Итак, принц подошел к букве «3», протянул паспорт. Туркменочка, с выплетенными косичками, строго стянувшими ее маленькую голову, большеглазо поглядела на него, заглянула в раскрытый паспорт, быстро, смуглыми пальчиками перебрала пачку писем и телеграмм в ящике, и Знаменскому показалось, что эти пальчики перебирают для него варианты судьбы. А вдруг?! Когда не везет, отказала удача, черная пошла полоса, только и надежды на это «А вдруг!». Он не ждал никаких добрых вестей, да и что могло поменяться в его судьбе за два-три дня, но здесь, на почте, где в ящичках, как в лотерейных барабанах, заложена судьба, ворохнула сердце надежда.
— Есть! — радостно воскликнула девушка, которой очень хотелось порадовать этого принца. — И еще! — она протянула Знаменскому две телеграммы, улыбнувшись так, такой зажегшей все личико улыбкой, какой бы и он не сумел улыбнуться, этот мастер на улыбки.
— Спасибо, милая! — сказал он и все же рискнул посоревноваться с ней, ответно улыбнувшись.
И так они посверкали друг на друга улыбками, этими знаками своих душ, и одна душа была беспечальной, а другая лишь притворялась.
— Вы ждете перевод? — спросила озабоченно девчушка. Она знала, что мужчины больше всего радуются переводам, но не было ему перевода, она не могла его обрадовать. А вот телеграммы, она знала, мужчины не любят, телеграммы несут тревогу. Но что может опечалить такого счастливца? В прекрасной одежде женщина терпеливо ждала его у входа. Такие, как он, получают только счастливые телеграммы.
— Вы артист? — спросила она. — А переводы у нас к вечеру поступают. Загляните. Я вас где видеть могла? В кино?
— Во сне, — сказала ее напарница, тоже туркменка, сидевшая на букве «И». Это была постарше девица, уже и морщинки разочарованья улеглись у губ.
— Ай, Джамал, зачем так говоришь?! — обиделась и возмутилась девчушка, будто подруга выдала ее сокровенную тайну. И дальше заговорила по-туркменски, быстро нанизывая слова, колкие, резкие, как маленькие камушки, летящие с крутой горы. И подруга стала отвечать на туркменском: два камнепада слились и вызвенились, напомнив, что за этими стенами из стекла и бетона близко стоят горы, что где-то рядом грозная лежит пустыня, что в небе яростное повисло солнце, что он, Знаменский, очутился сейчас в стране Туркмении.
Прислушиваясь к этому быстрому, колкому говору, к непонятным, неуступчивым словам, Знаменский медленно шел через зал к Нине, по пути читая телеграммы. Первая, что побольше, была от матери. Она беспокоилась, как сын долетел, как его приняли, она умоляла, чтобы он писал, берег себя, берег себя. Дважды были отпечатаны в телеграмме эти два слова: «Береги себя, береги себя». А дальше следовали в тексте еще два слова, которые наверняка телеграфистка советовала убрать, но отправительница настояла на них. После дважды «Береги себя» телеграфный аппарат отстукал: «Восклицательный знак», и в этом, в настойчивости этой, в восклицательном настойчивом знаке был весь ее характер, его матери, ее жизненный напор, отданный ему, ему, только ему, ее единственному сыну, ее надежде и гордости. А вторая телеграмма, от жены, была, напротив, предельно лаконична: «Как ты там» — и все. И никакого, конечно, пропечатанного двумя словами вопросительного знака, который был и не нужен, конечно же, он вытекал из текста. Но и никакой подписи. А вот подпись бы тут пригодилась. Ну хоть это самое наипростейшее, естественное: «Твоя Лена». Не было «твоей Лены», анонимен был вопрос про то, как он там. Чья телеграмма, от кого? А кто его знает! Он-то знал, что от Лены, но она не подписалась. Стыдится? Таится?
Он подошел к Нине, которая, с покорностью женщин востока, ждала его, тая лицо под широкими полями шляпы.
— От Лены? — спросила она.
— От мамы и от Лены. — Он показал Нине телеграмму жены. — Смотри, даже не подписалась. Как думаешь, почему?
— Деловая… Зачем лишнее слово?‥ — Нина не знала, что ответить, прятала глаза под широкими полями шляпы.
— Вообще-то, даже два тут полагаются слова: во-первых, «твоя», во-вторых, «Лена». Вот такие вот, Ниночка, мои дела, если правду сказать.
— Я думаю, ты не прав, ты усложняешь.
— А ты говоришь не то, что думаешь, ты утешаешь. Ладно, подожди еще минуточку, я отвечу ей. — Он шагнул было назад в зал, Нина попыталась удержать его:
— Не сейчас, Ростик. Поостынь чуть-чуть.
— Негде тут остывать. Я мигом.
Знаменский отыскал глазами окошко, где принимались телеграммы, быстро подошел к нему, радуясь, что нет очереди, быстро заполнил бланк. После адреса написал всего три слова, сами написались, из-под руки выскользнули: «Сорок три градуса». И все. И никакой, разумеется, подписи.
— А подпись? — спросила женщина в окошке, русская, немолодая, усталоглазая, с потекшими, сомлевшими от жары плечами.
— Все!
— Впрочем, понять можно, — сказала женщина, чуть пробуждаясь, умно всматриваясь в нарядного этого, пригожего и удрученного чем-то мужчину. Углядела она и его спутницу у дверей. Ох-ох-ох, молодые люди… Вам ли печалиться?‥
На улице, когда из сквознячков кондиционерных снова погрузились в плотный зной, Знаменский сказал Нине, погордился своей находчивостью:
— Отстукал ей всего три слова: сорок три градуса. Что и соответствует действительности.
