С губ срывается крепкое словцо, затем – еще одно. Придется на ночь глядя тащиться в деревню, по пути попав под обстрел сидящего на лавках старичья. Пускай в городе людей больше, но зато здесь тебя каждая псина в лицо знает, и под знакомыми взглядами Глеб никак не может насладиться одиночеством.
– Я скоро, – бормочет Глеб, но, судя по сопению, Зефира уже не волнует наличие компании.
Глеб думает, что захватил куртку, но только когда на улице колючий сентябрьский ветер бьет его в лицо, понимает, что забыл. В заднем кармане джинсов обнаруживает пару смятых соток и удовлетворенно запихивает их обратно. Хорошо, что у детей комендантский час – им не то что за ворота, из корпуса уже не выйти, поэтому своего пьяного учителя они увидят только если из окна; они не из тех, кто по ночам пялится в темноту, потому что лучше всех знают, что в ответ тьма может больно ухватить за мягкое место.
Дорога до ворот кажется бесконечной, и минут через пятнадцать Глеб осознает, что все это время наматывал круги вокруг общежития. Стукнув себя по лбу, он выходит на мощеную дорожку мимо искусственного прудика и устремляется в ночь. Алкоголь наконец завладевает разумом, и Глеб даже начинает насвистывать мелодию из «Приключений Шурика», будто в такой час и в таком окружении действительно место настоящим приключениям.
У самого здания школы он натыкается на кого-то живого, кто тут же вскрикивает и отпрыгивает в сторону.
– Да как вы!.. А, это вы, Глеб Дмитриевич?
Говорят, что любая женщина становится красивой после трех бокалов. Может быть, именно поэтому, а может, еще в сочетании с темнотой Вера выглядит как сошедшая с небес богиня. Блестящие в темноте глаза, полураскрытые губы, выбившаяся из прически прядь темных волос… На краткий миг Глеб забывает свою ненависть к людям и чувствует в себе странную потребность полететь на этот огонек, совсем как заблудший мотылек.
– Что вы здесь так поздно делаете? – продолжает щебетать девушка, не дожидаясь ответа. – Завтра рано вставать. Давайте-давайте…
Она по-матерински разворачивает его в обратном направлении и мягко, но уверенно толкает в спину, заставляя таким образом пройти несколько шагов.
– Постойте. – Глеб на секунду приходит в себя и разворачивается к ассистентке директора лицом. – Мне нужно в деревню. Кое-что купить. – А затем, видя по лицу девушки, что она наверняка представила себе ящик водки, добавляет: – Сигареты.
Но от этого не легче. Вряд ли от него прям таки разит спиртом, но за трезвого он сейчас может сойти разве что в кромешной темноте. Желтый мягкий свет с крыльца же наверняка высвечивает перед Верой все его недостатки: трусость и бесхребетность, которые когда-то и заставили прятаться от живых людей.
По лицу девушки видно, что в ней борются воспитание и отвращение к стойкому аромату спирта, исходящему от Глеба. Поэтому он сам приходит к ней на помощь:
– Вера, вы, давайте, идите. Я вас буду только тормозить. Я чего вышел, так, свежим воздухом подышать.
Человек бы не услышал этот микроскопический выдох облегчения, но Глеб-то не человек. Они обмениваются искренними улыбками, и Вера – цок-цок каблучками – устремляется к выходу. Достаточно быстро, чтобы оторваться от Глеба, но недостаточно, чтобы это выглядело как побег.
Когда оба выходят на проселочную дорогу, Глеб держится от Веры на расстоянии, но сам не может понять, почему, как ни пытается, не может глаз оторвать от ее спины в сером пиджаке. Наверное, это все вино.
Через несколько домов понимает: не вино. Под полы свитера забирается ночной ветер вперемешку с дурным предчувствием. Зрение обостряется, челюсть невольно сжимается, да так крепко, что скрежещут зубы.
«Цок-цок» туфель на низком каблучке становится все чаще, пока девушка наконец не переходит на бег. Пусть она не чувствует того же, что чувствует Глеб, но есть в каждой человеческой женщине ребро не Адама – черта, – оно и называется интуицией.
Клыки, когти, горящие голодом в темноте глаза, – всего этого достаточно, чтобы Глеб, не раздумывая ни секунды, ринулся вперед и, в мгновение ока нагнав нападавшего, быстро нащупал под шерстью шейные позвонки. Одно резкое движение – и ответом на невысказанный вопрос служит лишь короткий животный визг.
Вера не сразу понимает, что опасность позади. Останавливается, поворачивается. Глаза широко раскрыты, к груди прижимает полную бумаг сумку.
– Зря это вы, Вера, в такое время одна без сопровождения ходите, – тяжело дыша, улыбается Глеб.
Здоровенная туша без сопротивления оседает на землю и устилается пушистым ковром у самых ног смелого охотника.
– Это что, в-волк?
И Вера делает то, что Глеб сейчас меньше всего от нее ожидает: смеется.
· 7 ·Где сосна взросла
Огонь гладит ее тело, обнимает и целует в и без того алые губы, чтобы согреть замерзшее сердце. Но, как он ни ластится к ней, как ни прижимает ее голову к своей груди, взгляд ее по-прежнему холодный, а внутренности неподвижные. И тогда огонь уходит. Нехотя, медленно, будто бы тем самым давая ей дополнительное время, чтобы одуматься и окликнуть его. Но она все так же равнодушна, и пламени, разочарованному в хозяйке, остается только раствориться в сырой земле.
Оставшись одна, она не сразу понимает, как же этой ночью холодно. Хочет обнять себя руками, но осознает, что рук у нее пока нет – лишь длинное толстое тело да пасть, готовая заглотить любую жертву от кролика до оленя. Язычком ощупывает твердый клык, затем пробует на вкус свежий ночной воздух. Обилие запахов сводит с ума, за мгновение доводит до состояния экстаза. Больше всего внимание привлекает чужое чувство тоски. Оно такое же яркое, как свет от сестриц-звезд над головой, и даже более аппетитное, чем молодое оленье мясо.
Тело само начинает двигаться в сторону жертвы. Оказывается, не обязательно иметь ноги, чтобы идти, и не обязательно иметь бьющееся сердце, чтобы всем своим естеством жаждать чужого горя.
Летавица мчится через лес с такой скоростью, что не сразу замечает преследователя. Любое другое живое существо не заставило бы ее остановиться, однако завет праматери все еще слишком силен в ее памяти, чтобы не почтить вниманием своего духовного предка.
Этот волк старый: половина его шкуры все еще серая, как в юности, но ровно посередине тела проходит четкая граница, после которой волос его стал белее снега. Когда их взгляды пересекаются, летавица выдерживает всего несколько секунд и, не в силах более противостоять, опускает треугольную голову к самой земле.
Когда-то давно, на заре времен, черт выстругал первого волка из дерева, но тот все никак не оживал. Из стружек и опилок появились первые гады: змеи, ящерицы, угри… И тогда один из богов решил подшутить над чертом и вдохнул в деревянного волка жизнь. Хищник тут же кинулся на своего создателя и ухватил за ногу, после чего нечистый до конца времен был обречен на хромоту. Вот и получается, что, будучи далекими по крови, змеи и волки по духу ближе друг другу, чем два сына от одного отца и одной матери.
Сегодня волки уже не так могущественны, как прежде. Большинство из них, как говорится, «собаки лешего», которых он кормит белым хлебом и которым дает указания, какую скотину или какого грешника задрать.
«Будь осторожна», – мысленно предупреждает серо-белый волк, и летавица сдавленно кивает. Ей хочется поскорее убраться с этой поляны, но если она хотя бы дернется в сторону, то хищник тут же перегрызет ей позвоночник, не дав возможности впиться в него ядовитыми клыками.
После такого напутствия в ее голову даже закрадывается мысль о том, что, возможно, этот волк на ее стороне, но затем слышит окончание фразы:
«…берегись меня и моего брата».
Как и всякий благородный зверь, волк – по-древнему хорт – не станет нападать в первый раз. Вот во второй – разорвет на мелкие кусочки и глазом не моргнет.
Затем, так же внезапно, как и появился, хорт исчезает в сени невысоких деревьев, растворяясь среди листвы, будто сахар в крепком горячем чае.
Эта встреча заставляет летавицу немного остыть и прийти в себя, а не слепо следовать кровным инстинктам. Теперь она ползет в сторону деревни не так быстро, с наслаждением ощущая трение чешуи по сырой земле.
Сложнее всего незаметно проползти мимо здоровенного черного пса, чьи глаза спрятаны за черной кучерявой шерстью. Зверь не спит, словно чувствует, что чужак на хозяйской земле и добра от него не жди.
Летавица прячется за каменным порогом, где открывается небольшой проход в пространство под домом. Здесь сыро и холодно, но дышится даже легче, чем в зеленом лесу. Ограниченное пространство позволяет впервые за долгое время почувствовать себя в безопасности.
Прямо на уровне глаз мелькают чьи-то голые щиколотки, но летавица даже не дергается. Еще некоторое время она терпеливо выжидает, затем выползает обратно на порог, где слегка приподнимается на брюшке. Какая-то невидимая сила подхватывает ее и принимается тащить вверх, растягивая и разминая, как кусок пластилина. И вот вместо треугольной морды появляется крупное бородатое лицо, на месте пустоты – две руки с широкими ладонями. В новом теле не очень удобно, но перемены – это всегда чужое государство за безопасной границей того, что когда-то считалось привычным.
Мужчина негромко откашливается, чтобы прочистить горло, и на нетвердых ногах движется вдоль стены дома, пока не припадает к единственному окну, где горит свет. Сидящая в комнате девица не замечает его. Она сидит за столом, склонившись над пустой тарелкой, и вспоминает того, кто когда-то был ей всех роднее и милее; кто когда-то называл ее «душечка» и позволял мять свою жесткую бороду; кто хотел сделать ее всех счастливей, но отчего-то сделал несчастной.
Что-то в новой груди колет так нестерпимо больно, что хочется вернуться обратно на небо, стать горячей звездой с ледяным сердцем и продолжить наблюдать за этим миром с высоты вселенной. Только вот обратного пути нет, и, обхватив голову руками, мужчина оседает у деревянной стены и прижимается щекой к ее шершавой поверхности. По небритым щекам катятся слезы, которые миниатюрными водопадами стекают на землю, превращаясь в несбывшиеся надежды.