мне веришь?!
— Да.
— Подложили! Но это еще не все. Мне важно было понять, кто это сделал. А тем, кто это сделал, важно было понять, готов ли я уняться или полезу на кинжал. Они ждали, они терпеливо ждали, считая меня умным человеком. А я действовал, я стал распутывать клубок. Но я заторопился, у меня было мало времени. А надо было понять, почему они пошли на такую крайность, на такой риск. Из-за этого ревнивца и гуляки? Ну пусть отсидит два-три года. Нет, из-за него на такой страшный подлог не пошли бы. Меня знают все-таки. Меня в Москве знают, в Ленинграде. Они страшно рисковали. Но — кто они? Но — почему пошли на такое? У меня было мало времени, я спешил, а когда спешишь, открываешься. Я открылся, стало ясно, что я многое успел узнать, понять, что я становлюсь действительно опасным. Те, кому я стал опасен уже всерьез, тоже заторопились. И вот я здесь, перед тобой, Ростик… — Ашир поднялся, держа стакан в руке, сутулый, жалковатый в повисшей рубахе, в этих штанах пузырями. Он, кажется, сейчас нарочно себя таким жалким, будто побитым, подавал, на себя как бы со стороны поглядывая. — Считаешь, что проиграл?
— Считаю, что отобьешься, — не очень уверенно сказал Знаменский. Правда-то на твоей стороне…
— Красиво, очень красиво говоришь, товарищ. Как в пьесах. — Ашир прошелся туда-сюда по дворику, до виноградных лоз дотронулся ладонью, в небо поглядел, на солнце сквозь свой стакан глянул, прищурившись. Он явно играл, подтрунивал. — Правда… Ее доказать надо, дорогой товарищ… Добыть… А я, сам видишь, какой я… Ладно, что унижен, я связан, у меня путы на ногах, как у непокорного верблюда. — Он вдруг к Знаменскому наклонился, обдав горячкой своей, жар шел от него, спросил жарким шепотом: — Ты поможешь мне, Ростик?‥
Ростик… Ростик… Его вовлекали в какую-то явно рискованную историю, его опять «повели», взяв, даже схватив за руку, а все-то он Ростик, Ростик…
— Мало мне своих забот, Ашир? — Знаменский откачнулся от него, от этого жара в нем. — И что я могу?
— У тебя связи.
— Какие там связи?! Где был, где очутился? Ровня мы!
— Нет, тут ты не прав. — Ашир снова уселся на свое место, спокойным вдруг стал, не пригубив, отставил стакан, насмешливо, колко поглядывая на Знаменского. — У тебя, Ростик, всё куда хуже, чем у меня. У меня совесть чиста. Есть разница?
— Ну и убирайся тогда, если ты такой благополучный! Пей! Гуляй!
— Не злись. И я не пью и не гуляю. Но это хорошо, что ты так думаешь. Пусть и все так думают. А я работаю. Но мне нужна помощь, Ростик. Пойми, я стреножен. Мне шагнуть никуда не дают! Я думал, вот приехал человек, которому надо заслужить доверие, вернуть назад доверие… Я подумал, надо познакомиться с этим человеком… Может быть, не все уже кончено для него?‥ Мы познакомились… Ты еще не конченый человек, Ростик… Ты избалованный человек… Ты жил как в сказке… В той, в такой, где нет правил, где все можно… Там не кисельные берега у вас, там вообще нет берегов… Но… К счастью… Я так думаю, насколько знаю людей, а я знаю людей, со сколькими в грязи вывалялся, я думаю, что ты не безнадежен… Я решил, ты согласишься мне помочь…
— Так вот зачем Дим Димыч сдал мне свою комнату? Ну и ну!
— Не злись. У Дим Димыча свои планы касательно и тебя, и меня, и Светланы, и маленького Димы, и вообще вселенной. Он строит души. У меня планы поскромней. Мне нужно, чтобы Ростислав Юрьевич Знаменский слетал через недельку-другую в Москву. На денек. Всего лишь на денек. К себе домой. Навестить жену. Это так естественно. Ну и, заодно, встретился бы там кое с кем из влиятельных своих приятелей. Да что приятели, у тебя же тесть министр. Вот этот уровень мне и нужен. Мне нужно, чтобы мое письмо дошло до самого верха. Понял?! К Самому! Вот и все, что от тебя требуется, Ростик.