— А как подписался?
— Никак.
— Вот спадет жара, и ты тащи ее сюда, — сказала Нина. — Ух, погуляем! Тут замечательно осенью. Закатимся куда-нибудь. Тут такие места, такие селения в горах… Вы как уговорились, когда ее ждать?
— Никогда, наверное. Разве что на денек-другой. У нее очень плотный график, знаешь ли. Своя карьера. Свои друзья. Как ей вырваться?
— Я бы вырвалась, — сказала Нина, отвернувшись от него, на что-то там заглядевшись. — Смотри, караван верблюдов прибыл в город! Какие важные! Какие прямо царственные! А я бы вырвалась… Пойдем к нам обедать? Или хочешь, пойдем, я покажу тебе наши базары. Вот этот, крытый, называется по старинке «русским», а есть еще «текинский базар», он интереснее, а по воскресеньям есть у нас толкучка. Ты напиши Лене, там можно приобрести старинные украшения из серебра. Редко, но попадаются действительно старинные вещи. Ты напиши, примани женщину. Ты ведь знаешь нас, женщин? А у тебя разве не было своих друзей? Мне рассказывали… Москва гудеть начинала, когда ты в нее возвращался из очередной заграницы. Я, представь, интересовалась, как ты там, Ростик Знаменский, живешь-поживаешь.
— А вот заманивать как раз вас, женщин, и не нужно, — сказал Знаменский. — Это последнее дело, вас заманивать. Смотри, мой приятель идет! Мой здешний внезапный сотоварищ! Тесный, тесный у вас городок! — Он поднял руку, позвал: — Ашир! Ашир! Приостановись! Сейчас, Нина, я тебя познакомлю с бывшим следователем по особо важным делам. Не смотри, что он такой пообносившийся. Пьет! Горе у него! Понимаешь, у нас с ним совпало! И, скажу тебе, умнейший малый!
— Кто? Этот? — Нина приметила в толпе на прибазарной улице, а они по этой толкучечной улице сейчас шли, человека, которому махал Знаменский. Этот человек нерешительно приостановился, явно не обрадовавшись встрече, явно готовый шмыгнуть куда-нибудь и затеряться. И на расстоянии было видно, что он не совсем тверд в своих движениях.
— Ростик, но это же какой-то бродяга, — сказала Нина.
— Пропился, так думаю. Но, поверь, умнейший парень. Да ты сейчас убедишься.
— А вот и нет! — обрадовалась Нина. — Смотри, припустил от нас! Сбежал! Пожалуй, не глуп. Понял, что мне бы было трудно с ним знакомиться.
Действительно, только что был в толпе Ашир, а вот его и нет. Куда подевался? Здесь, среди этих лотков, киосков, лавчонок, жаровень, в снующей толпе, совсем не трудно было исчезнуть. Пригни только голову, согни спину и нет тебя.
— Жаль! — искренне огорчился Знаменский. — Мы с ним вчера содержательный вечерок провели. Говорили, говорили, даже легче мне стало.
— Пили, конечно?
— Конечно. А как бы еще могли по душам поговорить?
— Ростик, не кажется ли тебе, что не с таких знакомств надо здесь начинать? — вовсе не укоряя, а лишь заботу свою выказывая, спросила Нина.
— Начинать? Ты считаешь, что я приехал сюда начинать? А не заканчивать? Да вон же он! Ах, паршивец, спрятался в пивнушке! Сейчас я его достану! Знаменский рванул было, но опомнился, вернулся к Нине, взял ее за руку, поднес руку к губам.
— Прости, Нина, прости великодушно, но меня неудержимо тянет к этому бродяге. Верно, тебе незачем с ним знакомиться, а я побегу. Отпускаешь? Прощаешь?
— Но ты придешь к нам обедать?
— После пивнушки-то? Ниночка, от меня будет дурно пахнуть. Но завтра, завтра — обязательно. Приглашаешь на завтра?
— В любой день, Ростик. Мы с Захаром всегда тебе будем рады. — Она подумала, поколебалась и вдруг помолила: — Ростик, прошу тебя, уйдем отсюда!
Он внимательно поглядел на нее, заглянув под широкие поля шляпы, помедлив, поискав слова, попросил:
— Нина, ты не жалей меня… Хуже нет…
— О чем ты?! — Она распрямилась, даже оскорбилась, наиграла, как могла, свое возмущение.
Но он ей не поверил:
— Хуже нет… Так я побежал?
— Беги…
Она проводила глазами его засновавшую в толпе спину, будто окрылившуюся от этого из невесомой ткани пиджака, который сейчас впорхнет в грязное нутро прибазарной пивной, плечи ее, словно озябнув, вздрогнули. Сновавшие здесь люди обтекали ее. Здесь ей не место было. И она торопливо пошла отсюда. Ведь город был глазаст, приметлив, как все азиатские города. С кем шла жена дипломата? Почему вдруг осталась одна? А спутник ее нарядный куда побежал? Ну что ж… Так, так…
12
В пивной, в павильоне из пластика и стекла, отвратная загустела вонь. Прокисшее пиво, выплесками сохшее на бетонном полу, рыбья шелуха по углам, пластик, неистребимо вонючий, — все это липло к взмокшим телам мужчин, смешалось с запахом их пота. Тут и минуты нельзя было продержаться. А вот держались мужички. Даже подолгу держались, потягивая пивко. А иные, грифами или кондорами, сонно сидели у стен на корточках, отдыхали, обратив сонные глаза на улицу. Но чуть появлялись женские ноги, глаза грифов и кондоров просыпались, округлялись, лучились хищным светом.