– Ну что, – задорно интересуется таксист, – отдыхать в деревню?
– Не совсем. Работать.
И Глеб чувствует, как на лице расплывается неконтролируемая улыбка. Это слово из трех слогов на слух слаще меда, теплее солнца и нежнее ухоженных женских ручек.
– А, ну, работа это дело правое. – Они выезжают с подъездной дорожки и сворачивают в плотный поток автомобилей. – Кем трудитесь, если не секрет?
– Преподаю.
– О, у меня полно знакомых учителей! – оживляется водитель. Кепка с коротким козырьком сидит так низко, что остается удивляться, как он вообще умудряется следить за дорогой. – Одна из самых уважаемых профессий. Учить и лечить – это, знаете ли, надо быть божьим помазанником… А вот школьничков там всяких, студентиков, я не очень уважаю. От молодых сегодня добра не жди.
И через зеркало заднего вида таксист смотрит прямиком на Ренату.
– Абсолютно с вами согласна, – чинно кивает девочка.
Мужчину за рулем такая реакция нисколько не смущает. Воодушевившись, он продолжает:
– Хорошо, что у меня своих деток нет, а то я бы точно умом тронулся. Вот мой средний брат недавно женился, и, поверьте мне, это тот еще кошмар. Супруга уже пилит его по поводу наследничков, и мне кажется, еще чуть-чуть, и мой несчастный брат сдастся под натиском врага. Помяните мое слово, я к ним в таком случае на чай с творожными колечками ни за какие деньги не загляну! Пусть сами плавают в бесконечных слезах и экскрементах, простите мой французский…
Меж тем, на приборной панели греется змея. Тело расслаблено, чешуйки блестят на летнем солнышке. На этот раз это змея самой распространенной расцветки – коричневая с неровными пятнышками, как у коровы. Глеб ни на секунду не выпускает гадину из виду, но той, кажется, абсолютно все равно, и сегодня она настроена скорее равнодушно, чем воинственно.
В голове кометой проскальзывает мысль: а что, если коснуться ее? Почувствовать гладкую холодную кожу и понять, настоящая ли рептилия. Но воображение тут же рисует предупреждающую картину: змея набрасывается на него, не дав возможности увернуться, и впивается смертоносным поцелуем прямо в губы.
– …С вами все в порядке?
Кажется, водитель ему что-то говорит. Посторонний шум, никак не желающий стать образами. Глеб смотрит на мужчину, но безрезультатно: сфокусироваться тоже не удается. Разумом понимает, что эти размытые очертания на самом деле реальность, только вот вернуться к ней кажется невозможным.
Одна только змея остается четкой и яркой, будто распечатанной на дорогом принтере. Заметив, как пристально Глеб пялится на нее, она поворачивает к нему голову и шипит:
– Чего ус-ставилс-ся?
А потом все проясняется. Жизнь вновь обретает краски, запахи, звуки, наполняется тарахтеньем мотора, посапыванием таксиста и свистом Ренаты с заднего сиденья.
– Ну вот, подъезжаем, – комментирует водитель, сворачивая с основной дороги на проселочную.
По обеим сторонам от машины в воздух вздымаются пушистые пыльные облака.
Среди покосившихся одноэтажных домов эта постройка особенно заметна. