Леонид Павлович оборачивается к гостю и прищуривается, будто пытаясь разглядеть у него под кожей вторую личину.
– Пожалуйста, Кирилл Дмитриевич, пройдемте ко мне в кабинет. – Вера быстрыми мелкими шагами спускается со сцены, всю дорогу одергивая непривычно короткую юбку.
Но если с Кириллом Вера бы еще смогла договориться, то Эвелине заткнуть рот вряд ли получится. В тот момент, когда Вера уже хватается за предплечье Кирилла, бывшая узница Божедомки выступает вперед с хитрой ухмылкой.
– Значит, это ты ему звонила, не Палыч? – интересуется она, кивая в сторону директора.
Вряд ли бы кто-то другой на ее месте смог бы так фривольно отозваться об этом нервном человеке. У Леонида Павловича начинает заметно подрагивать челюсть.
– Какая разница? – вскидывается Вера и продолжает тянуть Кирилла к выходу, но тот, несмотря на размеры, кажется, все-таки обладает немалой силой, раз умудряется оставаться на месте. – Я сейчас вызову охрану, – продолжает она, не дожидаясь ответа, и достает из кармана простенький смартфон. – Горыныч, да? Можно вас попросить в актовый зал на секундочку?
Эвелина терпеливо ждет, пока Вера закончит разговор, а затем говорит:
– Что, испугалась, да?
– О чем вы?
– Где он? – вместо ответа вновь спрашивает Эвелина. – Уже успела запереть его где-нибудь в подвале?
– Понятия не имею, о ком ты. – На глазах у всей школы Вера из милой, приветливой девушки превращается в загнанную в угол антилопу, готовую до последнего отбиваться от острых зубов гепарда. – А теперь прошу нас извинить.
В очередной раз она пытается утянуть Кирилла к выходу, но мужчина по-прежнему стоит истуканом.
– Да что ж это такое? – бормочет Вера и не сразу видит то, что видят все остальные.
Голова того, кто еще секунду назад выглядел совершенно обычным мужчиной, вытягивается и синеет; тело стремительно теряет краски, становясь по цвету и структуре похожим на шапочку морской медузы.
Вера резко выдыхает, но поздно: теперь уже не она хватается за летавицу, а летавица крепко держит ее своими полупрозрачными руками. В следующую секунду уже и рук никаких нет – только белое толстое змеиное тело, кольцом обвивающее секретаршу за туловище.
– Скажи привет своей хозяйке, – широко улыбается Эвелина. – Любопытно, что из всех людей и нелюдей больше всего ты хочешь видеть именно его. Я предполагала, что это вряд ли будет кто-то из тех, кто тебе дорог. Скорее тот, кого ты больше всего на свете жаждешь удушить голыми руками. Ну так я права?
С ревом Вера дергается вперед, но белая змея не дает ей сделать ни шагу. Никто в зале, за исключением директора, не смеет пошевелиться. Только Кристина Ягушева стремительно крутит стрелки лежащего у нее на коленях круголета. Девочка настолько сосредоточена на механизме, что едва успевает следить за разворачивающейся совсем рядом сценой.
Когда она впервые за всю свою жизнь видит блекло высветившееся число два, то внутри нее все замирает.
– Папа… – невольно срывается у Кристины с губ, и Рита обеспокоенно хватает подругу за плечо.
– Все нормально?
– Не знаю. – Кристина рассеянно смотрит на Риту, чувствуя, что голова вот-вот взорвется. – Просто я еще никогда не видела двойки. Никогда.
Ее отец, двуликий Янус, является воплощением двойственности человеческой натуры. И хотя в людях тоже часто встречаются противоположные качества, как на картинах, часто это все же пейзаж начинающего художника, нежели реальный лес. Только Янус по-настоящему может проживать две жизни одновременно и быть собой и в то же время кем-то другим. Ее отец здесь – теперь Кристина в этом точно уверена.
Она пристально разглядывает присутствующих в зале взрослых: учителей, школьную повариху и медсестру. Сцепившаяся в медленном «танце» с летавицей Вера Андреевна сейчас больше похожа на обезумевшего зверя, чем на человека, но вряд ли это она.
Скорее… Словно в тумане, Кристина останавливает взгляд на единственном нелюде в этом зале, о чьем истинном обличье она никогда не задумывалась. Он больше других походил на обычного человека, даже больше Веры Андреевны, и возможно, если бы Кристина была более внимательна, то заметила бы это раньше.
Их взгляды внезапно пересекаются. Девочка шумно сглатывает, когда тот, на кого она смотрит, едва заметно улыбается ей и быстро подмигивает. Никто, кроме Кристины, этого, конечно же, не замечает, потому что все думают, что настоящая сцена разворачивается совсем в другом месте. Никто не видит, как он покидает актовый зал через боковую дверь.
Тогда до Кристины наконец доносятся обрывки ссоры двух женщин:
– …ты слишком слаба, девочка, – обращается к Вере Эвелина, хотя из них двоих на ребенка больше похожа именно Эвелина. – Почему? Кто прячется в этом человеческом теле, раз срок его годности, по всей видимости, подходит к концу?
Вера, вся растрепанная, с размазавшейся по лицу косметикой, больше не пытается сопротивляться. Она обмякла в бесформенных объятиях летавицы, крепко держащей ее со спины. Тяжело дыша, она крупно дрожит, будто кем-то одержимая.