— Сам бы и слетал. Тем более, как ты утверждаешь, тебя в Москве знают.
— Мне нельзя. Чудной человек, совсем, смотрю, наивный человек. Международником был? Совсем, смотрю, наивный международник. Вот тебя и повели.
— И сейчас ведут. Это так, ведут!
— Не злись. Пойми, я на крючке. Каждый мой шаг под присмотром. Ну, полечу, если в самолет пустят, ну, прилечу, если долечу. Кто я? А, этот Ашир Атаев из Ашхабада, выгнанный за взятки! Кто меня выслушает? Жалобщик… Обиженный… Дежурный по прокуратуре возьмет брезгливо письмо, он его и закроет, а то и перешлет сюда, в Ашхабад. И тогда… — Ашир вскрикнул, сжался, обеими руками схватившись за живот, будто кто вонзил ему туда нож. И такая боль развела его губы в яростный оскал, что почудилось: убит человек. Но вот он и снова распрямился, даже ухмыльнулся кривовато, взял стакан, жадно стал пить.
— Тогда пойди в ЦК, — сказал Знаменский. — Пробейся на прием. Тут-то тебя действительно каждый знает.
— И каждый знает, что меня еще будут судить, если не пожалеют, знают, что я спиваюсь. Вон какой! Кто станет со мной разговаривать? А вот то, что я пришел в ЦК, а вот про это кое-кто узнает… И тогда!‥ — Он снова, но уже медленным движением, прижал ладони к животу. — Нет, никуда не денешься, ты мне нужен, Ростик. И еще больше стал нужен, когда подвернулся этот случай с этим Посланником. Удача! Счастливый случай! Если, конечно, ваша поездка состоится. Но думаю, что состоится. Как думаешь?
— Глупые затеи всегда удаются. Этот глупый Посланник, пожалуй, клюнул на твой чал.
— Он не глуп, Ростик, ты ошибаешься. Он просто несчастный, смертельно больной старик. Ах, как ты плохо разбираешься в людях! Баловень! Баловень!
— Ну, хорошо, про Москву мне хоть что-то понятно, но в этой поездке что я могу для тебя сделать?
— Еще больше, чем в Москве. Мне не хватает сведений. Ты их мне привезешь, тебе их передадут. Я думал, что мне пригодятся твои связи, теперь ты поработаешь у меня и связным.
— Если соглашусь, Ашир.
— Как это? Как это не согласишься? Ты — кто? — Ашир перегнулся к Знаменскому через стол. — Ты задумывался, кто ты?‥ Знаю, задумывался. Все время об этом думаешь. Ты — о своей беде, я — о своей. Но… я же сейчас даю тебе возможность послужить Родине… Громкое слово сказал? Нет, такое самое, какое нужно! Тебе повезло, я считаю. Это опасно, учти. Могут убить, учти. Тебе очень повезло, я считаю!
— Да, увлекательно говоришь. — Улыбка все же и тут пришла к Знаменскому на помощь. Не до улыбок было, а он так широко улыбнулся, что и Ашир не удержал губы, оскалился.
— Ах, какой! — восхитился Ашир. — Ах, баловень, баловень судьбы! Учти, если проболтаешься, если струсишь, меня в одну минуту ликвидируют. А мне нельзя исчезать из жизни. Мне — нельзя! Понял?!
— Что же это все-таки за страсти-мордасти? Торгаши? Всерьез? Взятки? Если это не убийство из-за ревности, то из-за чего же?
— Наркотики, друг, наркотики, — сказал Ашир, осторожно оглядываясь и шепотом.
— Какие еще наркотики? Ты что, в Колумбии, в Сингапуре, в Гонконге?
— Не кричи ты! Тише удивляйся… Я — у нас, я — здесь…
— У нас — наркотики? Торговля наркотиками? Может, скажешь, мафия?
— Может быть… Может быть… Это и выясняю.
