едную душу, которой предстоит держать строгий справедливый ответ за свои низкие поступки. Предстоит или не предстоит?
– Даже если все – ничто, – сказал вслух Александр Иванович, – все остается. Все, что назначено мне, я принимаю. И смерть, и, может быть, бессмертие.
Александр Иванович улыбнулся этим гулко прозвучавшим в пустом подземелье словам и снова углубился в изучение мирозданий, спрятанных в каждом миллиметре его суровой последней тюрьмы.
Утро не замедлило прийти на рассвете, и Миша Оно зевнул и слегка шлепнул лежавшую впереди него девушку по заднице. Лежавшая сзади него девушка сонно хихикнула и погладила его спину. Открылась дверь, и вошел лучезарный вождь, освещенный солнечным светом.
– Подъем, друзья, – сказал он. – Я принес вам алкогольный напиток и завтрак. Вставайте быстрее, нас ждет интересная казнь.
– Что может быть в ней интересного? – спросил Миша Оно, скептически посматривая на маячивший перед глазами большой розовый сосок. – Вся суть казни состоит все-таки в самом моменте умирания, в этой почти неуловимой черте, разделяющей жизнь и смерть. Собственно, смысл публичного убивания именно в этом и заключается, на мой взгляд, чтобы кто-то успел «схватить», «поймать» этот переход, эту грань; чтобы попробовать с помощью большого количества зрителей как бы «протащить» этот момент в реальную для нас действительность. Но он ускользает от нас, уходит, как рыба из протянутой к ней в воде ладони; как нечто несуществующее и никогда не бывшее, как воспоминание о разгаданной тайне. Кто-то считает главным в таком зрелище саму подготовку к смерти; одухотворенное неким новым пониманием лицо осужденного, дрожь в его членах или, наоборот, твердую поступь и показной героизм – но для меня это не есть главное. Для меня минуты перед самим свершением казни есть лишь концентрация всего того, чем может являться жизнь – всей этой ситуации с вечной угрозой смерти; казнь лишь спрессовывает суть посюстороннего бытия и делает его более живым, более реальным, что ли, совершенно ничего не изменяя в принципе, кардинально; сохраняя субъекта на том же самом уровне, на котором он и провел свое время; и делая этот уровень просто более наглядным для него самого и для зрителей. В этом смысле, конечно, блажен и счастлив казнимый, ибо ему дан шанс за какие-то минуты постигнуть и ощутить то, что растягивается обычно для нормального индивида на долгие годы; и постигнуть это в чистом, незамутненном виде: понять и почувствовать саму суть своего наличного бытия. И мы, глядя на него, можем чему-то научиться; в этом смысле лицезрение казни имеет огромное воспитательное и познавательное значение; но вот сама тайна перехода, сам смысл деяния все-таки ускользает от нас! Поэтому сегодня, как ни завидую я нашему узнику в том, что ему предстоит испытать, я сам буду первым наблюдателем, а именно палачом, затягивающим петлю; быть может, осквернив себя грехом убийства, я смогу прочувствовать этот тончайший и загадочнейший миг – эту грань между бытием и небытием!
– Пожалуй, ты прав, Миша, – задумчиво проговорил вождь. – Я тоже люблю смотреть, как кто-то умирает, особенно если виновник этого – ты сам. Но я пытался поставить тебя перед сложной нравственной дилеммой, а, оказалось, тебе наплевать. Кто ты, предатель дорогой?
– Можешь считать, что меня нет, – надменно ответил Миша Оно, беря у вождя стакан с алкогольным напитком и выпивая его залпом.
– Ладно, мне тоже наплевать, – сказал вождь. – Пойдем на казнь.
Через какое-то время они все пришли на поляну, на которой была построена виселица с тремя петлями.
– Это что еще такое? – спросил Миша. – Кого еще ты собираешься лишить главной ценности, какая только есть у существа?
– Не все так просто, – хитро сказал вождь. – Придется тебе еще кое-кого повесить. Например, парочку своих любимых девушек. Если тебе на все так уж наплевать, я думаю, сделать это несложно?
– Но это же неприятно! – грустно сказал Миша, бегло осмотрев согбенные горем чудесные девичьи фигурки. – Впрочем, я подумаю.
– Подумай, – сказал вождь и дал знак, чтобы привели Александра Ивановича.
Шестеро злых туземцев ввели избитую, изуродованную фигуру Мишиного спутника. Он еле шел, спотыкаясь о каждую неровность почвы, но один его уцелевший глаз сиял добротой, всепрощением и знанием многих тайн и секретов.
– Так я и думал! – сказал Миша Оно, показав рукой на лицо Александра Ивановича, словно учительница, показывающая на доску, на которой написано или нарисовано что-то, наглядно иллюстрирующее объясненный пять минут назад материал, и торжествующая от совпадения своих выводов с картиной на доске.
Александр Иванович тоже посмотрел на Мишу, опять плюнул ему в лицо и опять сказал:
– Предатель…
– Ну, кого я предал? – спросил Миша, вытираясь.
– Ты предал нашу цель, негодяй! Ты рассказал ее смысл.
– Это моя цель, – сказал Миша Оно. – Ты не имеешь к ней никакого отношения.
– Все равно ты – негодяй!
– Я сейчас повешу тебя, – сказал Миша Оно.