Эвелина без страха приближается к противнице и хватает ее за острый подбородок, чтобы суметь посмотреть девушке в глаза. Следующую фразу не слышит никто, кроме них двоих:
– Твой запах всегда казался мне знакомым. Но не из-за Соловки. Не из-за него.
После этих, казалось бы, безобидных, слов Вера вскидывается и кричит так бессвязно и громко, что ее крик скорее напоминает хищный рык. Эвелина не отстраняется и даже не вздрагивает. Двадцать четыре года рядом с самыми опасными нелюдями этого мира заставили ее забыть о том, что такое страх.
Эвелина прищуривается, будто выбирает мясо на рынке, и говорит чуть громче:
– А ты смелее, чем я думала. Дразнишь всех своих кровных врагов, думая, что раз под защитой, то никто не сможет тебя обнаружить? Машешь морковкой под носом у кроликов, но у кроликов зубки-то острые – смотри, как бы палец не отхватили.
– Чего ты хочешь? – выдавливает Вера сквозь зубы. Черные волосы крохотными змейками прилипли к потному лбу.
– Я? – Эвелина почти готова расхохотаться. – Ты спрашиваешь, чего хочу я? Мести, моя дорогая Феникс. Хочу, чтобы ты умерла, захлебываясь собственной кровью, совсем как Сирин. Чтобы молила о пощаде и цеплялась за остатки своего бессмертия. Ну не иронично ли? Янус подарил тебе бессмертие, но какую цену ты должна за него заплатить! – Эвелина складывает руки под грудью и, кажется, впервые замечает огромную зрительскую аудиторию. – Смотрите, дети, что бывает с теми, кто ради спасения собственной шкуры готов перейти дорогу тем, кто гораздо сильнее его.
Лицо Веры перекашивается в уродливой гримасе.
– Ты? – Она не удерживается от подобия улыбки. – Сильнее меня?
– Мне-то все равно, выйду ли я живой из этой переделки или нет, – спокойно отвечает Эвелина, – а ты, я смотрю, очень уж не хочешь снова умереть. Жизнь, знаешь ли, не любит тех, кто из последних сил цепляется ей за юбку.
– Ну так убей меня, – хрипит Вера. – Убей, и я стану Тенью, которая будет преследовать тебя до последнего твоего вздоха.
«Ты была моей сестрой, – думает про себя Эвелина с сожалением, – и я любила тебя больше, чем сестру». Но только самая сильная любовь способна перерасти в ненависть.
Эвелина вспоминает, как впервые встретила Феникс. Как та быстро приняла ее под свое крыло и не давала Сирин называть ее «пташкой», потому что Эвелину это задевало. Как Феникс вместе с ней смотрела огненные закаты и говорила о том, что впервые за все свои жизни наконец чувствует себя спокойно. Было ли это ложью, сейчас уже сложно сказать. Но одно Эвелина знает точно: былых дней в райском саду уже не вернуть.
– Эй, подъем, алкашня. – Кирилл слабо теребит брата за плечо, но тот, кажется, не совсем понимает, кто с ним разговаривает.
– А, Зефир, принес еще беленького?
Кир едва сдерживается, чтобы не поморщиться от отвращения. Его всегда пугала эта сторона брата, потому что она связана с тем, что он никогда не видел и не мог понять.
– Нет, это я.
– Кир?
Помятое лицо резко вытягивается. Если бы он не был так сильно пьян, подобный шок, может, и протрезвил бы Глеба.
– Опять наклюкался, – констатирует Кирилл и оглядывает комнату в поисках воды. Не найдя ее, он оставляет брата и идет в кухню.
В общежитии тихо, пусто. Через плохо заклеенные окна просачивается ледяной воздух, пробирающийся под одежду, а затем и под кожу, к самому сердцу, заставляя коченеть от одиночества.
Кувшин с водой Кирилл находит на столешнице, только вот оптимизма внешний вид сосуда не внушает: выпуклые темные пятна, напоминающие плесень, душат кувшин под самым горлышком. Но делать нечего – схватив с сушки первую попавшуюся кружку, Кир наполняет ее до краев, так, что немного жидкости проливается на усыпанный крошками стол.
– Давай пей. – Из подсунутой под нос Глебу кружки выплескивается еще добрая часть воды – и прямо тому на застиранные спортивные штаны.
– Да ты что творишь?! – заплетающимся языком выдает Глеб, но все-таки пьет.
Глотает шумно, часто. Кадык ходит туда-сюда, пока кружка не пустеет. Глеб ставит кружку на стол и вытирает сухие обветренные губы тыльной стороной ладони.
– Лучше? – спрашивает старший брат; руки засунул в карманы шерстяного пальто, рассматривает Глеба, словно диковинную зверушку.
Тот сжимает губы и коротко кивает, вопреки собственной воли испытывая жгучий стыд за то, что Кир обнаружил его в таком состоянии.
– Я думал, ты пьешь, только когда мать рядом, – открыто говорит Кирилл.
Он всегда был таким. Прямым, честным, до тошнотворного правильным, когда сам еще не так давно жевал девиц на завтрак и закидывался воинами, наивно думавшими, что способны победить морского змея, на обед. Это он, не Глеб, хранит дома под кроватью мечи и доспехи побежденных молодцев, будто это магнитики из Одессы.
Это Глеб должен служить символом прекрасного. Ему нравилось, как его изображают на гравюрах и полотнах эдаким неземным существом, которому вовсе не обязательна опора, чтобы устоять на ногах. Но сейчас его мутит от разницы между мифами и реальностью.