ки брал, да, да… Веришь?
— Нет! Это неправда! — Женщина гневно выпрямилась, шагнула даже к дверям, будто кинуться хотела куда-то, чтобы немедленно опровергнуть эту неправду. — Я сама вам предлагала! Знаю, и другие предлагали! Разве вы взяли?! Вы не взяли! Про вас и молва такая шла: «Не берет!» Это неправда! Оговорили вас, Ашир Атаевич! Да, оговорили? Почему?‥ — Она приблизила к нему свои в затеках туши плачущие глаза. — Почему?‥
— Длинный разговор, Роза-джан, ненужный разговор. — Ашир устало подсел к столу, рукой поддержал голову, вдруг устав безмерно. — Дай-ка нам чего-нибудь хлебнуть, иссох совсем.
— Сейчас! Сейчас! — Она кинулась к стойке, рванула дверцу холодильника, спеша, спеша, будто за спасительным кинулась лекарством.
Хлопнула пробка шампанского, вырвавшись к потолку, излилось радостной пеной шампанское в бокалы, да и на пол, покуда несла, и вот запенились бокалы на столе перед Аширом и Знаменским. И они начали глотать этот праздничный напиток, а буфетчица, смаргивая слезы с тушью пополам, со стороны смотрела на них, старую руку с кольцами подведя под подбородок.
— Это с какой такой радости льется тут шампанское?! — раздался громкий, напористый, отчетливо сановный голос.
На лестнице, спускавшейся в буфет из гостиничных покоев, картинно встал полноватый, вернее, дородный мужчина в той загадочной поре, когда, если издали глянуть, и пятьдесят человеку может быть, а может быть и под семьдесят. Он одет был вольготно, по-домашнему, в какой-то рубашке-апашке, в штанах явно пижамного происхождения, ноги в шлепанцах. А разве он здесь не у себя дома? Сановно, но не избыточно, выпирал из-под рубашки живот, совсем худым и неловко быть, когда обременен ты властью, а то, что это был человек, наделенный властью, в этом усомниться было невозможно. Он так и оделся наипростейшим образом, выходя на люди, что ему дозволена была подобная простота, наперед прощалась ему. Но — лицо… От этих шлепанцев, уверенно попиравших ступени, от этого живота начальственного, заслышав голос этот сановный, и лицо ожидалось под стать, округлое, щекастое, увы, самодовольное. Нет, не такое у этого человека было лицо. Неожиданным оно оказалось. Странно смуглое, оливковое, с запавшими щеками, с отеками в подглазьях. Больное лицо. Что — голос? Что — осанка? Как ни оденься, как ни прикинься, а лицо твое, человек, оно про все расскажет.
Важно переступая, чуть растянув губы в приветливой в меру улыбке, кивнув коротко хозяйке буфета и еще короче этим двум, что пили шампанское в такую-то жару, зорко, цепко оценив каждого взглядом, не удивившись здесь Знаменскому, то есть человеку, под стать этому месту, и изумившись его сотоварищу, человеку, по внешнему виду для сих мест неприличному, мужчина подошел к буфетной стойке, пальцем маня к себе буфетчицу.
— Роза Халимовна, нарзанчик мой, прошу вас, — он позволил себе благосклонно оглянуться. — Эх, завидую вам, молодые люди!
— Проездом из Байрам-Али? — спросил Ашир.
— Как угадали?
— Да уж угадал. Не пейте нарзан, уважаемый товарищ. Попросите у Розы-джан стаканчик мацони, снимите пенку, там сыворотка будет, вот это и пейте.
— Откуда вам известно, что мне не показан нарзан? Вы врач?
— Да уж известно. Нет, не врач.
— Личным опытом делитесь? Тогда отчего же вы с утра хлещете эту отраву, если у вас почки не в порядке?
— У меня почки в порядке. — Ашир долил себе в стакан, выпил, нарочно утерся рукавом, насмешливо буравя сановного мужчину своими дульцами. — Вот почки у меня в порядке. Сердце — тоже. Легкие — тоже. Желудок — тоже. Счастливый человек, да?
— Вообще-то, именно так, счастливый. — Заинтересовавшись, мужчина подошел к Аширу, разглядывая и его и Знаменского, вдруг отвлекшись от Ашира, а заинтересовавшись больше Знаменским.
— Позвольте, позвольте, а ваше лицо мне знакомо. Разрешите? — Он подсел к их столику, продолжая всматриваться в Знаменского. — Как же, как же… Ну, вот и узнал! Как же, как же… — Он оглянулся, повеселевшим голосом приказал: — Роза Халимовна, еще бутылочку от меня молодым людям! Надо же?! Узнал, узнал… А я, извольте, рискну отведать вашего мацони! Вдруг да то самое! Ростислав Знаменский, если не ошибаюсь?
— Не ошибаетесь, — кивнул Знаменский. — Но я вас, хоть убейте, не могу вспомнить.
— За что вас убивать? Вы меня действительно не знаете. Успех лишает нас зоркости. Вы солировали, я был в толпе. Всякий раз, как встречались. Вы солист, я — в толпе. Всякий раз.
— Где же это все происходило? — спросил Ашир, буравя своими дульцами. Ростик, ты вроде бы не оперный певец.
— В посольствах, в посольствах, молодой человек, на приемах, на а ля фуршетах, где копченостей навалом, там как раз, где я просадил свои почки, оливковоликий трагически поширил глаза, наигрывая печаль и даже ужас, но наигрывать не стоило, печаль и даже ужас на самом деле жили в этих пугающе густо выжелтившихся глазах.
Буфетчица принесла бутылку шампанского и граненый стакан с мацони.
