Сын двух знаменитых мифических персонажей – Посейдона и печально известной Горгоны Медузы – он не смог перенять ни их сил, ни их способностей. Из сострадания его стали изображать в виде крылатой лошади, служащей музой деятелям науки и искусства. По факту же он провел всю свою сознательную жизнь, помогая матери скрываться сначала от Персея, затем от его обезумевшей вдовы. Он был слугой при отверженной королеве, тем, кто должен был решать все проблемы и исполнять любые капризы.
Наверное, больше всего осознать свое место ему помогли дети, Кристина и Сева. Он увидел, что можно быть частью своей семьи, но при этом не быть им ничем обязанным. Это только ты и твоя битва.
Но брату он деньги все-таки отдаст. За тысячелетия путешествий у Глеба, конечно, накопился немалый должок. Ведь это ему нужно было все время прятаться, а Хрисаор только и делал, что приумножал свои богатства, хотя никакого удовольствия в их пользовании не находил.
Отчасти поэтому Глеб хочет остаться в школе, здесь, в этом кабинете. Но есть еще одна причина: кажется, ему здесь нравится. Нравится быть среди детей, так похожих на него, нравится быть частью большой системы. Плюс подписанный кровью договор. Эвелина свою работу выполнила: поймала летавицу, пусть и с помощью Кирилла, – поэтому может уйти со спокойной душой. Зефир же ничего не подписывал, так как работал не на школу, а на Посейдона. Вот и выходит, что он один привязан к этому месту, по крайней мере, до конца учебного года. А там посмотрим. Жаль, конечно, что такой помощницы, как Вера, он больше не найдет. Та действительно выполняла много работы, в частности, по каким-то своим каналам находила преподавателей. И пусть она отчасти пользовалась этим с личной выгодой: пыталась среди многочисленных полукровок и тех, кто хоть как-то связан с миром нелюдей, отыскать своего кровного врага, – дело свое она делала хорошо.
А им уже через несколько дней понадобится новый географ. Дети вернутся с каникул, и нужно будет как-то вновь вставать в колею.
Глеб проводит своей широкой ладонью по черному столу, за которым еще недавно сидела Вера, и задумчиво стряхивает с пальцев налипшую пыль. Наконец настало время все сделать так, как хочется, а не как надо.
Ворота оказываются не заперты. Ветер чуть раскачивает узорчатую створку туда-сюда, а та тихонько поскрипывает, будто подпевает песне ветра. Эвелина касается холодного металла, и тот тут же едва заметно светлеет, приветствуя хозяйку.
Она не была здесь почти четверть века, но теперь кажется, будто прошла целая вечность. Деревья без нее зачахли, голая земля насквозь промерзла. С каждым шагом пташка старается коснуться как можно большего количества стволов, и деревья трепещут в ответ на ее прикосновения.
На узорчатой скамье в самом сердце сада ее уже ждет гостья. Сначала Эвелина думает, что они не знакомы, но едва та вскидывает на нее глаза, то понимает, что они уже встречались прежде, причем на этом самом месте. Тогда женщина предстала перед ней в образе сгорбленной уродливой старухи, а сейчас она очаровательна и привлекательна, пускай тоже немолода.
– Кто ты? – требовательным тоном интересуется Эвелина, хотя уже не чувствует никакой опасности от этой утонченной красавицы. Ее лицо спокойно, руки опущены на колени, грудь мерно вздымается и опускается.
– Когда-то, как и ты, я была человеческой женщиной. – Голос у гостьи приятный, мелодичный. – И как и ты, я разгадала загадку двенадцати жизней. Только вот не знаю, наказал меня двуликий бог или одарил новой ипостасью. В общем, меня выдали замуж за самого черта, и я родила ему троих сыновей. Скажи мне кто, какая судьба меня ждет, не поверила бы и рассмеялась в лицо. Но, сама знаешь, то, что творится в Беловодье, подчиняется своим собственным законам.
Эвелина садится прямо на землю, и та заметно теплеет, разве что не урчит, как зверек. Пташка не перебивает рассказчицу, а изучает с любопытством, в каком-то смысле благодарная ей за компанию.
– У меня были дети и в смертных жизнях, – неторопливо продолжает женщина, – но воспоминания о них давно стерлись, тем более что все они уже давно переродились в кого-то другого. Здесь же, пусть я жена не самого обожаемого всеми существа, мое потомство будет вечно принадлежать мне, а я буду вечно их матерью.
– Поэтому ты и пришла тогда ко мне? – догадывается Эвелина. – Что-то случилось с кем-то из твоих сыновей?
– Отцу было все равно, – кивает гостья. – Я просила, я молила вернуть сына домой, но тот лишь говорил, что ему нужно понабраться ума-разума, и тогда он сам приползет. Знаешь, как во всех этих сказках? Два старших сына все в отца, а младший… Младший вообще непонятно в кого. И тогда я подумала, что если у него не будет женщины, которая так крепко держит его среди людей, то ему не останется ничего другого, как вернуться домой.
Догадавшись, о ком идет речь, Эвелина издает короткий смешок.
– Ага, Соловка – это что-то с чем-то. Скорее будет с приезжими в общажке спать, чем поступится своей гордостью. Так что с ним? Он вернулся?
