– Ты просто издеваешься надо мной! – крикнул Миша. – Ты хочешь оставить свою миссию, а она высока! Подумай хорошо.
– Ноги, – непреклонно сказал Яковлев.
– Я имею свой мир!
– Ноги, – строго приказал Яковлев.
– Я имею свой мир!
– Ноги, – злобно проговорил Яковлев.
– Я имею свой мир! Я ухожу в тоталитарную зону.
Злоба, испуг и уважение немедленно отразились на загорелом лице Яковлева, когда он услышал эти категоричные слова, высказанные существом, стоящим перед ним в позе несгибаемого узника. Решительный облик Миши как будто излучал некое горделивое сияние, окружающее его самого бескорыстным жертвенным ореолом; и книги, бывшие здесь повсюду, словно оттеняли серьезность его взгляда и слов. Яковлев грустно смотрел на черные кандалы, которые он держал в руках перед собой, перебирая их, как четки, и думал о смелости и жизни, сочетая эти понятия в своем уме, на манер совокупляющихся бабочек.
– Неужели… – сказал он боязливо. – А как же родина, свобода, наши преимущества?
– А мне здесь все надоело, – ответил Миша. – Хочется чего-то еще. Избираю крепкую власть! Желаю стать стонущим рабом под ярмом ужасного деспотизма. Мечтаю испытать восторг истинной диктаторской демагогии вместе с радостью дебильных глаз подданной толпы. Где у вас выход к стене? Я покидаю.
– Но… ваш «колец», ваше здоровье…
– Ах, да! – воскликнул Миша, расстегивая рубашку, под которой был белый живот с почти исчезнувшими выцветшими прыщами. – Я совсем забыл… Но, видите – проходит, надо съесть другую таблетку, и все кончится.
– Нельзя! – испуганно крикнул Артем. – Вот пройдет день, тогда…
– Плевать, – сказал Миша, доставая желтую таблетку и кладя ее в рот. – Пройдет и так.
– Что вы наделали!.. – словно опечаленная мать, воскликнул Яковлев. – Ведь это очень сильно… Вы теперь больше никогда не заболеете… Теперь вы лишились этого! Вы больше не проснетесь утром в грусти и раздражении; не узрите своего стыда и позора; не станете суетиться и звонить друзьям и врачам, проклинать любовь и испытывать восторг освобождения от этой дряни… Сколько имен и слов потеряно для вас; сколько проблем, сложных ситуаций и специфических встреч минуют вас отныне; скольких женщин вы более не устыдите и не побьете; скольких мужчин вы не приобретете в качестве друзей по несчастью… Мне жаль вас, вы потеряли целый мир!
– Неужели? – растерянно проговорил Миша. – Что же вы раньше не сказали… Я проглотил – поздно.
– Тошните немедленно! – крикнул Яковлев. – Два пальца в рот!
– Да, но я тогда не вылечусь…
– Вам что важнее – сиюсекундное удовлетворение или будущее счастье?! – с пафосом спросил Артем.
– Сейчас скажу.
Миша задумался, посмотрев направо. Его пальцы шевелились во время раздумий, лоб не был сморщен.
– Мне важнее сиюсекундное удовлетворение, – наконец сказал он. – Я в этом согласен с Антониной Коваленко.
– Так это прекрасно, – растрогался Яковлев, улыбнувшись. – Уважаю вашу жертву, ваше решение, ваш подвиг, ваш путь.
– Конечно, я огорчился, услышав безжалостное сообщение, – заявил Миша, сделав благодарно-серьезное выражение лица. – И, конечно же, я буквально обескуражен мыслью о своей теперешней неспособности сделать что-то – в данном случае, заболеть этой чудной болезнью, подаренной мне любовью. Но я надеюсь, что наука и медицина успешно развиваются, двигаясь вперед и вперед, и не за горами то мгновение, когда моя проблема будет решена. Только это греет и успокаивает меня; только поэтому я продолжаю свое личное бытие. Итак, отойдите сейчас с моего пути, Артем Викторович; мне пора совершить переход и узнать что-то новое, честь имею, спасибо за совместное заполнение нынешнего мига.
Миша Оно согнулся в учтивом поклоне, как придворный, но Яковлев неожиданно рассвирепел.
– Ты у меня попляшешь, отче! – зло воскликнул он. – Я не сойду с этого пути, я должен тебя остановить, как настоящий здешний житель! Ну – спорь со мной, говори свои доводы и воззрения! Если ты сделаешь свой шаг, я ударю тебя кандалами по телу и вызову охрану порядка, которая скажет мне огромное спасибо!..
– Я имею право поменять окружающий социум, – спокойно заявил Миша, выставив вперед левую ногу. – А вы, если хотите, то можете сгнить в своей ежедневной свободной рутине.
– Но… Не надо, я умоляю.
– Прочь, дурачок! – басовито крикнул Оно.
– Я взываю.
– Вон!
– Спасите меня, отче, будьте со мной, не оставляйте меня, не покидайте… – плачуще проговорил Артем, отступая назад на один шаг и затем сжимая свой рот так остервенело и отчаянно, что стал слышен скрип зубов.
Он держал кандалы перед собой, потрясая ими, как истинным оружием, и словно готовясь произвести резкий удар в какую-нибудь точку тела. Миша Оно напряженно смотрел вниз, затем вдруг схватил с полки большую бежевую книгу, размахнулся и швырнул ее прямо в нос Артема Яковлева, попав в переносицу корешком.
