— Кто как умел, кто как умел. Наспех! Занятное словечко, если вдуматься. А что же в нашей жизни не наспех, Захар Васильевич? И для какой такой долгой жизни мы себя уготавливаем? Человек — предполагает, а бог располагает.
— Вы — верующий? — спросил Чижов.
— Я — думающий. То есть я пытаюсь понять, пытаюсь… Но… Вот они, эти верующие, посещающие храмы господни, что они с Землей сотворяют, громоздя на ней свои «Першинги», «Томагавки» и эти немыслимые совсем «МХсы»! Господь их, что ли, на это благословил, вера подвигнула? Верующий! Я в церковь не хожу, а крестик — он матерью мне дан, когда умирала. Что ж, если угодно, да, я верующий. Но не как они, не как они, несущие всем погибель. Смешалось, спуталось все. Вы вот коммунист, разумеется, безбожник, конечно же, а к богу вы ближе, чем иной епископ. Смешалось все, перепуталось. — Говорил Дим Димыч все это вроде посмеиваясь, слова подгонял, подгонял, иные даже проборматывал небрежно, но не шутил, глаза у него не смеялись.
Комнат в доме было много, хотя со двора совсем небольшим казался этот дом, невысокий, именно что вжавшийся в землю. Но комнат было не меньше пяти, и из одной дверь вела в другую, наглухо не разгорожены были комнаты, чтобы им легче дышалось. И странно широкими были эти двери в маленьких комнатах.
— Дворцовая прямо анфилада, — сказал Знаменский, улыбчиво оглядываясь.
— А мне здесь нравится, — сказала Лана. — Совсем тут не шикарно, а нравится.
— А где шикарно, там никогда и не понравится, Ланочка, — сказал Дим Димыч. — Там — позавидуется. Зависть же, как справедливо изволил заметить философ Ницше, — «главное топливо для всех страстей».
— Да, тут у вас симпатично, — сказал Знаменский. — Книг много. Почитаю, если поселюсь. И книги на полках какие-то из детства. Читаные. Корешки старенькие.
— Такие и должны быть. Книги — они для чтения изобретены, а не для бахвальства, как повелось нынче. — Дим Димыч не переставал приглядливо всматриваться в Знаменского. — Это хорошо вы сказали, слово нашли: «симпатично». Спасибо, это большой комплимент мне, хозяину. Симпатично! Если вдуматься, сколько в этом слове теплого смысла. А иное слово как льдышка. Вот, смотрите, эту комнатку и наметил сдать.
Вошли в еще одну небольшую комнату. Сперва пропустили вперед Знаменского, ему тут предстояло жить, ему первому и смотреть. Он вошел, глянул по сторонам. Защемило сердце. Отчего вдруг? А вот потому, что ему тут предстояло жить. Долго ли? Менялась жизнь, отбрасывала его вот в эти стены. На этой узкой лежанке предстояло ему теперь спать, у этого высокого окошка, под которым стоял утлый письменный столик с одной тумбой, присаживаясь боком к столику, предстояло и есть, и письма писать, что-то еще там писать, хотя как журналист-международник он кончился. Кончился! Он близко подошел к окну, страшась оглянуться на своих спутников. А в окне стояли горы, стояла вечность. Что им его беды? Такое ли они знали за свои миллионолетия? Он понял, что теперь часто будет смотреть на эти горы, в их лики изморщиненные, ища себе опоры. Какие там у тебя, человек, беды? Есть кровля, есть кусок хлеба, есть вода в арыке. И ты еще не обделен друзьями. Тебе помогают. Ты еще не в конце пути. Отринь уныние перед ликом вечности. Комнатка, конечно, была жалкой, какие-то карты старые были развешаны по стенам. Зачем они ему? Мебель была наижалчайшая, из кинофильма про довоенную бедность. Как он к этой колченогости приобвыкнется? Да и хозяин, явно странноватый, будет угнетать своими торопливо проговариваемыми философствованиями, дались ему эти «Першинги» и «Томагавки». И эта женщина с хмурым, просто злым взглядом, явно не принявшая его. Но — горы. Как у Льва Толстого: «А горы…» Знаменский обернулся:
— Если я вам подхожу, то я бы, Дмитрий Дмитриевич, тут и поселился.
