Бригада труповозов уже не работала. Живые люди, сплошь покрытые язвами, лежали порой рядом с неживыми, не в силах подняться, даже чтобы справить нужду, и прилипали к нарам. Перед смертью умирающих прохватывал понос.
День проходил тускло, длинно, но все-таки проходил. Обнимая Марию, которая большее время суток спала, Хаим шептал в темноту:
– …и сделай так, чтобы наутро свет вернулся в глаза моей жены и мои… и тех, с кем я живу в одном доме, Благословен Ты, Господь…
– Я верю, что придет Машиах и всех нас спасет, – шептал он утром, услышав пение пани Ядвиги.
А однажды, проснувшись, он ничего не услышал и сам не смог встать.
Глава 11Боги и люди
Машиаха звали Иван Николаевич Свиридов, а по профессии он был врач. Доктор с медбратом объезжали с медицинским осмотром жилые острова и кочевья. Состояние жителей мыса привело Ивана Николаевича в ужас. Врач попросил Тугарина выдать людям несколько бочек рыбы.
– Нет, – отрубил заведующий участком. – Я не могу поступаться социалистическим планом.
– Но ведь вы убиваете людей!
– Я убиваю? – искренне удивился Тугарин. – Да я пальцем никого из них не тронул!
– Кому это надо, чтобы люди в тылу умирали от голода в то время, когда у них под боком тонны рыбы?!
– Рыба нужна фронту! – сурово выпрямился начальник. – Она предназначена солдатам, защищающим народ, а не врагам народа! Если они и вымрут все, пришлют других. Думаете, у советской власти мало врагов?
Доктор махнул рукой и отправил медбрата в якутские кочевья с просьбой дать хотя бы немного рыбы. Иван Николаевич очень жалел, что мало взял с собой ампул с витаминами, и все же инъекции помогли, а назавтра вернулся медбрат с нартами, полными налима. Еще через сутки Хаим проснулся от песни пани Ядвиги. Домочадцы поднимались один за другим, кроме него – он не мог есть налимье мясо. Хотел, но не имел права, и пил, пил настой стланика, с ума сходя от заполнившего всю юрту запаха рыбы. Мария тщетно умоляла Хаима поесть.
Ему понравилось спать целый день – он видел цветные сны-воспоминания. Видел фотографический аппарат на подставке с колесиками, франтоватого фотографа с невероятно ухоженными усиками, в клетчатом пиджаке. Фотограф бегал вокруг, хлопотал, усаживал, поправлял Ромке кудрявую челку, и все казалось, что на самом деле ему хочется обнять Марию. Хаим сказал малышу: «Смотри, оттуда сейчас вылетит птичка!» Ромка улыбался, верил отцу: раз папа говорит, значит, так и будет. Магниевая вспышка – и плач. Хаим слышал во сне живой плач живого сына, больно переживая его обиду и свой маленький обман.
Фрагменты утраченной, невозвратной жизни то медлили, позволяя рассмотреть не замеченные ранее мелочи, то летели, зыбкие, пестрые, со скоростью калейдоскопических картинок, мешаясь с обрывками молитв. Свет печки и яви стремительно угасал в глазах.
Мария была в отчаянии и без конца теребила и поворачивала мужа. Слыша, как она плачет, он думал: «Скорей бы уйти из мира, где каждое существо должно есть, выливать из себя жидкость и выдавливать дерьмо». Он больше не чувствовал себя мужчиной. Он был существом, не способным выйти до ветру.
– Уйди, – сквозь зубы шипел он, с трудом доставая впихнутую в основание нар банку.
Мария уходила. Она знала, что смертельно оскорбит мужа, если вздумает предложить ему помощь.
Чуть погодя Хаим был вынужден согласиться на помощь пани Ядвиги, чье зрение восстановилось. Лишь бы жена не видела его не мужчиной.
Старуха сердилась:
– Не мешай, убери руки, да не смотрю я! Что, думаешь, не догадываюсь, какое у тебя хозяйство? Всяких знала, и обрезанных тоже… Вот помрешь ты, упрямый жид, и некому будет читать по тебе кадиш…[49] Интересно, будет ли твоему Богу приятно узнать, что ты помер из-за Его заветов и собственной глупости?
Во время ужина все нарочно расселись с налимьими котлетами против Хаима на нарах Нийоле. Вита расставила на полу банки с горящими лучинами, чтобы ему было видно.
– Ох, и люблю же я литовские цепеллины! – сказала пани Ядвига, смачно причмокивая. – Картошку, помню, натрешь, облепишь ею мясцо с луком и жаришь со шкварками… Цепеллины с поджаристой корочкой, сок так и брызжет…
– Как слюнки у некоторых, – фыркнула Гедре и мечтательно закатила глаза. – Куриный бульон, густой, жирный, а из него косточка ножки торчит, просит – вынь меня да не привередничай, не снимай толстую кожицу, сало на ней мягче масла!..
– А булочки? Булочки с маком, повидлом, вареньем, которые печет мой Гринюс! То есть пек…
– Хле-хле-хлеб све-све-свеж-жий…
– Пилозки! – пискнул Алоис, и все рассмеялись.
– Студень из коровьей ноги, а в нем половинки яиц!
– Холодный свекольник с зеленью на простокваше, с картофельными лепешками…
– А я люблю такой горлодер, чтоб слезу вышибало и дыхание ломило…
В глазах Хаима плавали, сменяя друг друга, кастрюля с куриным бульоном – жир яркий, желтый, собрался кружочками, блестит, как новое монисто на цыганской невесте… огромные ломти пшеничного хлеба, пончики, булочки, пирожки… миска с тертым хреном, чесноком и помидорами… Глаза на лоб лезли от горючей слюны, и выбивались слезы. Чем утолить необъятный голод?!