– Уа! – взвыл Яковлев, роняя звенящие кандалы. Тут же Миша бросился на него и сильным ударом ноги в пах поверг его на пол.
– Лежать, скотина! – скомандовал Миша и ударил беднягу второй ногой в морду.
– Милосердие… – прошептал Артем Яковлев.
– Власть! – крикнул Оно, начав настоящее избиение. – Ты, скотина гнусная, метафизический хрен! Я тебя кончу здесь в библиотеке!
Руки и ноги мелькали, нанося удары. Хрипела жертва, моля о помощи, хрустели кости и хрящи. Кровь выступала из тела, свидетельствуя о подлинной силе побоев. Новообразованные синяки заполняли собой поверхность бывшего гордого существа. Миша бил самозабвенно и долго, словно занимался любовью или совершал любимое физическое упражнение; и напевал какую-то непонятную мелодию в ритм совершаемому деянию. Потом, вдруг закончив делать это, он обиженно сказал:
– Да ну тебя. Тебя неинтересно бить.
– Почему? – осведомился окровавленный Яковлев, приподнявшись с пола.
– Ты должен кричать и жаловаться. Просить меня, чтобы я перестал.
– А может быть, я стойкий?! – заявил Яковлев. Миша Оно подумал об этой идее и мрачно проговорил:
– Это-то мне и не нравится.
Он помолчал, грустно глядя в окно. Там было все; там начался дождь; там были деревья и воробьи и кусты, и серый свет матово сиял в облаках, и дорога была посреди, как приглашение или центр. Пустота и безлюдие царили здесь, горизонт был ограничен линией, а здания стояли, как неживые, не пропуская сквозь себя ни ветер, ни дождь. Нужно было что-то начать, или закончить, или продолжить. Нужно было быть, или не быть, или что-нибудь еще. Кто-то ждал чего-то. Кто-то родился. Кто-то сказал звук «э».
– Э! Прощай, мой лучший друг, я ухожу туда, я буду там, я есть. Возвращение оправдает мой смысл, падение спасет мою цель, миг определит мой путь. Ты остаешься, я иду, ты здесь, я там, ты лежишь, я стою. Отец, все продолжается!
Произнеся это, Оно шагнул вперед, переступив через Яковлева, распростертого перед ним, как через барьер. Потом он тихо подошел к оранжевой двери с золотой ручкой, открыл ее и вышел вон.
Что-то началось.
Около стены он стоял печально, как перед переходом или чертой. Стена хранила свои трещины и пространство за собой и была готова образовать проем, чтобы впустить нуждающееся существо. Его звали Миша Оно, и губы его цвели. Он имел свое имя, и весь мир был открыт для него, как лучшая система.
Стена была полна тайн, событий, намеков и встреч. Серая синь была на ее поверхности, свет дождя блестел везде, и снега не было, как во сне. Он был Оно, и он хотел всего. Кто-то завершал свой путь, кто-то начинал. Миша стоял около входа и был готов.
Рядом с ним была стена, отделяющая одну воплощенную возможность от другой. Ее низ совпадал с землей, и она заканчивалась высью. Она имела в себе проем, чтобы пустить индивида в другую разновидность простой реальности, и он мог открыться в любой момент. Это было.
Стена, ждущая входа в нее, отделяла одно от другого, как межа, или столбик, и Миша Оно был готов вступить во внутреннее пространство ее небольшой ширины. Эта стена была почти белой и отражала свет, как луна; и дождь стекал с нее, будто простая вода, стекающая с вертикальной плоскости.
Он толкнул ее центр, и дверь открылась. За ней сразу располагалось прямоугольное, едва освещенное помещение со стульями и людьми, стоящими аккуратно друг за другом; и последний из них стоял незыблемо и покорно, а затылок его был гладко выбрит, как щеки или подбородок. Пиджак изящно облегал расправленную широкую спину, штаны были серыми, как воробей. Может быть, он собирал марки.
– Вы туда? – спросил Миша шепотом, приблизившись к его левому уху.
– Я здесь, – устало ответил человек, продолжая смотреть прямо в спину огромному блондину перед собой.
– Да, – сказал Миша, уходя вперед.
Он шел вдоль очереди, и все субъекты, составляющие ее, повернув головы, молча глядели на него большими глазами. Это было неприятно и не так интересно; и этих людей было шестнадцать, а их одежды были почти одинаковыми и отличались только расцветкой. Дойдя до первого индивида в этом ряду, Миша обнаружил маленькое раскрытое окошко, где горел свет и было что-то; но никто не склонялся над ним с вопросом и вообще не говорил с ним; а тот первый лысый человек в серо-синих штанах надменно стоял рядом и, наверное, не желал ничего.
– Здесь? – спросил Миша, подходя. – Вы сюда? Я хочу спросить.
Человек не сказал ничего, только презрительно отвернулся к стене. Миша расположил свою голову рядом с окошком и громко произнес:
– Кто это? Я пришел к вам, я хочу вступить в тоталитарную зону.
Внутри показалось злое пожилое лицо в очках, склоненное над чтением огромной, очень толстой книги без переплета; его глаза гневно поднялись на Мишу, а рот крикнул:
– Ты что, слепой, лучший дружище!.. В очередь!
– Простите, – робко сказал Миша, повернувшись к стоящему первым лысому существу. – Вы тоже все этого хотите?!
Лысый скорчил противное лицо, как будто хотел блевать, потом гнусаво ответил: