Шершавому Толику, конечно, не на что рассчитывать, бригада Дашкиных ухажеров — это бабочки-однодневки. Значит, Кирилл. Кирилл минус Жанна. А Лялечке Глебовой никто не разрешит всерьез «ходить» с сыном какой-то поломойки. И вот тогда… Тогда всплывет Афина. Таков был сложный план. Да и сама по себе Лялечка — фрукт полезный, нужный для строительства карьеры комсомольского работника, для достижения всяческих жизненных благ. Богатая, нежадная, слишком симпатичная только, но это пусть. Пусть…
— Ну все, пропало лето, — пробормотала Жанна. — Давай свой портвейн, тяпнем.
— Я не буду, — предупредила Афина, отчаянно краснея. Надо было все-таки их подготовить, а то сразу начнут вести себя отвратительно — со стыда сгоришь. — Кирилл, а ты?
— Обязательно. Дамам стаканы, а сами из горлышка, да, Толян?
Дашка шустро наклонилась и достала из-под скамейки два стаканчика от фруктового мороженого.
— Сюда! Тара есть.
Афина поморщилась и осталась на месте. Она давно привыкла не обращать внимания на все попытки друзей казаться взрослыми и значительными. На самом деле — они совсем дети, ничего не понимают. Даже того, что эта Лялечка может помочь в их затее с рок-группой. Ведь у нее такой папа! А без такого прикрытия ничего не получится.
— Привет, — раздался насмешливый грудной и незнакомый голос. — Меня приглашали выйти. И вот я здесь. Зовут Ляля, портвейн буду. Хочу посмотреть, как живет советская молодежь.
— Ого, — присвистнул Кирилл, подвигаясь к Жанне. — Садись, гостьей не будешь, но пробку понюхать дадим.
— Я постою. Больше влезет. — Лялечка спокойно повертела в руках протянутый хитрой Дашкой стаканчик и, не морщась, опрокинула его содержимое внутрь.
— Могешь, — одобрил Толик, скользнув по Ляле взглядом. Нет, ему она не годилась. Слишком уж… того… гоношистая. Премудрая. И слишком худая. Так — скакалка, а не девчонка. В армии решат, что малолетка. Да такая и не приедет.
— Еще?
— Хватит, — отрезала Жанна. — Давай мне, и я пошла. Надоело. — Она отбросила руку Кирилла и тоже встала. Они с Лялей были одного роста. И, по мнению Толика, одного пошиба. А Кирилл заметил, что джинсы на них были разные — Лялькины куда как фирмовее. Зато наши, отечественные, с хлопчатобумажной фабрики, сидели на Жанке лучше.
— Подожди, — сказал Кирилл. — Я провожу.
Афина проследила за Лялечкиным взглядом и поняла, что сделала все правильно. Наживку она заглотила. Было бы удивительно, если бы она ошиблась. За те полгода, что Лялечка проучилась с Афиной в одном классе, Афина отлично поняла, куда и зачем плывет эта девочка. Романтика дорогих отелей ее прельщала мало. А Кирилла она пару раз уже мельком видела во дворе. Да его бы только слепой не увидел. Жаль только, что для роли комсомольца-добровольца он подходил мало, а то бы наши киношники вцепились в него мертвой хваткой. Ах как он был хорош! И пахло от него как-то особенно — терпко, дурманяще. Стыдно признаться, но Афине он даже снился. В неприличных историях про поцелуи на помойке. А кроме того, они с Лялечкой читали одни и те же книги. Почти запрещенного Воннегута, почти неизвестного Сэлинджера.
— И главное, — сказала Ляля тягучим, неприличным, как потом выяснилось, чувственным голосом. — Чего она так разнервничалась? Я посижу и уйду…
Она осталась. Она разыгрывала свою пьесу, где в главной роли была одинокая маленькая девочка с большими возможностями. Все, что предлагало ей счастливое детство в доме крупного выездного чиновника, казалось ей скучным.
Смешным, примитивным и очень ненатуральным. Лет семи от роду Лялечка догадалась, что относится к касте избранных. Перед ней заискивали взрослые дяди и тети, учителя и даже зубные врачи. У папы был свой водитель, а у мамы — чуть ли не у единственной женщины в городе — личное авто. Папа был занят тем, что двигал фигуры по доске почета, мама тем, что боялась старости. В большом дубовом столе папа хранил вымпелы, грамоты и порножурналы, в маленькой тумбочке возле кровати мама держала кремы и таблетки, от которых хотелось спать. Или не жить. В тринадцать лет Лялечка попыталась отравиться. Она написала записку и, приняв изрядную дозу снотворного, заснула в ванной. Ее нашла приходящая домработница. Потому что у папы было ночное совещание, а мама заигралась с подругами в бридж. На Лялечкину выходку постарались не обратить внимания.
— Девочка растет, — сурово глядя на жену, сказал папа.
— А я — старею! — взвизгнула мама. — Тебе и карты в руки. Можешь жениться на любой из своих девок, мне все равно. Все равно. Ты все делаешь только ради карьеры.
— Я — ради нее. И если я ее потеряю, пеняй на себя. Вот список мест, где она не должна бывать. Вот список книг обязательных к прочтению. Проследи.
