— Значит, так оно и есть, — проговорила Шарлотта, когда Георгина рассказала ей о беседе в библиотеке. — Она всегда с ума сходила из-за своей ревности в мой адрес. А теперь увидела шанс отыграться. Потрясающе! Ну что ж, тут уж она просто ничего не понимает, верно? Она ведь американка. Разумеется, Хартест отойдет к Максу. Имение принадлежит ему. Нельзя же начинать делить его на квартиры или что-то в этом роде.
— Честно говоря, я не понимаю, почему его нельзя разделить, — заметила Георгина. — И не понимаю, почему все мы не могли бы там жить.
— Джорджи, что ты городишь? Не думаю, что Максу понравится подобная идея. Даже уверена, что она ему абсолютно не понравится.
— По-моему, ты кое о чем забываешь. — В золотисто-коричневых глазах Георгины появилось какое-то странное выражение. — Макс ведь на самом деле не папин наследник. То есть он, конечно, наследник, но он не его сын.
— Джорджи, ты что, с ума сошла?
— Нет, я просто напоминаю тебе о фактах, — холодно ответила Георгина. — Мне надоело, что каждый из вас помыкает мной и заявляет, будто я сошла с ума, ничего не знаю и не соображаю, что делаю. Честно говоря, я не понимаю, почему Кендрик не должен получить какую-то часть Хартеста, если мы с ним поженимся. Могу сказать тебе и больше: если только тетя Мэри Роуз узнает насчет Макса, она из кожи вон вылезет, и, боюсь, в этом случае мне трудно будет в чем-то винить ее.
Георгина была очень расстроена. Она не обратила внимания на потрясенное лицо Шарлотты, на ее внезапно ставший очень подозрительным взгляд, отказалась продолжать разговор на эту тему и, выскочив из дому, сбежала по парадной лестнице и устремилась в сторону конюшен. Едва ступив на извилистую тропинку, что вела к озеру, она услышала, как сзади ее окликают: за ней бежал Кендрик.
— Георгина, Георгина! С тобой все в порядке?
— Нет, — сказала она, — не совсем. — На щеках у нее были слезы, она сердито вытерла их рукой.
— Что случилось? — спросил Кендрик. — Расскажи мне.
— Странно, что я должна тебе что-то рассказывать. Все о нас говорят, каждый указывает, что мы должны делать: то мы должны пожениться, то не должны, то ты должен жить здесь, уговаривают, что стоит нам только решиться, и мы будем счастливы…
— А ты что думаешь, как мы должны поступить? — Вид у Кендрика был очень серьезный.
— Ой, да не знаю я, — ответила она, слишком расстроенная и сердитая, чтобы заниматься в тот момент какими-то уловками, — но ведь это мы должны решать, а не они. Разве не так?
Теперь она плакала уже по-настоящему, и голос у нее стал резкий, почти искаженный от гнева.
— Да, так, — согласился Кендрик, — решать это должны только мы сами. — Он протянул руку и прикоснулся к ее щеке. — А ты очень мужественно держалась все это время. Очень мужественно. По-моему, ты замечательный человек.
Георгина удивленно посмотрела на него.
— А по-моему, ты считал меня самонадеянной. Жестокой. Порочной.
— Я так и считаю, — улыбнулся он. — Но мне кажется, что ты еще и удивительная. Давай пройдемся вдоль озера.
— Все решат, что ты делаешь мне предложение. — Она тоже улыбнулась сквозь слезы.
— Пусть думают, что им угодно. А мне просто хочется, чтобы ты успокоилась. Пойдем.
Он взял ее за руку, и некоторое время они шли рядом молча. Георгина действительно перестала плакать и успокоилась, а та минимальная близость, которая между ними возникла, как ни странно, смягчила и облегчила ее физическое влечение к Кендрику.
— Ну, так что же ты думаешь? — спросил он ее немного погодя.
— О чем? — удивилась она.
— Ну, о том, жениться нам или нет. О предложении моей мамы, чтобы мы жили здесь и чтобы я стал чем-то вроде сонаследника Хартеста.
Она осторожно посмотрела на него:
— Я… я не знаю.
— А мне это предложение понравилось. — Он подмигнул ей. — Неплохое. Ты же ведь знаешь, как я люблю Хартест. Конечно, это чепуха, и мы оба понимаем, что это чепуха. Но и представить себе невозможно, что мама могла бы натворить, если бы только узнала. О Максе. А если Фредди узнает… О боже!
— Да, — ответила Георгина. — И представить невозможно.
«Как удачно, — подумала она, — что Кендрик такой хороший человек. А то ведь он мог бы, вполне мог бы воспользоваться тем, что знал».
Спать Георгина легла рано: в тот день она ужасно устала. Но где-то около часа ночи услышала, что плачет Джордж; она с трудом поднялась с постели.
Малыш капризничал; похоже, он опять простудился. Она попробовала покормить его, но он не успокаивался; по-видимому, не был голоден. Увидев, что он совершенно мокрый, она переодела его, облачила во все сухое и чистое и тут обратила внимание, что простынка в его кроватке тоже мокрая. В сушильном шкафу, стоявшем здесь же, в детской, чистой простыни не было; вот черт! Георгина вспомнила, что несколько простынь висели и сохли в прачечной комнате, рядом с кухней, и, накинув себе на плечи одно из детских одеял, взяла Джорджа на руки и спустилась вниз.
Она уже возвращалась назад, была на площадке второго этажа и как раз подумала о том, каким тяжелым становится Джордж, как нелегко теперь его таскать вниз и вверх по лестнице, когда услышала, как открылась дверь. Это был Кендрик, лицо его выражало беспокойство.
