— С неба огонь, земля сотрясается — славное местечко.
— Но зато — смелые люди.
— Да, вот и я сюда прибежал.
— Не о тебе речь. Я и не подумал. Ты из другого теста, — засуетился Захар, длинный, нескладный, в наряднейшей, иностранного происхождения светлой тройке. А все равно, как ни наряжайся, а крестьянская родовая широкая кость из любого кроя свой крой покажет. Он был крепко скроен, наш Захар, русоволос, простодушен, простецкий совсем парень, хоть и в ранге чуть ли не заместителя министра иностранных дел. И только глаза, небольшие, тоже крестьянские, — из глубины синева, — только глаза у него светили каким-то таким сильным светом, когда и ум в человеке угадываешь, и надежность угадываешь, а надежность в человеке всего дороже.
Алексей, бойкий, веселый, усмешливый, в черноту загоревший, с глазками в таком прищуре, что не углядеть было, что там в них, — вмиг добыл чемодан Знаменского, притащил, явно гордясь, что они такие заграничные, такие кругосветные.
— А чемоданчики-то, Захар Васильевич! А! Не верил вам, когда рассказывали, а теперь поверил. Знавали небось и «мерседесы», и «шевроле» с «люкс-фордами» в придачу. Заметили, никаких наклеек? Нынче не носят. Кофр по коже, по шрамам на ней свой ранг показывает. И еще вот замки с цифровыми комбинациями. Дипломатические кофры!
Тараторя, укладывая чемоданы в багажник старенькой «Волги», Алексей зорко поглядывал из своих прищуров на Знаменского, устанавливая для себя и его собственный ранг. Ну, чемоданы что надо, а сам каков? А сам этот приезжий, из легенды, между прочим, товарищ, тоже был что надо. Тянул! И дело не в том, что одет во все заграничное. Нынче это не диво. В субботу, на толкучке, за час, если, конечно, повезет, можно раздобыть и эти штанята фирменные, и эту гонконговскую рубаху с погонами, которые, отстегни их, могут рукава держать. Удобная штука. Материальчик такой, что потей под ним сколько угодно, а пот не проступит. Ветерок чуть дунул, а тебе прохлада. Нет, этот тянул сам по себе, хотя и одежда тоже роль играла. Алексей сказал:
— Рубашечка у вас ну прямо для наших мест! В Гонконге брали?
— Какая осведомленность, — улыбнулся Знаменский широко, приязненно, выложился для этого малого, еще не зная, как всякий приезжий, кому как себя подавать, и уже не умея, — в растерянности жил, — оценивать человека с первого взгляда, даже полувзгляда, а умелость эта, наука эта им вроде бы была освоена, и давно. Все разлеталось, потери ощущались по всем линиям, он растерялся перед жизнью и знал, что растерялся. Стал путаться: не то говорить, не так себя вести. Вот улыбнулся этому бараночнику, будто королю Иордании. Господи, а он знал этого короля, седенького такого короля, веселостью и даже озорством не пускающего себя в старость. Господи, он знал его, был у него в гостях, в громадной машине с ним сидел, куда-то они ехали веселиться… Вспомнил и не поверил себе. Не было этого! Но все помнилось, вспомнилось. Сожженная зноем древняя земля, путь паломников трех религий, близкие горы, могучие деревья вдоль шоссе и улыбчивый, коротко стриженный, седенький мужчина в простейшей, распахнутой на седой груди рубашечке, но это — король, и то, что он король, понимаешь по одному всего перстню на безымянном пальце, по камушку в том перстне размером с голубиное яйцо. Вон дворец какого-то богача на склоне холма и вот этот камушек. Они в одной цене.
— Ты куда смотришь? — спросил Захар. Они уже ехали по шоссе от аэропорта в город, по изнемогшей от жара асфальтовой полосе, пролегшей извивами между домами-новостройками, в которых слепили, будто плавились, стекла. — Не смотри пока, вот въедем в город, на проспект Свободы, там тебе понравится.
— Не буду смотреть, — сказал Знаменский и поглядел на эти дома-коробки, на землю вокруг, такую же древнюю, как та, еще стоявшая в глазах.
— Не смотри, не смотри, сейчас грянет город.
— Уже успел влюбиться в свой Ашхабад?
— Знаешь, а в нем что-то есть. Привораживает. Многие так считают. Но, конечно, тебе, понаглядевшемуся…
— Мы товарищу покажем такие уголки, — оглянулся Алексей, сверкнув молниями прищуренных глазок, — что… А как вы насчет дам?
— Алексей! — строго одернул его Захар Васильевич, не шутя рассердившись. — Ну бабник, спасения нет!
— Это точно, разные мы, — сказал Алексей. — А в общем-то, все мы бабники. Только один маскируется, тихарит, а другой — душа нараспашку.
— Ты на что намекаешь, это кто же тихарит? — Захар Васильевич даже покраснел от негодования.
— Не о вас речь, Захар Васильевич, начальство вне подозрений. Да вам, дипломатам, и нельзя.
— Что — нельзя? — спросил Знаменский.
— Все нельзя. Закованный народ. А чуть что, на коллегию.
— Это так, — и усмехнулся и погрустнел опять Знаменский. — Это уж точно.
— Дамы, дамы, погубят они нас, — сказал Алексей, старательно крутя баранку, обходил как раз пылящий и зловонный самосвал.
