И кроме того, у нее все болело. Абсолютно все тело. Болела голова, было больно глазам, болели даже зубы. Один глоток снял бы всю эту боль. Врач говорил ей, что эта боль временная; но, если доверяться собственным ощущениям, она вовсе не казалась временной. Вирджиния припомнила слова, сказанные когда-то Скоттом Фицджеральдом, что ему никогда не удавалось оставаться трезвым достаточно долго для того, чтобы испытать от этого удовольствие. Сейчас она понимала, что он хотел сказать. Трудно представить себе, чтобы подобное состояние могло кому-нибудь доставить удовольствие. И еще труднее — вообразить, что оно могло бы для кого-то стать нормой.
Но что бы ей ни приходилось сейчас претерпевать, она, по крайней мере, вроде бы справляется с этим. Не так уж все плохо, яростно убеждала она себя, отчаянно пытаясь сосредоточиться на книжке. Не так уж все плохо.
Та ночь оказалась хуже некуда. Чувствовала она себя отвратительно. Она не могла больше терпеть. Ее охватил ужас. Она взглянула на часы. Было три. Три часа утра. Ей говорили, что ее, вероятно, будет мучить бессонница. Мучить! Это не мучения, это просто адовы пытки. Кошмар. Физическая боль. Ей надо что-то сделать, что-то предпринять, неважно что. Иначе она убежит отсюда, найдет какого-нибудь самогонщика, разобьет витрину, сотворит что угодно, только бы достать спиртное.
Что он ей говорил, этот врач? Потерпеть десять минут. В течение десяти минут можно вытерпеть все, что угодно. Только десять минут, больше не надо. Ну ладно, десять минут она потерпит. Взгляд ее замер на циферблате часов. Пять минут. Лучше не стало. Восемь. Десять. Она выдержала эти десять минут. Но ей стало только хуже. Гораздо хуже. Ей все наврали. О господи, что же ей делать?
Телефон! Точно, ей же говорили, что она может звонить в любое время. Звонить своему врачу. Он будет у аппарата. Круглосуточно. Он ей, конечно же, поможет справиться с этими муками. Она схватила трубку и набрала его номер.
— Да? — немедленно ответил ей энергичный, уверенный голос.
— Это Вирджиния. Пожалуйста, зайдите ко мне. Я не могу больше терпеть.
— Вирджиния, — голос звучал теперь утешающе, успокаивающе, почти удовлетворенно, — вы в состоянии это выдержать. До сих пор у вас все шло хорошо. Вы можете.
— Не могу. Вы мне нужны.
— Я зайду утром.
— Я не сумею дождаться. — Ее голос дрожал от боли.
— Сумеете. Думайте о чем-нибудь. Вспоминайте, как вы дошли до худшего. Вспоминайте, что при этом чувствовали, что переживали, как это выглядело со стороны. Вы же ведь не хотите снова возвратиться в такое состояние. Или хотите, а, Вирджиния? Подумайте обо всем этом десять минут. Десять минут вы можете потерпеть. А потом следующие десять минут.
— Я это только что делала.
— Вот и хорошо. Молодец. Значит, можете продержаться еще десять минут. А потом еще. Заварите себе цветочного чая. Чай у вас есть?
— Не хочу я цветочного чая! — в отчаянии закричала она. — Я выпить хочу! Пожалуйста, спуститесь ко мне, ну пожалуйста.
Его голос изменился.
— Хорошо. Иду.
Врач просидел у нее целый час; они разговаривали, выпили за это время целый чайник цветочного чаю. Боль ее несколько притупилась, паническое настроение прошло. В шесть часов она заснула. Врач в задумчивости смотрел на нее. Не так уж много она и пила раньше, и тем не менее выход из алкогольной зависимости давался ей с таким огромным трудом. Почему? Интересный случай.
Ей все время говорили: вспомни самое худшее, до чего ты докатилась. Вспомнить это было очень важно, чтобы излечиться. Ее самое худшее произошло тогда, когда она однажды очнулась на могиле сына: ее рвало, в руке она сжимала бутылку виски, а другой рукой пыталась разрыть могилу. Именно тогда она окончательно поняла, что пора сдаваться и отправляться в клинику. Послушаться наконец Александра, начать делать то, что говорят врачи. В определенном смысле оказалось даже хорошо, что она дошла до подобного унижения и безобразия, до столь ужасного состояния. Конечно, то, что она ударила Александра стаканом в шею или что ее арестовали за вождение в нетрезвом состоянии, тоже было достаточно скверно. Но валяться на могиле — это уж действительно дойти до самого худшего, до низшей точки. Отсюда надо было уже только подниматься вверх. Она обязана была это сделать.
Вирджиния была трудным пациентом. Она не участвовала по-настоящему в сеансах групповой терапии, а при беседах с психиатром один на один тоже была очень сдержанна. Ее убеждали, что надо разговориться, надо постараться понять, что именно заставило ее изначально обратиться к алкоголю, сделало зависимой от него. Н-ну, пожалуй, это была послеродовая депрессия, туманно заявляла она в один день. На другой день утверждала, что причиной всему была ее низкая самооценка, заложенная еще в детстве, когда она постоянно чувствовала, что Малыш ее всегда и во всем опережает. Потом говорила, что причиной стала смерть ее ребенка. Никакой последовательности в ее словах не было, и никогда она не раскрывалась до конца.
С ней случались приступы гнева, и тогда она демонстрировала те «запасы ярости», которые, как хорошо знает любой психотерапевт, скрыты в каждом алкоголике, но и тут ни разу не назвала подлинной причины, из-за которой накопилась эта злоба. Один раз она уже почти призналась: «Ну ладно, я вам расскажу, все расскажу, слушайте, сейчас я вам все выложу», — но так и не сказала, заявив, что нет, она не хочет, не может, она сама толком не знает и не понимает, в чем дело; и опять укрылась в своем панцире одиночества и внутренней душевной боли.