— Подходите, Ростислав Юрьевич, подходите. Вы не страшитесь, я вас донимать своими разговорами не стану. А эту дверь в соседнюю комнату мы замкнем. У вас еще есть дверь, прямо в коридор, вот через нее и будете ходить.
— А там докторша, она в какой комнатке обосновалась? — спросил Алексей. — Не столкнутся лбами? В темноте-то ночной? — щурились, смеялись его глазки.
— Тебе бы все сталкиваться, — презрительно сказала Лана.
— Жизнь, Ланочка, как узкая дорога в ночное время, где фонари не горят.
— А что это за карты у вас? — спросил Захар. Он пошел вдоль стен, рассматривая поблекшие, выцветшие полотна карт, их тут много было. — О, смотри-ка, дореволюционная карта Туркестана! Старый, доземлетрясенческий план Ашхабада! Историей увлекаетесь, Дмитрий Дмитриевич? Гляди-ка, Ростик, древний план Московского Кремля! И все тут его башни начертаны и поименованы! Ну вот, сможешь теперь изучить имена этих башен. Москвич, а ведь не знаешь, уверен, что не знаешь. — Он принялся читать, торжественно выговаривая: — «Водовзводная угловая…», «Набатная…», «Царская…», «Сенатская…», снова «Водовзводная…», а это вот — «Угловая Москворецкая…» и она же «Беклемишевская…». Знал ты эти имена, москвич урожденный?!
— Слыхал… Забыл…
— А теперь вспомнишь. А что это? Старинная, еще дореволюционная карта Москвы… Центральная часть… Церкви, церкви, церкви, куда ни глянь. Не зря говорили, что Москва была златоглавой. Так вы историк, Дмитрий Дмитриевич?
— Был когда-то картографом. История, конечно, рядом с картой живет, но карта правдивее. Если ее уметь читать, нет ничего более интересного и более поучительного.
— А почему бросили свою картографию? — спросил Знаменский.
— Долго рассказывать… При случае… Карты эти вам не помешают, Ростислав Юрьевич? Не хотелось бы снимать, уж больно ветхи. Фотографии, лики чужие, я бы снял, а карта не гнетет. Оставляем?
— Даже попрошу вас оставить. Прав Захар, москвич-то я москвич, а города своего почти не знаю. И Кремля Московского не знаю. Про Тауэр, про Нотр-Дам больше знаю, чем про Кремль.
— Теперь поизучаете, — сказал Алексей. — В ночные часы… Если, конечно…
— У кого что на уме, а у тебя, Алексей, все одно и то же, — сказала Лана. — Ну что ты за человек?!
— Обыкновенный, Ланочка. И ты учти, у всех на уме, что и у меня на уме. Одно и то же, тут ты права, одно и то же. Только некоторые маскируются, а я прямой человек.
— Уж ты-то прямой! Как твоя баранка! Круть-верть!
— Условия, Ростислав Юрьевич, без запроса, вперед мне денег не нужно, а вот паспорт ваш понадобится, чтобы оформить временную прописку. Временную во «времянке». Когда будете перебираться? По мне, хоть сегодня. Комната прибрана.
— Сегодня и переберусь, — сказал Знаменский, снова подходя к окну. Завалюсь спать пораньше, а утром — горы.
— Захар Васильевич, поможем? — спросил Алексей.
— Непременно.
— Тогда покатили в гостиницу за чемоданами, прихватим еще там кое-чего, и назад. Прихватим, Захар Васильевич? Полагается отметить, чтобы жилось счастливо.
— Мы-то, может, отметим, товарищ шофер, а тебе нельзя, — сказала Лана. — Права отберут.
— Гляжу, полюбила ты меня, Ланочка, бережешь меня. Учти, я самого Захара Васильевича Чижова вожу. Мы — МИД. Нас не обнюхивают.