— Это уж точно! — повеселел Знаменский. Нравился ему этот парень. — Но, Алексей, об этом догадались еще задолго до вас.
— А мне какая разница, что кто-то догадался, главное, что я сам догадался. Но поздно. И наука не впрок. Третий раз развожусь.
— Вот такой он у нас, — сказал Захар Васильевич. — Ох, Алексей, займусь я тобой!
— А нас учи, не учи, а мы такие, какие есть. Характер — штука железная. Верно говорю, Ростислав Юрьевич?
— Железо гнется, утверждают.
— Не знаю. Я бы рад согнуться, а смотрю, и опять занесло. Куда, кричу, куда ты меня тащишь?! — это я характеру своему, а он знай себе тащит.
— И затаскивает в очередной шалман, — сказал Захар Васильевич. Погибнет, честное слово. Спасибо, хоть пьет только по выходным.
— А в другие дни водителю нельзя, — сказал Алексей.
— А как же характер? — спросил Знаменский.
— Так я же не пьяница, у меня в другом вопросе катастрофа.
— Ну, понял, ясно. Каждому свое.
— Именно!
А что, если вспомнить, про что они тогда говорили с простейшим и милейшим тем королем, — когда хотел, он был простейшим и милейшим со своими гостями, демократичнейшим был, любил прикидываться, — так если вспомнить, то ведь такой же почти, как с Алексеем-шофером, шел у них тогда разговор. Про женщин, конечно же, и что от них вся морока, и что зарекайся не зарекайся…
— А вот теперь смотри! Город! — торжественно провозгласил Захар. Приехали! — И помолился: — Аллах, пусть будет счастлив сей путник в твоих земных чертогах!
Знаменский глянул. Прямая, широкая улица открылась глазам. Дома за разросшимися кронами карагачей были едва различимы, даль над асфальтом плыла в знойном мареве. Люди, их было мало в этот дневной час, шли по улице, держась поближе к стенам, выискивая тень погуще. Что за люди? Что за стенами этих домов? Он столько видел промельков таких улиц, в стольких успел побывать городах, что улицы и улочки давно слились для него в одну сплошную улицу, а города — большие, маленькие, громадные, — в один сплошной город. Но здесь, среди промелька этих стен и людей, ему предстояло жить, сюда его выбросило на берег.
— Да, приехали, — сказал Знаменский.
И верно, приехали. Машина подкатила к бетонному, в нишах и окнах, зданию, почти такому же, как там, и там, и там, — по всему миру, — на фронтоне которого значилось: Отель «Ашхабад». И рядышком, чтобы и иностранец все понял: «Hotel…»
Машина остановилась, и Алексей королевским жестом повел рукой:
— Прошу, джентльмены!
2
Номерок был маленький, как келья в крепости, не повернуться. Да еще эти хвастливые чемоданы, сразу их бахвальство тут увиделось, в скудном убранстве кельи. Да еще духота такая, что просто впихивать себя пришлось в эти недра, хотя на подоконнике красовался громоздкий ящик кондиционера, который, ясное дело, не работал. И запахи, запахи, весь букет от недалекой ресторанной кухни, от журчащего всеми кранами туалета, набухшая от сырости дверь которого плотно не притворялась. Когда-то все тут работало, не протекало, затворялось, но пик славы отеля прошел, как и у человека минует молодая пора, и пришла старость, обветшалость. Жить тут? Вот на этой, — тронул рукой, — продавленной и скрипучей койке ночь провести? Мысль эта удручила.
А Захар за спиной, явно гордясь, что раздобыл другу номер в лучшей гостинице города, радужные уже строил планы:
— С месячишко тут поживешь, а потом раздобудем тебе в каком-нибудь тихом частном домике комнату с окнами в сад.
— И чтобы хозяйка кофе умела варить! — подхватил Алексей, утонувший в продавленном креслице. — Лет сорока, не больше!
— Кофе лет сорока? — подхватил игру Захар Васильевич, надеясь хоть как-то развеселить удрученного этим задохшимся номером друга.
— На первое время! — понял свою задачу Алексей. — А потом, при такой-то внешности, товарищ сам найдет себе кофеварку. Но, Захар Васильевич, если по совести, в сорок лет женщина, именно в сорок, ну, плюс-минус три годика, она особенно хороша.
— Это почему же? — морщась, досадуя, что втягивается в подобный разговор, но уж больно убитый вид был у друга, спросил Захар Васильевич.
— Неужто не ясно? Последний вальс, так сказать.
— И практик, и, гляжу, теоретик. Ростик, да не дергай ты этот шнур. Сгорел кондиционер, не загудит.
— Уморился, машина все-таки, — сказал Алексей. — А мы его заменим. У меня тут администраторша в больших подругах. Сейчас, как спустимся, все налажу.
— Наладь, сделай милость.
Поняв, что кондиционер не загудит, поняв, что и окно не распахнуть, да и зная, что в жару такую распахнутое окно мало что даст, Знаменский, как за спасением, кинулся к одному из своих кофров, лихорадочно защелкал массивными, сверкучими замками с колесиками кода. Отмахнул крышку и выхватил, выставил на утлый столик бутылку виски. Ах, какая это была бутылка-красавица! И какой золотистый напиток забвения в ней искрился! А эта белая мирная лошадь, пасущаяся на зеленом, влажном от росы поле, — не этикетка то была на бутылке, а картина, произведение искусства, чтобы встрепенулась изнывшая душа.