— Ашир, да меня погонят с такими мыслями! Скажут, свихнулся я у вас от жары. Скажут, связался с сумасшедшим!
— Не кричи, прошу тебя! Да, да, мы привыкли думать, что у нас ничего подобного даже и быть не может. Привыкли так думать… А привыкать ни к чему нельзя. Опасно! Ведь нас атакуют. Гляди, сколько всего понаползло к нам. И ползет, все ползет, наползает. А мы приучили себя думать, что мы всегда вне опасности. Война? Ядерная? Да, про это мы беспокоимся. Но разве эти вещи, вещи, вещи, которые, как вражеские солдаты, заскакивают в наши дома, разве это не военные действия против нас? Ты не спорь, ты послушай. Мы и тебя почти проиграли, такого вот, как ты есть. А ты разве у нас один такой? В рулетку потянуло поиграть?! Война это! Сражение! И почти нами проигранное, раз тебя погнали из партии. Почти!
— Да не ори ты!
— Да, да, я забылся. Прости. А эти вопли на танцульках, эти извивающиеся тела, зашедшиеся девчонки? И ты думаешь, среди них нет уже тех, кто и с наркотиками познакомился? Есть, есть. Курят всякую самодельщину. Колются. Да, да! Ходят по рукам и порошочки. Мода! Видишь ли, мода! Как у них там, как на Западе! Им можно, а нам нельзя?‥ Это проигранные нами сражения, Ростик. Это — война! Не могут развязать ядерную, страшатся, придумывают вот такую вот, ползут, наползают. Мода! И мода может обернуться войной.
— Ты считаешь, что сюда к вам ввозят наркотики? Откуда? Это не так-то просто. Уж я-то знаю. Был момент, проскакивали через нашу страну транзитом, но теперь… Уж тут-то я получше тебя осведомлен. Все каналы пресечены. Досматриваем железно.
— Говори, говори, хорошо говоришь, приятно слушать. Но зачем ввозить? Разве здесь, на нашей земле, никогда не рос мак? Мак! Тише, тише… — Ашир прихлопнул ладонью рот, будто произнес невесть какое страшное слово. И уж совсем перешел на шепот: — И разве морфин, алкалоид опийного мака так уж трудно изготовить? В любой прилично оборудованной аптеке это могут сделать. Разумеется, тайно, в неурочное время. И разве героин, самый страшный из наркотиков, не является синтетическим препаратом, производным морфина? Но он более токсичен, вызывает необратимую наркоманию. Понимаешь, необратимую! И достаточно для какой-нибудь дуры, для какого-нибудь болвана пяти-шести порошочков, десятка самодельных сигарет, чтобы они стали не-об-ра-ти-мы-ми! Понимаешь?! Война! Проигранное сражение!
— Ты не сгущаешь краски, Ашир?
— Вот! Наше любимое выражение! Сгущаешь краски!‥ Ах, как мы любим покой! Но война, если уж не ядерная, она в башках у наших врагов, она им нужна, необходима. И они будут искать, выискивать любые лазейки для нее. Мы еще понаглядимся! — Ашир умолк, понурился, он все сказал. Нет, еще не все. Он поднял голову, выпрямился, чтобы еще что-то важное сказать, решающее разговор: — Между прочим, тот ревнивец и убийца был в своем городе директором аптеки. Он, видишь ли, в свое время окончил фармакологический институт. Как окончил? Трудно сказать. Купил, возможно, диплом. Но… у него была аптека, он заведовал аптекой. Между прочим, жена могла знать о его делах. И вот она-то, приревновав, а он давал поводы, могла пригрозить ему разоблачением. И… А мак? У нас есть такие уголки в просторах наших, где клочок макового поля вполне может затеряться. У нас ли, у соседей наших, в какой-нибудь Каракалпакии, еще где-нибудь. Мы обширная страна. И этот мак у нас может давать три урожая, тем более что для опийного молочка нужен как раз недозревший мак. И даже с воздуха не всегда углядишь, то ли весной, то ли летом, то ли осенью этот маковый лоскуток. Все же я потребовал вертолетный досмотр. Я — поспешил… — Он замолчал, поник. Вот теперь он все сказал.