— Что-нибудь случилось? — спросил он. — С Джорджем все в порядке? — Малыш теперь сделался предметом его чрезвычайных забот и волнений.
— Все в порядке, — ответила Георгина. — Просто он был мокрый, и мне пришлось спускаться вниз за простыней. Теперь вот несу его назад в кроватку.
— Я поднимусь с тобой. Если можно.
— Конечно, можно. Понеси его, а то он очень тяжелый.
Поднялись наверх, Георгина перестелила кроватку и уложила Джорджа; он довольно улыбнулся и почти сразу же снова заснул. Они постояли рядом с кроваткой, она с одной стороны, он с другой, с удовольствием глядя на ребенка и тоже улыбаясь.
— Отличный он малыш, — проговорил Кендрик. — Здорово ты постаралась, Георгина.
— Мы постарались, — улыбнулась в ответ Георгина и вдруг заметила, что одеяло уже упало у нее с плеч, ночная рубашка распахнулась, груди торчат наружу, а Кендрик смотрит на них так, словно видит впервые в жизни. Она не шевельнулась, и он тоже; но потом он очень медленно протянул руку, мягко дотронулся до одной из грудей, ласково провел по ней кончиками пальцев и стал ласкать ее, постепенно приближаясь к соску, и вот уже его пальцы принялись нежно массировать сосок.
— Осторожно, — шутливо предупредила она и рассмеялась, несмотря на то что всю ее охватило возбуждение и невероятная, нестерпимая радость. — А то тебя может молоком облить, и сильно.
— Мне нравится, — улыбнулся Кендрик, — очень нравится, что ты сама его кормишь. И нравится смотреть, как ты это делаешь. Я в это время чувствую… не знаю… какое-то умиротворение.
Он подошел к ней, взял ее за руку, потом нагнулся и нежно поцеловал прямо в губы.
— Какие-то у нас странные и глупые взаимоотношения, — тихо проговорил он, отступая назад. — Были когда-то любовниками, теперь вот стали родителями такого прекрасного малыша, а сами не подходим друг к другу.
Георгина молчала; ей не хватало храбрости что-нибудь сказать. Она просто стояла и неотрывно смотрела на него.
— А они сильно изменились, твои груди, — сказал Кендрик, — раньше были такими маленькими, просто крошечными. Ты даже переживала из-за этого, помнишь?
— Конечно, помню. Но теперь они трудятся вовсю, и у них хорошо получается.
— И верно. — Кендрик снова дотронулся до одной из грудей, а потом стал ласково поглаживать, слегка массируя пальцем. Георгина не могла больше спокойно это выдерживать и негромко застонала.
Кендрик отдернул руку и встревоженно посмотрел на нее:
— Я что, больно тебе сделал? Они болят?
Она молча покачала головой, все еще боясь произнести хоть слово, взяла его руку, поднесла к губам, поцеловала и снова положила себе на грудь. Она вся была сейчас в его власти, все ее тело — она чувствовала это — хотело сейчас только его. Кендрик посмотрел на нее удивленно, встревоженно и недоумевающе, потом наклонился и еще раз поцеловал ее, на этот раз уже крепче; его язык поискал встречи с ее, словно спрашивая о чем-то, а рука, погладив и поласкав ее грудь, медленно, удивительно медленно, нежно и ласково двинулась вниз, к животу.
— Подумать только, — почти прошептал он, — этот ребенок был у тебя здесь. — Он вдруг опустился перед ней на колени и принялся целовать ее живот; ладони его легли ей на ягодицы и стали нежно гладить их.
Георгина чуть не потеряла сознание от ожидания, от острых и сильных, похожих на спазмы приступов желания; она посмотрела вниз на Кендрика и опустила руки ему на голову, изо всех сил заставляя себя не шевелиться, стоять неподвижно. Почувствовала, как язык Кендрика коснулся ее, стал нащупывать дорогу, отыскивая в волосах ее клитор; она по-прежнему стояла, стараясь не издать ни звука, а внутри ее все дрожало и как будто рвалось наружу. Георгина откинула голову назад, закусила губу, руки ее беспорядочно трепали его волосы; она ощутила, как в ней нарастал оргазм, как он приближался, быстро, резко, легко, необыкновенно легко. Его язык задвигался энергичнее, дыхание стало чаще и тяжелее — он плотно прижал ее к себе, — все ее тело было в напряжении и каком-то смятении, оно целиком сосредоточилось на том странном, необузданном и быстро нараставшем ощущении, которое он вызвал в ней. Она почувствовала, как ее всю затрясло: ноги ослабели, тело охватил жар, жар и лихорадка. Кендрик на мгновение оторвался от нее, улыбнулся, руки его снова взлетели вверх, подержали ее груди, ласково погладили их, потом так же быстро опустились вниз, и его язык опять принялся дразнить ее, то поглаживая, то слегка нажимая, пока она наконец не вскрикнула от радости и удовольствия, идущих откуда-то из самой глубины и настолько сильных, что они казались почти что болью.
Георгина опустилась на пол; Кендрик по-прежнему стоял на коленях, и она, несколько неуклюже от нетерпения и желания, скользнула прямо на него, быстро и энергично, испытав неописуемое счастье и от соприкосновения с ним, и оттого что мгновенно вспомнила это знакомое ощущение его пениса в своем теле; она села на него верхом и стала двигаться неторопливо, мягко, еще вся во власти удовольствия от только что пережитого оргазма, а он отвечал на ее движения, проникая все глубже и глубже; она почувствовала, как в ней нарастает новый оргазм и как ее возбуждение передается и ему; дыхание у него стало чаще, тяжеле