Мария молчала. Пани Ядвига деловито спросила ее:
– Ты ела когда-нибудь копченого угря?
– Конечно.
– А свинину ты ешь?
– Ем… Когда она есть.
– А жареные картофельные колбаски-ведереи в кишках! – снова подхватила Нийоле, не уловив старухиного сарказма.
– А свиное ухо! – подмигнула пани Ядвиге понятливая Гедре. – Вареное! Копченое! Маринованное! Левое, правое, м-м-м!
Нийоле замолкла и заозиралась с подозрением, что-то соображая.
– Свиной окорок, – продолжала безжалостная пани Ядвига. – Соленое сало с чесночком, ветчина, буженина, сардельки…
Задыхаясь от смеха и давясь слюной, Хаим простонал:
– Мария, стукни пани Ядвигу чем-нибудь по голове посильнее, чтобы замолчала! И… дай мне котлету.
Он снова вспомнил о фирме «Продовольствие» и золотых копченых курах. Он ведь их ел.
Спустя несколько дней по настоянию доктора Свиридова из Тикси на мыс был отправлен караван нарт с бесплатными продуктами – хлебом, мукой, маслом, крупами, горохом, тушенкой и дрожжами. Горох велено было проращивать, а дрожжи настаивать и пить.
Выжившие благодаря доброму врагу люди встретили первую весну в Заполярье, окрепнув, и начали работать. Они вновь получали зарплату. Если удавалось, покупали рыбу у изредка наезжающих кочевников и отоваривали мучную норму.
В последней юрте «суп» был чуть разнообразнее по составу ингредиентов. Тщательно промыв рыбьи кости, потроха и чешую, пани Ядвига высушивала их на печке до листвяного шороха, протирала между двумя камнями и добавляла полученный порошок в похлебку.
Домашние знали, где добывается эта сомнительная приправа.
– Иначе останетесь без костей и суставов, – отрезала пани Ядвига, раз и навсегда пресекая разговоры о предосудительных местах ее промысла. По вечерам она с группой уцелевших стариков мыса рылась, орудуя топором, в смерзшихся осенью кучах помоев у цеха засолки.
Когда полярный мрак уполз в море до следующей зимы, женщины всмотрелись друг в друга и ойкнули в один голос. Вроде каждый день мыли лица талой снеговой водой, а на щеках темнели разводы копоти. Печку чаще топили сырыми дровами, и, пока дерево не разгоралось, юрта плавала в дыму и чаде.
Мария едва сдержалась, чтобы снова не ойкнуть, глянув на пани Ядвигу. Осенью старуха виделась совсем другой. Чуть приспущенные над глазами тяжеловатые веки делали ее лицо надменным, твердо приподнятый подбородок говорил о суровом и властном характере. Теперь скулы и нос выступили резче, черты отчеканились, обнаружив симметричную правильность, а поблекшие глаза цвета теней на снегу светились в темных полукружьях век, как отблеск окошек в хвойном настое. Странная, скорбная выразительность проявилась в лице старухи.
– Пани Ядвига, какая вы красивая!
Та болезненно усмехнулась:
– В свое время я считалась самой красивой девушкой на Неманской.
– Наверное, вы походили на Богоматерь, – ляпнула, не подумав, Нийоле.
…Пустая банка выпала из рук пани Ядвиги. Хорошо, что пустая, в банку еще не был налит кипяток. В юрте стало тихо, даже лепечущий Алоис смолк на нарах и в испуге прижался к стене.
Гедре запоздало шикнула на Нийоле и сама нечаянно выдала вслух смятенную мысль:
– Все мы грешники, все под богом равны…
– Я не верю в бога, – холодно сказала пани Ядвига.
Глава 12Баба-лошадь – добытчица дров
«Гонг! Гонг! Гонг!» – повелительно задребезжала на весь мыс медная железяка, висящая над крыльцом конторы вместо часов. Весеннее солнце, отвоевывавшее у ночи минуту за минутой, встало давно и расплылось в грязной оконной льдине серовато-желтым пятном. Днем ручейки слез бежали с окон и намерзали на полу сталактитами.
Весна и слезы… Горло Марии обволакивала душная тоска: Хаим рыбачил вторую неделю. Обжигающий взвар хвои обтек горло едкой горечью. Одна горечь задавила другую, горло размякло, разжалось, и наступило облегчение.
Заткнув топор за пояс, Мария вышла на улицу и зажмурилась. Всякий раз выбиралась из полутьмы юрты к свету, как новорожденная из чрева. Солнце отражалось в каждой крупице ноздреватого, зернистого снега, и невыносимо яркие искры обжигали глаза. Чтобы глаза домочадцев не слепли, пани Ядвига связала деревянным крючком тоненькие сетки из каштановых волос Нийоле.
– Вот вам солнцезащитные очки.
Мария накинула на лицо нехитрое старухино изобретение. Сквозь темную паутинку хорошо было видно, и зрение не страдало.
Юрты, стоящие «спинами» к заливу, почти все имели названия: Юрта Старых Дев – учительниц и сестер литератора Берка, переводчика с идиш; Юрта Музыканта – в ней живет скрипач Гарри Перельман, который давно не играет на скрипке для больной матери и больше не сможет играть помороженными руками, годными для рыбалки, но не для смычка. Да и мать Гарри уже не болеет и не живет там. Она вообще нигде не живет, ее застывшее тело лежит в Юрте Мертвецов.