Целый год, опасаясь рецидивов, Лялечку держали дома. Называлось это болезнью сердца. А потом они уехали в теплую черную страну, где должна была начаться их новая жизнь. Где они были — семьей. Именно там мама и начала пить. От скуки и от папы. А папа…
Он смотрел на нее строгими влюбленными глазами и, напевая «Мы красные кавалеристы и про нас…», тихо ускользал на работу. Тихо, чтобы не разбудить маму. Ее он оставлял Лялечке. Их подробные физиологические исповеди научили девочку пропускать мимо ушей не только главное, но и все остальное. Образ отца — мерзкого развратного вампира — не вязался с видом истерзанной и пьяной матери. Они друг друга стоили. Лялечка записалась на прием к послу.
— Нам надо уехать в Союз, — твердо сказала она.
— Школу ты можешь закончить и здесь, — ответил пузатый симпатичный человечек с серьезными узкими глазами.
— Моим родителям не подходит этот климат, — заявила она. — Или я буду просить политического убежища. Будет грандиозный скандал. — Она развернулась на каблуках и оставила посла с его раздумьями наедине.
Оказалось, что добиваться своего очень просто. Надо только побольше смелости и наглую физиономию… Виктор Федорович ударил Лялечку прямо с порога. И не ладонью, как молодую нашкодившую женщину, а кулаком — как настоящего противника. Она оценила этот жест. И запомнила надолго.
— Еще выходка, и я не знаю, что сделаю, — предупредил отец.
— Их будет еще очень-очень много, — тихо и твердо пообещала Лялечка.
Мать, в момент протрезвевшая, только грустно покачала головой и подытожила:
— Если тебя не драть как Сидорову козу, то толку не будет.
В этот день она напилась так, что ей вызвали врача, поставили капельницу с гемодезом и велели не показываться на жаре.
Все это Лялечка сфотографировала новомодным «Кодаком», а потом по самоучителю начинающего фотографа справилась и с проявкой и с печатью. Дальше были варианты, позаимствованные у Ирвинга Шоу… Но наклеить фотографию пьяной матери на плакат для демонстрации не хотелось, отдать в буржуазную печать — было предательством. Лялечка обошлась малой кровью. Она выпустила домашнюю стенгазету и обнародовала ее на очередной семейной пьянке посольских. Особенно смеялась Ирочка, новая повариха и новая папина пассия. Она так смеялась, что Глебов уже и не знал, которой из них первой дать в морду — ей, матери или Лялечке.
Проглотили и это. Видно, папочка Витя был действительно ценным работником. Правда, направили в провинцию. Зато на очень-очень перспективную должность. Мама продолжала пить, а в минуты трезвости — гонять по городу на ярко-красном «жигуленке». И то и другое было уже одинаково опасно для жизни. Маму надо было лечить. Лялечку мама едва переносила.
— Ты забрала у меня молодость и возможность маневра, — говорила мама, грустно икая.
А папа на шестнадцатом году Лялечкиной жизни, уже после той выходки в жаркой стране, вдруг разглядел в ней человека.
— Смотри, детка, больше чтобы этого не было. Мы — другие, мы живем по правилам, и за те блага, что мы имеем, иногда должны расплачиваться по самому большому счету.
— Феликс Эдмундович Дзержинский, — сказала Лялечка насмешливо. — Смотри, не умри от голода…
— Если моя дочь вырастет диссиденткой… Нет, если она проявит малейшие признаки инакомыслия… если ты, дрянь, себе позволишь еще раз что-то подобное… — Виктор Федорович схватился за сердце.
— А если проституткой? — спросила Лялечка. — Потому что алкоголичка у нас уже есть. И маньяк.
— Я тебя убью, — простонал отец. — Потому что люблю такую дуру… Потому что, кроме тебя… у меня ничего…
— Дачный участок, домик в деревне, автомобиль, кооперативная квартира и немного антиквариата — не в счет?
— Ты научишься нормально разговаривать? — тихо спросил отец.
— Да, если пойду учиться в нормальную школу, — почти попросила Лялечка. Потому что была альтернатива. Особое учебное заведение со скромной вывеской и соответствующим «контингентом». Для таких вот… Чтобы они не рассасывались и группировались согласно видовым особенностям.
— Дура, — буркнул отец. — Сама не захочешь.
Неправда, она очень-очень хотела. Нормальных друзей, нормальных, то есть бедных, людей вокруг, нормальных отношений без устава и без вранья. Она очень хотела. А они — нормальные, другие — почему-то нет. Учителя снова заискивали и аккуратно завышали оценки, девочки оценивающе перешептывались, мальчики, может, и хотели бы проводить ее домой, но это делал папин личный водитель. Поэтому Афинка — плотная, серьезная, назойливая, как муха цеце, стала для нее связующим звеном с миром. Со школьной дружбой не получилось. Оставалось надеяться на дворовых — на свою собственную компанию. Но и ее еще нужно было завоевать. Или купить…
— Фотоаппарат «Кодак». И пленки, — сказала Лялечка, глядя в круглые светлые Дашкины глаза. — Тебе интересно?
— А я тебе что? — прищурилась Дашка, которая была совсем-совсем не против дружбы с этой хорошенькой странной девчонкой. — Вечное рабство?
— А что, у вас это принято? — Лялечка взглянула на застывшую Жанну. Сейчас решалась ее, Жаннина, судьба. Прощай, музыка, здравствуй, теплая девичья дружба? Неужели Даша, с которой они подружились еще на почве неупотребления компота из сухофруктов, сейчас ее предаст?