Но она больше не пила. Пить она бросила.
Вирджиния категорически не желала возвращаться в Хартест. Она говорила, что может перенести пребывание в клинике, что сумеет, по всей вероятности, жить в Лондоне или, если необходимо, даже в Нью-Йорке; где угодно, но только не в Хартесте. Требовать, чтобы она жила там, — это чересчур. Никто не мог понять, в чем дело. Ее расспрашивали, но она не могла объяснить. Или не хотела.
Проведя три недели в клинике, она вернулась домой, на Итон-плейс. Она была страшно перепугана, не отпускала руку Александра ни на минуту и, когда машина остановилась перед домом, в ужасе взглянула на него и спросила:
— Что же они все обо мне думают? Как я стану смотреть им в лицо?
— Все считают тебя мужественной, сильной и будут рады, что ты вернулась домой, — ответил Александр, нежно целуя ее. — И Энджи здесь, она ждет не дождется, когда сможет увидеть тебя, ей очень нужны твое мнение и помощь по массе дел. Какая-то богатая клиентка доводит ее до сумасшествия. Пошли, Вирджиния, не бойся. И я всегда с тобой.
Она попробовала работать, потому что понимала, что это должно помочь, но работа давалась ей с большим трудом. И душевно и физически она была еще очень слаба. Она сознавала, что, настаивая на собственном участии, только создает этим для Энджи дополнительные трудности, но ничего не могла с собой поделать. Дела фирмы шли очень плохо: у них остались считаные клиенты. Вирджиния находила в этом некое противоестественное удовлетворение и говорила Энджи, что это хорошо, они смогут начать все заново и это будет даже интересно.
Однако ничего интересного в этом не оказалось: несколько недель ушло только на то, чтобы заполучить одну-единственную клиентку. Но тут выяснилось, что Вирджинии трудно сосредоточиться на работе, даже просто заставить себя интересоваться ею, и в результате они потеряли и эту клиентку. Что страшно расстроило Вирджинию, вызвав у нее вначале приступ рыданий, а потом вспышку ярости.
На следующее утро Вирджиния сидела за своим письменным столом, неподвижно глядя в окно, и думала о том, станет ли ее жизнь хоть когда-нибудь в будущем пусть отдаленно, но напоминать ту, какой она была раньше; и в этот момент в комнату вошла Энджи. Выглядела она внутренне напряженной и какой-то странной, как будто настроенной на демонстративную дерзость.
— Мне нужно поговорить с вами.
— Да? О чем?
— Я решила уйти.
Вирджиния молча смотрела на нее, пытаясь до конца осознать смысл только что услышанного.
— Я не понимаю.
— Чего тут понимать? — В голосе Энджи чувствовались нетерпение и, что задело Вирджинию больнее всего, нотки осуждения. — Я ухожу. Простите, что я это делаю в момент, когда вам так трудно, но я ухожу.
— Энджи, ты этого не сделаешь, — проговорила Вирджиния. — Ты мне сейчас так нужна.
— Еще раз простите, — сказала Энджи, — но я старалась, Вирджиния, очень старалась быть для вас и опорой, и всем. А вышло… неважно, что вышло. Дело в том, что я хочу уехать. М. Визерли предложил мне работу в Америке. Для меня это отличная возможность, и я хочу ею воспользоваться. Очень хочу.
— Но, Энджи… — начала было Вирджиния и остановилась. Плакать или что-то доказывать было бессмысленно. В ясных зеленых глазах Энджи она прочла все, что та на самом деле хотела сказать. Что она натерпелась и с нее хватит. Более чем достаточно. И, как ни больно все это было Вирджинии, она понимала, что не вправе в чем-то упрекать Энджи.
— Ну что ж, — через силу кивнула она, — конечно же, тебе надо ехать. Не могу же я требовать, чтобы ты тут вечно за мной приглядывала.
— Да, — отозвалась Энджи, — боюсь, что не можете.
Слова эти больно ужалили Вирджинию; она только молча посмотрела на Энджи, надеясь, что ничем не выдала внешне своих переживаний.
— Ну что ж, — еще раз повторила она, усилием воли заставив свой голос звучать бодро, — по крайней мере, ты наконец-то сможешь познакомиться с Малышом. Я ему скажу, что ты приезжаешь, и попрошу позаботиться о тебе.
— Не надо мне, чтобы обо мне заботились, — отчеканила Энджи. — Со мной и так все будет в порядке, в полном порядке.
— Да, — проговорила Вирджиния, сознавая, что голос ее заметно дрожит, — да, скорее всего, ты права.
Через месяц Энджи отправилась в Америку; она прилетела в аэропорт Кеннеди уже в самые сумерки холодного ветреного дня; сложив свой багаж на тележку, она медленно продвигалась вперед в очереди к чиновнику иммиграционной службы — очереди, которая, казалось, займет многие часы, — и думала о том, что зря она начала новую жизнь так глупо, не дождавшись, пока М. Визерли вернется из поездки на Багамские острова; и в этот самый момент красавец, каких она в жизни не видела, подошел к ней, улыбнулся и забрал ее тележку. Он был очень высок и крепко сложен, одет в прекрасно сшитый серый костюм, под которым видны были кремовая рубашка с пристегнутыми на пуговичках уголками воротничка и красный галстук. Зубы у него были почти противоестественно белые и ровные, кожа чересчур идеально загорелая, глаза неправдоподобно голубые; Энджи стояла, молча уставившись на него, и чувствовала, как у нее в самом прямом смысле слова слабеют колени; а он весело произнес: