– Готлиб назначается бригадиром.
– Нет.
– Что значит «нет»?
– Я не буду возить трупы.
– Ну и подыхай, – сказал Тугарин равнодушно. Видно, тоскливая темень полярной ночи угнетала и его. Лицо опухло и побагровело, глаза заплыли. Правда, мучила заведующего не водянка, а беспробудное пьянство. Милиционер с технологом вообще не показывались из своей комнаты. Зина Тугарина и безработная нынче кассирша выглядели устало – конторские теперь были вынуждены сами рубить дрова и топить печи.
Быть бригадиром смертной команды вызвался старик Кимантайтис.
Тащились домой, и Юозас восхищался «своими» взрослыми.
– Я то-то-то… же…
– Ты тоже отказался бы, – помогла пани Ядвига. – Вот и правильно. Но и осуждать тех, кто просился в труповозы, не надо. У нас пока есть немного муки и рыбы, а у кого-то совсем ничего не осталось.
Юозас шел, пыжась от невозможности сказать то, что думает. А думал он, что ни пани Ядвига, ни Хаим не согласились бы возить мертвецов за мзду, даже если б мука кончилась. Он не понимал, в чем тут вызов, но чувствовал его и всей душой соглашался с ним. Эти люди, с которыми он жил в одной юрте и видел каждый день в самых разных обстоятельствах, были в его глазах как высокие деревья с твердой сердцевиной.
Бригада труповозов обходила аллею Свободы каждые три дня. Начинали утром, завершали под вечер. Члены бригады и сами выглядели как живые трупы, ползли, волоча на веревках по снежной тропе очередного усопшего на последнее поселение в юрту номер десять, которую на мысе прозвали Юртой Мертвецов.
Добравшись до тупика, Кимантайтис заходил к пани Ядвиге передохнуть и говорил одно и то же:
– Хорошо, что не вы первые померли, а то возить стало бы далеко с того конца. А так Юрта Мертвецов посередке – удобно с обеих сторон.
После этого он бесстрастно перечислял умерших и сообщал новости, если они имелись.
К смерти здесь привыкли, как привыкают к любой обыденности. Распознать, кто в юрте умер, было легко. Если над человеком не поднимался пар от дыхания, значит, человека больше нет. Чей-то плач уже не призывал к общему горю. Нары, на которых спали по двое, освободились. Страдания, сузившись, ограничились убывающим домашним кругом. Безысходный мирок еле трепетал за дерюжной занавеской. Где нет сил на собственные скорби, не воспринимаются чужие.
В следующий раз Гедре поддразнила Кимантайтиса:
– Хорошо, что не мы первые померли, а то возить стало бы далеко…
– Хорошо, – согласился бригадир, вынимая из сумки красивый клетчатый плед. – Я тут подумал: раз валенки, телогрейки, одежа всякая у вас есть, то, может, плед пригодится? Себе я тоже доброе одеяло взял… Мы решили вещи покойников людям раздавать.
– Кто решил?
– Ну, я… Не пропадать же добру.
«Неужели без одежды оставляют?» – удивился Хаим.
Пани Ядвиге пришло в голову то же самое:
– Голыми возите, что ли?
– С чего взяли, – оскорбился старик. – В тонкой одеже. Отмучились, отмерзлись… Ну так берите плед, и пошел я.
– Спасибо, нам не надо, – сказал Хаим.
Кимантайтис подслеповато прищурился:
– А-а, гляжу, у тебя самого ладное одеяло. – Пощупал верблюжий ворс. – С начесом… Этому, который помер-то, я талдычил, когда он ходил еще – поди, поменяй у Тугариных на муку, у них такого нет, поди, поменяй! А он взял да преставился.
Мрачно сопя, бригадир посидел молча с полминуты, поерзал и не стерпел:
– Я ж как лучше хотел. Плед другие просили, а я вам притащил… Тут вон Васька с нами ходит, велит покойникам в рот заглядывать. Может, говорит, золотые коронки есть у кого. Ну, у того, чей плед был, нашлась. Пришлось выбить кайлом… Только не болтайте никому.
– Зачем милиционеру чужие коронки? – возмутилась Мария.
– Не знаю, – пожал плечами старик. – Наверно, не ему, партии…
– А ей зачем? – усмехнулся Хаим.
– Для приближения победы над мировым фашизмом, – растерялся Кимантайтис. – Золото же.
Пани Ядвига поинтересовалась:
– У живых вы с Василием не собираетесь коронки для партии кайлом выбивать?
– Не, не, дурного не наговаривай! – замахал руками бригадир. – Вот если помрете, тогда… А что – есть?..
Открыв дверь выходящему Кимантайтису, Хаим зажмурился и воскликнул:
– Одевайтесь все!
Нийоле вынесла даже закутанного в одеяло Алоиса. Встали, запрокинув головы, ахая, и не могли наглядеться на небесную карусель – сотни опоясавших темное небо разноцветных, ослепительных сполохов! Пестрые огни вспыхивали, затухали, вспархивая вверх и струясь книзу, меняли цвета и переливались радугой, взрывались разноцветными фонтанами и превращались то в реющие гофрированные ленты, то в яркие пурпурные, зеленые, фиолетовые столбы. Они отбрасывали полосы густо пылающего света по всему поднебесью и танцевали, танцевали!.. Ах, какую грандиозную, эффектную иллюминацию устраивает иногда скупой на краски север!
И – странное же все-таки существо – человек! Только что юрта в полном составе, включая не по возрасту чуткого Алоиса, тихо кого-то жалела, на кого-то гневалась, и вдруг невообразимая красота неба заставила людей забыть обо всем. Казалось, все они находятся в глубине сияющего летнего дня, а над ними колышется необъятный луг, поросший цветами, в могучем свете которого ничего не страшно и можно жить без мук, жить красиво, спокойно… долго…
Зашли, смеясь, когда продрогший Алоис деликатно напомнил:
– Дома тозе есь огонь.
Алоису шел третий год. Говорить он научился на удивление рано вопреки отупляющему авитаминозу и рахиту и, не в пример старшему брату, болтал чуть ли не наравне со всеми.
– Откуда что берется? – изумлялась Нийоле. – Ни на кого не похож!
Мальчик был белесый и тщедушный, словно обезьянка, что немудрено при постоянном недоедании, но смышленые карие глазенки на лице с острым подбородком круглились точно так же доверчиво, как нерпичьи глаза добродушного Гринюса.
Нийоле продолжала кормить малыша и, хотя грудь почти не наполнялась, молоко не отошло. Контраст между Алоисом в Каунасе, мало что понимающим розовым пупсом, и этим крохотным мудрым старичком с одуванчиковой головой был разительным.
Иногда Мария играла с ребенком, разбросав перед ним игрушки Ромки… В какой-то безумный миг Хаиму хотелось закричать, стукнуть кулаком о стену, – вместо медлительного Алоиса виделся сын, веселый малыш в светлых кудряшках, с глазами темными и блестящими.
Стыдясь внутренней вспышки, он отворачивался. Потом с тревогой следил за женой: вот-вот прорвется тонкая кожица незаживающей раны и выбьется боль, и понимал: нет, саднит и ноет беспрестанно, но глухо, замкнуто, внутри.
Пани Ядвига распускала ветхие сети, связывала узелки и сматывала крепкие нитки для починки годных сетей. Перед тем как раздать надомницам ветошь, Зина Тугарина взвешивала ее, чтобы не крали ниток. Обратно принимала клубки так же, по весу, вместе с мусорными остатками. Сверхлегкий труд мотальщицы ниток пани Ядвиги, единственной рабочей в юрте, оплачивался ровно одной мучной нормой. Руки старухи жили отдельной жизнью и двигались потихоньку, не мешая ей разговаривать с Алоисом. Он задавал вопросы, пани Ядвига отвечала.
– Огонь как солныско?
– Как солнышко.
– На небе?
– На небе.
– Почему его нету?
– Спит. Оставило вместо себя северное сияние.
– А я хочу солныско!
– Вот придет весна, закинем на небо сеть и поймаем тебе солнце…
Хаима и Алоиса завораживали мерные подрагивания сети. В ней недавно билась рыба, и не было у рыбы никакой возможности выпутаться. Страшные руки разрывали ей жабры, выдирая из обледеневших ячей…
Глава 9Сядь на пенек, съешь пирожок
Голодный человек всегда мерзнет. Утром от холода ломило затылок и коченели уши. Спали одетыми, а в последнее время женщины начали повязывать на ночь платки на голову. Хаим попробовал спать в шапке и бросил – замучили вши, кишащие в жаркой, влажной под шапкой голове. Он соскреб ножом рассадники гнид с шапок и воротников, освежил одежду в сугробах и вытряхнул насекомых специально для этого выструганной лопаткой. Потом остриглись с Юозасом как могли коротко, Хаим и бороду не пожалел.
– Ой, два мальчика! – захлопала в ладоши Витауте. – Двойняшки, двойняшки!
Юозас смущенно пригладил жесткий ежик волос. А он и не заметил, что догнал Хаима в росте.
Мария глянула – и впрямь мальчики, одинаково худые, с одинаково большими носами на лицах без щек, съеденных голодом. Только у Юозаса нос прямой, а у Хаима – с горбинкой.
Стирали и мылись с золой, которую пани Ядвига собирала из печки утром. Зола пенилась, руки скользили, создавая иллюзию мыла. Умываясь над ведром, Юозас вскрикнул:
– Что это?!
При свете воткнутой в бутылку лучины Хаим разглядел ярко-красную сыпь на сгибах его рук.
– Какая-то болезнь? – испугалась Нийоле.
– Это цинга, – спокойно сказала пани Ядвига, напряженно глядя в стену.
– Но вы же не видите…
– Я давно уже почти ничего не вижу.
– Даже северное сияние? – печально спросила Вита.
– Его вижу, трудно и с болью, – кивнула старуха. – Оно же – свет. А человек, пораженный куриной слепотой авитаминоза, не видит, когда темно.
Скоро туман в глазах появился у всех, и тени стали гуще. Когда в небе снова заиграли сполохи северного сияния, на улицу вышли только дети и Хаим.
– Дом застудили, бегая туда-сюда, – ворчала Гедре. – Красотой сыт не будешь!
Хаим знал: эту женщину раздражает его легкое отношение к жизни, привычка к созерцательности, пристрастность к деталям и эпизодам, хоть немного украшающим скудное островное бытие. Она считала его восторженным мечтателем, а что может быть глупее восторга в дикой жизни на мысе?
Но неожиданно ей ответила Вита:
– Мамочка, красота же нужна не животу, не желудку…
– Да! Да! – истерично закричала Гедре, швыряя в стену жестяную банку. – Любуйтесь чудом природы! Ешьте, жрите красоту! Последняя горсть муки осталась! Завтра начнем умирать!