— Правильно Ашир Атаевич говорит, — сказала она. — Мацони от многого может излечить. Или хотя бы облегчить.
— Ашир Атаевич? — глянул на Ашира оливковоликий, сравнивая свое впечатление от него, — по одежке ведь встречаем, — с явно почтительным отношением к нему весьма уважаемой тут хозяйки буфета. — Кстати, позвольте представиться. Александр Григорьевич Самохин, Чрезвычайный и Полномочный Посланник. Учтите, все три слова пишутся с большой буквы. Ну-ка, что за чудодейственная сыворотка? — Он снял ложечкой жирную пленку в стакане, осторожно-осторожно зачерпнул, осторожно-осторожно поднес к вытянувшимся трубочкой губам, с явным трепетом отведал.
— Смелее! — подбодрил его Ашир. — Ручаюсь, что не навредит. И вообще, если уж лечите почки в Байрам-Али, то и пейте все туркменское. Если не секрет, в какой стране вы Посланник? Я мысленно произнес это слово с большой буквы, верьте мне.
— Ого, занозистый! — по-другому как-то глянул на Ашира Самохин, этот Чрезвычайный и Полномочный Посланник. — Отлетели мои страны, молодой человек, отшумели. Но ранг, звание нам сохраняются. Верно говорю, уважаемый Ростислав? Вас как по батюшке?
— Юрьевич.
— Да, отлетели. А я про вашу историю чуток наслышан, Ростислав Юрьевич. Пошумела Москва. Наслышан. Но мне ли не понять? Молодость, соблазны, куда ни глянь, а ты — сам один, посоветоваться не с кем. Так?
Знаменский не ответил.
— Но… А все-таки, а все-таки… В мое время побольше было строгости, спасительной, скажу вам, строгости. На связи уповали? Угадал?
— Зачем этот разговор, товарищ Посланник? — Знаменский отрешенно глянул на старика, да, старика, — близко к семидесяти было этому человеку с сановной фигурой и больным лицом.
— Не сердитесь на меня, Ростислав Юрьевич! — Самохин просительно положил руку на руку Знаменского. — Я не про вас. Вообще, общие рассуждения. Связи, связи! Престижи! Чего-то не умею по-стариковски понять. Простите. Вот, войну всему этому объявили. Победим ли?‥
Рука у него тоже была больная, с выжелтившимися ногтями.
— Я не сержусь, — сказал Знаменский.
— Как мое мацони? — спросил Ашир. — С недельку по стакану утром, по стакану вечером — и жажды нет, и почкам делать нечего. Точно говорю! Ростик, хлебнем еще, раз бутылка стоит, уважим Посланника?
— Не подтрунивайте, не надо, — сказал, вдруг построжав, даже озлившись, Самохин. — Верно, Посланником я был, но и сегодня кое-что еще значу. Так какие служебные обстоятельства занесли вас в столь знойные места, Ростислав Юрьевич? — Голос у него стал строгим, официальным, сановные в нем зазвенели струны. — Тесть пристроил? Помог, конечно же? А я что говорю?!
— В местном МИДе начинаю работать. Что-то вроде референта. Скорее, переводчик, сопровождатель гостей.
— А я что говорю? Все-таки… Вы ведь вне партии пока?
— Да.
— Место, в таком случае, не из плохих. МИД — он везде МИД!
— Но наше мацони помогает почкам, когда печень не раздувается, негромко сказал Ашир, глядя не на Самохина, а на буфетчицу. — Верно говорю, Роза-джан?
— Любое лекарство так, — сказала буфетчица, утаивая улыбку в морщинах у губ. — Сердитая душа не излечивается. — Она поклонилась мужчинам и направилась к своей стойке, плавно ступая и раскачиваясь, зная, что еще не старуха и что мужчины смотрят ей вслед.
— Но и сегодня кое-что еще значу, — упрямо набычил шею Посланник.
— Никто в этом не сомневается, раз вы остановились в «Юбилейной», миролюбиво сказал Ашир. — Тут только для избранных.
— Да, да, именно так, молодой человек, стало быть, заслужил, имею право. Кстати, с кем имею честь?
— Да какая уж честь. Ашир… Местный житель… Вот, познакомились, угощает товарищ Знаменский.
— Да, да, превратности судьбы, понимаю. Ну, а я переброшен на иностранный туризм. Слыхали? Учрежден такой комитет. Весьма нешуточное дело, если вдуматься. Государственный комитет СССР по иностранному туризму. Наш председатель в ранге министра. Наша главная задача — показать страну всему миру. Усекли, молодые люди? Ростислав Юрьевич, вам-то понятно, сколь важна эта работа. Лицо страны показываем.
— Именно, именно! — внезапно очень заинтересовавшись, горячо закивал Ашир. — А разве мало интересного в нашей Туркмении? Вы только в Байрам-Али побывали, Александр Григорьевич?
— Ну, еще в Мары. Возили на экскурсию по земле древнего Мерва, показывали развалины средневекового мавзолея султана Саджара. Впечатляет. Вы думаете, я в Байрам-Али только лечиться ездил? Вот именно, выяснял, а нельзя ли сюда наших туристов направлять.
— Мало! — горячо сказал Ашир.
— Что — мало? Мало где побывал? Я еще согласился на Марыйскую ГРЭС съездить, хотя и не люблю индустрию с черным над собой небом.
— Мало! — еще азартнее сказал Ашир. — Побывать в Туркмении и ничего не увидеть… Ай-ай, нехорошо! Заведовать иностранным туризмом и проскочить через такую страну… Вай-вай, нехорошо! Ну, хотя бы Красноводск… Небит-Даг… Кара-Кала…
— Если по вашей Туркмении путешествовать, месяца не хватит.