– Он спит, – с нескрываемой грустью в голосе отвечает женщина, – и будет спать еще много-много лет. Эта вертихвостка сделала его своим поверенным, а потом подумала, что это было ошибкой, и попыталась от него избавиться. Только сына черта, сама понимаешь, попробуй убей. К сожалению, любовь настолько застила ему глаза, что он принял от нее сон-траву.
– И когда он проснется?
– Будем надеяться, лет через сто, – вздыхает жена черта. – Стараемся не загадывать. – Она позволяет себе улыбнуться. – Может, найдется кто, кто разбудит его поцелуем, совсем как в сказке.
Эвелина над шуткой не смеется, потому что когда дело касается сказок, тут никогда нельзя быть уверенным, где правда, а где вымысел. Она встает и садится на лавку рядом с безымянной женщиной, а после накрывает ее ладонь своей.
– По крайней мере, он узнал, что такое жизнь, – говорит Эвелина и понимает, что верит собственным словам.
– И то правда.
Маленькие морщинки в уголках глаз Соловкиной матери собираются в паутинки, а затем вновь расползаются по своим местам. Никто так не понимает друг друга, как две женщины, которые решаются поговорить по душам.
В глаза светит ослепляющий искусственный свет, и допрашиваемая щурится. Тело рефлекторно дергается; рука пытается прикрыть глаза, но Каракатица забыла, что руки прикованы к железному стулу алмазными цепями.
Напротив нее – субтильный высокий блондин. В их последнюю встречу его волосы были гораздо длиннее и такие сальные, что цвет определить было невозможно.
– Прости, всегда хотел так сделать, прямо как в фильмах, – извиняется братец Ветер за фокус с лампой. – Слушай, я сегодня добрый. Давай отмучаешься пять минут и обратно в камерку. – Он прокашливается, чтобы сделать тон более суровым, и продолжает: – Так вот, вопрос следующий. Ты пособничала птице Гамаюн при побеге из Божьего дома?
Каракатица смотрит на него, как на идиота.
– Ладно. Хорошо, – сдается Ветер спустя несколько неловких секунд молчания. – Попробуем по-другому. Ты знала, что Гамаюн собирается бежать?
Снова молчание.
Несмотря на прошедшее время, они все равно все еще надзиратель и заключенный, пускай и поменялись местами. Братец Ветер инстинктивно чувствует превосходство Морской Девы, и ему до нее как ангелу до чертового порога.
Ветер чуть наклоняется вперед и обдает Каракатицу теплым западным дыханием.
– Мы с тобой не враги, понимаешь? Даже наоборот, мы союзники. Вместе стоим на страже… страже…
Он никак не может подобрать слово, и Каракатица, не сдержавшись, широко ухмыляется.
– Добра? – ехидничает она, на что Ветер с серьезным лицом качает головой.
– Это в человеческих сказках добро всегда побеждает зло. В реальном мире не сумевшую убить родную сестрицу дочь Черномора ссылают коротать денечки с самыми опасными нелюдями этого мира, потому что испугались гнева вышедшего на пенсию титана. Вот уж настоящая справедливость, не правда ли?
– Откуда ты?.. – шипит Каракатица, вновь позабыв о том, что прикована к стулу, и попытавшись податься вперед.
Братец Ветер щелкает языком с видом воспитательницы, недовольной ребенком, отказавшимся есть фасолевый суп.
– Мы пострадали за одно и то же. – Ветер склоняется к допрашиваемой так низко, что их носы почти соприкасаются. – Только ты не смогла поднять руку на другого, а я промахнулся. Так если мы живем дольше, должны ли мы нести наказание всю свою жизнь? Это для людишек «пожизненное» ерунда. Двадцать-тридцать лет отмахать – в крайнем случае пятьдесят, – а там уже и госпожа Смерть придет, чтобы проводить в следующую жизнь. Кто бы мог подумать, – Ветер садится на место, откидывается на спинку деревянного стула и не удерживается от смешка, – двенадцать жизней! Кому вообще в голову пришло так их избаловать? Но нам, – пунцовые щеки молодого мужчины болезненно отсвечивают под единственной лампой, – нам что прикажешь делать?
Даже если Каракатица с ним согласна, виду она не подает. Обезображенное временем и войнами лицо всегда выглядит одинаково уродливо, независимо от испытываемых эмоций. Мертвая серая кожа поверх еще живой, чуть розоватой, делает старуху похожей на монстра Франкенштейна. Да только даже к уродствам со временем можно привыкнуть, и остается от Морской девы только прошлое да шрам, молнией пересекающий ее крепкое сердце.
– Что, так и будешь молчать? – устало продолжает братец Ветер.
Всего за несколько минут он перепробовал множество тактик и методик, но ни одна из них не действует на ту, кто старше любой тактики и методики.
Посейдон сдержал свое слово: Зефир обменял свободу на услугу. Двадцать четыре года на линии бессмертия кажутся ерундой, шуткой, но на самом деле даже у нелюдей время не идет равномерно, а ускоряется или замедляется в зависимости от них самих. Так и братец Ветер больше никогда не сможет беззаботно веселиться, как прежде, не сможет летать с другими братьями по свету, заглядывая к ничего не подозревающим людишкам. Двадцать четыре года фактически безделья в ожидании, пока Эвелина предпримет хоть какой-нибудь шаг, заставили Зефира наконец-то з