на меня. Я приеду, он будет валяться у меня в ногах, заставит мою девочку ласкаться ко мне, в надежде, что я соглашусь остаться, и затем даст мне паспорт… на один год, чтобы иметь возможность опять видеть меня.
– Но ведь это шантаж в некотором роде, ведь он вас мучает! – воскликнул Вакшаков.
– Он мучается больше меня. Он страдает все время, я только в эти минуты… раз в год три дня, и то потому, что мне жалко девочку, это ужасно мучительно!
– Отчего же вы не возьмете ребенка себе? Вы – мать! – пылко вскричал он.
Она выпрямилась.
– Яков Семенович, вы удивительно жестоки. Я мать – да. Но он отец. У меня есть моя личная жизнь. У него – ничего, кроме этого ребенка. И что же, я должна отнять у него и это, несправедливый вы человек?
– Но… но можно было пойти на компромисс, – заговорил он слегка смущенно. – Вы могли чаще навещать его или он вас.
– Я не могу! Это свыше моих сил! Он любит меня! Поймите, ведь ужасно, когда не любишь человека, чувствовать на себе эти жадные, влюбленные взгляды, видеть, как все время ищут прикоснуться к вашей руке, к вашему платью. Нет, нет! – вскочила она. – Девушка, соглашающаяся выйти замуж, не может судить, любит ли она мужчину. Я безумно была влюблена в моего мужа – он был женихом другой – моей любимой подруги, он любил ее… Я сделала все, чтобы он полюбил меня. Я добилась этого и искренне под венцом давала клятву в этой любви, и… на другой день я чувствовала к нему отвращение и ненависть. Не думайте, что, выходя замуж, я была наивна! Нет, я все прекрасно знала и хотела этого.
Она опять опустилась на камень и продолжала таким голосом:
– Я боролась с собой – я старалась привыкнуть и кое-как справлялась с собой, пока не полюбила другого. Тут я все бросила и ушла, – страстно вырвалось у нее.