— А вот перед богом все равны, — сказал Дим Димыч. Он подошел к Знаменскому, глянул, куда тот глядел. — «А горы…» — повторил толстовские слова. — Да, Ростислав Юрьевич, а перед вечностью все равны…
8
Отмечать переезд Знаменского из гостиницы в дом к Дим Димычу не стали. Уж больно перепад был велик. Из «люкса» во «времянку». И все это почувствовали, даже Алексей почувствовал, когда тащил блистательные чемоданы Знаменского в машину. Перепад, перепад уж больно был велик. Скатывался, слетал человек со ступеней жизни — все это поняли. Увяла и Лана. Да ей и на работу было пора. Захар позвал обедать, но и ему тоже сперва на работу надо было заскочить. Условились, что завтра, с утра, Алексей заедет за Знаменским, привезет его в «Домик Неру» — так в городе звали дом, в котором размещался ныне республиканский МИД. Действительно, дом тот был некогда построен в спешном порядке для Джавахарлала Неру, который должен был прожить несколько дней в Ашхабаде. Но Неру не приехал, а дом сперва приспособили под гостиницу Совета министров, а потом вот отдали МИДу и Республиканскому обществу дружбы. Чижов зачем-то всю дорогу втолковывал эту историю их дома, «Домика Неру», Знаменскому, когда возвращались с чемоданами из гостиницы к «времянке» Дим Димыча.
— А это вот мой домик, — сказал Знаменский. — Каждому свое…
Алексей выгрузил чемоданы, хотел было занести их в дом, но Знаменский удержал его:
— Сам, вам надо на работу спешить.
Лана торопливо чмокнула Знаменского в щеку, шепнула, будто одаривая:
— Разыщите меня!
Провожающие сели в машину, Чижов, добро кивая, замахал своей большой ладонью, Алексей, подражая, улыбнулся, перехватив улыбку Знаменского, а тот все улыбался, улыбался им, уже и машина покатила, свернула за угол, а он все улыбался.
— Вам подсобить? — Неведомо откуда взявшийся, перед Знаменским стоял худой, от рождения в смуглоту прокаленный солнцем мужчина, высокий, сутуловатый, с широкими сухими плечами. Рубаха навыпуск западала в углубление живота. Он был худ неимоверно, одни кости да смуглая, в черноту, кожа. Но руки были сильные, ухватистые, не чахлая, а спортивная худоба ощущалась в этом человеке.
— Ашир Атаев, — представился он. — Друг Дим Димыча. — Он подхватил тяжеленные чемоданы, легко понес к дому. Пока говорил, представлялся, водочный дух ударял в лицо Знаменскому. Этот Ашир Атаев довольно изрядно где-то хватил. Он сразу и показался Знаменскому забулдыгой. Одет был уж очень пренебрежительным образом, рубаха навыпуск и расстегнутая до пупа, штаны коротковатые и пузырями, сандалеты на босу ногу разбиты и с въевшейся в них пылью.
А в дверях стоял Дим Димыч. В маечке застиранной, тоже штанах пузырями, тоже в сандалетах на босу ногу. Но этот был хоть трезвым. И крестик на шее. Философ доморощенный. Правдоискатель. Верующий от смятения перед жизнью. Осколочек русской души, занесенный каким-то вихрем житейским на землю Азии. Легко читался этот человек. Неудачник! Да и тот, что подхватил чемоданы, поджарый этот туркмен, легко читался. Тоже из неудачников! И уж если человек востока так пьет, днем начав, то совсем плохи его дела. Как у тебя, как у тебя самого, Ростислав Юрьевич! Вот потому ты и примкнул к этим. Нет, не комнату во «времянке» снял, а обрел свою среду обитания. Так вот! Ты теперь много ближе к ним, а не к тем, кто укатил на «Волге». Так вот, ты тоже, парень, легко прочитываешься. И прочитали и позвали — вот сюда, на край города, во «времянку». Эти — позвали, те — отпустили.