– Пани Ядвига, где сейчас Сенькин и Мефистофлюс?
– Удалось пристроить в одном провинциальном театре.
Нийоле перевела смятенный взгляд со старухи на Хаима.
– Так вы знакомы?
– Да, я работал певцом в ресторане пани Ядвиги.
– Хозяином вообще-то был Сенькин, – вздохнула старуха. – Мой воспитанник, – она задумчиво улыбнулась Хаиму. – Он, должно быть, говорил тебе, что я держу публичный дом на Неманской улице. То есть держала… Сорок пять лет провела я в этом доме. Тридцать из них он был мой, а до того, пока хозяйка не продала его мне, я сама там служила.
– Кем?! – ахнула Нийоле, отвлекаясь от страшной мысли о лагерях.
Тряхнув пеной серебристых локонов, старуха искоса глянула на нее с непередаваемой усмешкой:
– Шлюхой.
Смуглые, похожие на индусов солдаты забрали опустевшую тару и оставили дверь приоткрытой. Дышать стало легче. В щели пестро проплывали лесная зелень, черепица крыш редких хуторов, сине-голубые речки.
Хаим отвернулся, чтобы не видеть, как уходит, бежит, мчится назад Литва – маленькое сердце на карте Прибалтики, припавшее краем к морю. Час, два, три… Сколько часов, сколько дней, недель, месяцев им еще ехать?
Дорожная молитва невольно сливалась с ритмом колесного стука. Розовый закат тек в решетки тесных окон, клетчатые тени бродили по лицам… Поезд миновал пограничную станцию.
– Прощай, Литва! – закричали переселенцы. Не слышалось ни одного «до свидания». – Прощай!..
Мария не пришла в себя даже от этого крика. Лицо ее горело, ткань платья потемнела в подмышках, а по груди расползлись светлые пятна. Млечная влага, подсыхая, заскорузла по краям белесыми полукружьями.
– Платье расстегни, – сказала Хаиму старуха. Сухая рука в коричневых веснушках дотронулась до груди Марии. – Надо чем-нибудь перевязать грудь, тогда молоко перегорит. Но сначала выцеди.
– Выцедить?..
Пани Ядвига усмехнулась:
– Что, сам не у женщины родился? Вспомни, как был сосунком. Молочные железы отвердели, может начаться грудница.
– Да, я, конечно… раз нужно… – пробормотал Хаим.
– Простите, – вмешалась Нийоле. Голос молодой женщины звенел от решимости и отчаяния. – Нам теперь нечего стыдиться… У меня пропало молоко.
Алоис громко расплакался, когда мать отняла его от пустой груди. Мария издала что-то похожее на подавленное рыдание. Хаим помог жене подняться.
Проголодавшийся ребенок глотал молоко жадно, захлебываясь и кашляя. Наевшись, сразу уснул. Утомленная Нийоле едва дождалась, когда ей вернут сына, пролепетала слова благодарности и задремала. Хаим, как ноющую физическую боль, чувствовал опустошенность жены, не принесшую ей облегчения.
Стемнело незаметно и быстро. Дверь к ночи солдаты раздвинули шире, за поездом в тесном квадрате неба покатилась обкусанная с левого бока луна. Свежий ночной воздух нагнал прохладу и почти выветрил одуряющие запахи. Только рядом терпко пахло домом – сохнущими ползунками и молоком.
Справа приглушенно разговаривали женщины. Блестели глаза, влажные от беспомощного сочувствия и собственного горя. Сознание того, что не ты один носишь его, помогает облегчить страдания… Люди всхлипывали, посапывали, бормотали и вскрикивали во сне. Хаим лежал неподвижно, погруженный в себя, и не мог уснуть. Чудилось, что первая ночь пути тянется за поездом нескончаемым траурным шлейфом. В памяти бесчисленное множество раз повторялись сцены вчерашнего дня: хищные пальцы, бегающие по телу жены, как по клавишам; непонятный, изучающий взгляд офицера; оскверненный дом; фотография в витрине ателье; звериная радость мести на пятнисто-красном лице железнодорожника; ножом по сердцу полоснувший страх за жену и ребенка; матушка…
Грудь сдавливало ощущение непоправимой беды, боль от нее нарастала вместе с теменью и не собиралась никуда уходить. Немое рыдание комом стояло в горле. Хаим не смел выплеснуть его даже во вздохе, зная, каким судорожным он получится. Голова жены лежала на его груди – Мария тоже не спала.
– Я верю, что у малыша все будет хорошо, – шепнула она.
– Так и есть, любимая.
– О, Хаим, куда нас везут?
– Куда бы ни повезли, я с тобой.
– Я не смогу без тебя… – голос ее пресекся.
Плечо Хаима увлажнилось. «Слава Всевышнему, – подумал он. – Плачет».
Глава 17По Родине в Сибирь
Отправка поселенцев была организована отменно. Кто-то варил для них щи, супы и каши, заминок с едой не случалось. Хлеба полагалось по восемьсот граммов на человека. Кормили раз в сутки, в то же время проверяли списки. Дважды эшелон останавливался возле речек, и под присмотром дневальных пассажирам разрешили искупаться, постирать и вымыть пропыленные вагоны.
В дверном проеме мелькали березовые перелески России. Матери отгоняли мальчишек, норовящих проскользнуть поближе к входу. Дети быстрее взрослых освоились в поездке. Играли, ссорились, мирились, и не мешало то, что говорили на разных языках. Разнообразие жестов и десяток слов на русском – коммуникативный набор, вполне достаточный для общения.