– Всех не перевешаешь!
– Могу и всех перевешать, – печально ответил Миша Оно. – И вообще, это плохое успокоение для тебя.
– Мне не надо успокоений! Я счастлив, как никогда!
– Ладно, Мишутка, – сказал вождь. – Ты девочек тоже бери, надевай им петли – и вперед.
Миша Оно отошел на несколько шагов в сторону и осмотрел окружающее. Триста туземцев, жадно выпучив глаза, смотрели на то, что он делает. Вождь ждал его решений, девушки тихо плакали, обняв свои тела.
«Я не хочу ничего этого, – подумал Миша Оно. – Это не путь в искомый мир, это старая система. Никакие смерти не помогут мне, отсюда нет выхода – только вход, как в женском половом органе, в чем я убедился вчера; этот уголок не для меня, пусть они сами вешаются, мне лень что-либо делать».
Миша Оно подошел к Александру Ивановичу, взял его за руку и сказал, хлопнув его по плечу:
– Это не путь, друг мой! Вон отсюда; мы найдем свою цель не здесь!
И они тут же испарились отсюда и умчались вдаль, где не было абсолютно ничего из того, что окружало их только что и требовало от них каких-то ролей и действий.
– Ты не обиделся на меня? – спрашивал Миша Оно в процессе улетного состояния, охватившего их, когда еще ничего не существовало, кроме движения и дальнейших целей впереди.
– Нет, конечно, хотя неприятно и грустно, – отвечал Александр Иванович, обращая свое тело в вихрь.
– Все это нужно было для дела! Для познания!
– Я понимаю, – говорил Александр Иванович, качаясь в ветре любых возможных перемещений, словно подвешенный в виде маятника толстый человек.
– И потом, я должен был узнать любовь и страсть! – крикнул Миша Оно.
– Я тоже хочу, – сказал Александр Иванович, сворачиваясь в маленький, точечный клубочек на манер Вселенной перед зародившим ее грядущим взрывом.
– Все впереди! – воскликнул Миша и оптимистично засмеялся.
– Все-таки вы – предатель, Оно, – тихо сказал Александр Иванович, смотря вдаль. – Но я обязан подчиниться вам, потому что вы несете главную миссию и задачу. Я вообще – никто. Я не знаю, кто я. Есть я или нет? Не знаю. В этом мире только разные гады и гниды рождаются, чтобы свершить великую цель, обладая при этом благородной и ясной задачей, а твердые и несгибаемые существа, такие, как я, проводящие до конца свои принципы и установки, всегда гибнут в глупых ситуациях от рук каких-то козлов.
– Ничего страшного, – серьезно сказал Миша. – В любом случае это было чудесное приключение. Помнишь ли ты вождя, джунгли, прекрасных шоколадных женщин?
– Я помню другое, – ответил Александр Иванович, перестраивая свое настроение на ностальгическую волну. – Я помню этот кайф от тяжелого железа, впившегося в мои запястья; этот блаженный ужас перед насильственным броском в небытие, минуту, когда я вышел из подземелья и увидел утро – ради нее я готов повеситься тридцать раз подряд; это раннее, еще холодное солнце и моя жизнь – здесь, со мной; это утро было самым лучшим, потому что последним. Почему вы не повесили меня, Оно? Лучшей реальности не будет; все остальное – всего лишь запутанные абстракции, фикции, которых не существует. Я хочу назад – в петлю!
– Вот в этом и есть твоя главная ошибка, друг мой; но все равно – благодарен ли ты мне за то, что я предал тебя и ты испытал все это? Запомни, сынок, малая мудрость сводится к нормальным нравственным законам, в соответствии с которыми иные поступки ужасны, но не будь их – этих поступков – что бы оставалось делать нам? Нельзя испытать счастья от «непредательства» в мире, где никто никого не предает; в этом смысле предатель – творец, он создает ситуацию, новый поворот, целую жизнь, а стойкий человек с закрытым ртом, от которого не добьешься никаких сведений – даже тех, которые абсолютно никого не волнуют, – он идет у предателя на поводу; он не создает сам ничего; и если представить этих двоих в виде любящих друг друга педерастов, то предаваемый будет пассивным.
Миша Оно замолчал после этой тирады и посмотрел на Александра Ивановича, обнаружив, что тот почти ничего не слушал, а думал исключительно о своем, и тогда Миша плюнул куда-то вдаль и решил снова оказаться где-нибудь в конкретной действительности.
Через какое-то время они уже стояли на опушке и смотрели на березу прямо перед собой. Александр Иванович снял ботинки и насладительно провел кончиком ноги по зеленой траве. Было прохладно и свежо.
Миша Оно задумчиво посмотрел в сторону начинающейся за опушкой чащи, в которой были дупла, дубы и мрачная тьма, и что-то прошептал про себя, видимо приняв некое решение. Александр Иванович умиротворенно молчал, слушая тихий звук ветра, шевелящего листья и ветки, и опять был готов к любой участи, так как он, в принципе, не имел никаких главных ценностей и целей и воспринимал реальность адекватно ей самой – без любых надстроек и осмыслений. Потом он поднял голову и скучным голосом спросил:
– Ну что, Миша? Мы опять не попали туда, куда ты хочешь? Где твой мир, где твоя цель? Здесь нет ничего – все едино; и вожди, и березы, и чувства.