Изредка шалунов собирал вокруг себя Гарри Перельман, студент Каунасской консерватории с привычным уже эпитетом «бывший». Разучивал с ними песни или играл на скрипке. Чудесные звуки, странные и неуместные в «скотском» вагоне, вызывали у людей слезы. Музыка распускалась в душах печальными цветами, билась, трепеща, о потолок, опадала, металась, плакала, плакала… Солнце переходило из окна в окно, и наступал вечер.
От синяка, разлитого по правой стороне лица Хаима, осталось зеленовато-желтое пятно. В пятницу вечером после речного купания он подстриг ножницами отросшую бородку перед карманным зеркальцем жены, думая о том, что завтра ему предстоит самая неспокойная из суббот.
Но он ошибся. Суббота 21 июня оказалась безмятежным днем – последним мирным днем перед тысяча четыреста восемнадцатью днями войны.
В воскресенье дежурные ребята, несшие с полустанка еду, издалека закричали:
– Германия напала на Советский Союз!
– Литву бомбили сегодня!
…Большинство ссыльных считало, что Литовскую республику присоединили к СССР недоброй волей, но весть о постигшей страну общей беде мгновенно, масштабно и мощно перевернула осознание Родины. Все теперь знали, что в августе 39-го Германия заключила с Советским Союзом пакт о ненападении…
Через два дня стало известно, что немцы вошли в Каунас. Женщины заговорили о нацистских погромах. Хаим с ужасом увидел в потухшем лице жены знакомую отчужденность: опасность, грозящая малышу, навалилась на Марию непосильным бременем. Малая родина, великая Родина – она забыла о них. В обособленном от мира материнском центризме мысль о смерти ребенка оказалась не менее огромной и сокрушительной, чем мысль о гибели страны.
Мария слегла. Хаим пугался сухих глаз жены, обращенных в зримое только ей пространство. Известие о смерти людей в Каунасе отбросило душу женщины назад, к отправной точке ужаса. В город, где осталась половина ее сердца, бесконечно врывались фашистские полки, и у каждого фашиста было лицо Железнодорожника.
Она перестала разговаривать и, кажется, время от времени впадала в беспамятство, хотя как будто видела и слышала все. Хаим не мог отделаться от мысли, что ее мозг подергивается туманом хронического сна, маревом забвения. Ночи он проводил в немых разговорах с нею или нашептывал слова утешения, какие приходили в голову, – только бы удержать жену от мрака, из которого нет возврата.
Молоко в груди Марии иссякло само собой. Но маленькому Алоису не пришлось голодать, – у Нийоле неожиданно снова появилось молоко…
За приоткрытыми дверями свистел и грохотал воспаленный тревогой мир: навстречу неслись составы, полные солдат и оружия. Народ на станциях отчаянно плясал и выкрикивал частушки, пил «на посошок» и прощался, может быть, навсегда.
Дежурным запретили выспрашивать о городах, взятых врагами, но неутешительные сводки непостижимым образом проникали в поезд, продолжающий путь к неведомой цели. Мимо на фронт шли поезда с восточных окраин. Сопроводители нервничали, им не терпелось сдать ссыльных и «дела» с их судьбами следующему ответственному начальству. Обещанных встреч с мужьями и отцами на пунктах концентрации, конечно, не было…
В эшелон пришла первая смерть. Умер «политически неблагонадежный» пятимесячный ребенок. Через день скончалась от сердечного удара его бабушка.
В одном из пересылочных мест колонны обовшивевших спецпоселенцев повели в баню. Одежду прокаливали в дезинфекционной камере. Нийоле и пани Ядвига остриглись – сил недоставало терпеть кровопийц. Старуха вопросительно кивнула Марии.
– Мне все равно, – сказала Мария тускло.
Хаиму было жаль ее кудрей, потерявших от многодневной грязи свой чудесный солнечный цвет. Он решил попытаться очистить их от гнид и вшей. В банном дворе сам промокнул полотенцем промытые волнистые пряди, распустил на ветру, а когда убедился, что подсушились, – едва не вскрикнул: огонь волос любимой покрывал пепельный налет седины.
– Стригите, – прохрипел Хаим понятливой пани Ядвиге и отошел, чтобы не видеть, как с головы жены будет падать пепел.
После помывки, облачившись в вытряхнутую от комьев обугленных вшей одежду, в чистой колонне отдал богу душу старик, бывший владелец кемпинга в Паланге.
– Поездов недостает! Стратегические заводы эвакуировать не на чем, а мы тут вас от войны спасаем! – ругался новый начальник конвоя, раздосадованный стариковской смертью.
– Скажите, меня могут взять на фронт добровольцем? – отважился спросить один из ребят. – Мне скоро восемнадцать.
– Спецпереселенцам не положено, – отрезал офицер.
Пожилой дневальный, куривший неподалеку, злобно прищурился и выхаркнул с цигаркой:
– Ишь, на фронт захотел! Ишачить будешь, вину кровавым потом смывать… Чтоб вы сдохли все, буржуйские недобитки!
…Это пожелание исполнилось наполовину. Сколько десятков тысяч людей «нечаянно эвакуировали» на Алтай, а затем на край земли по приказу советского правительства, никогда не будет установлено. Но то, что каждый третий, а в иных местах каждый второй лег в вечную мерзлоту, могли потом засвидетельствовать оставшиеся в живых.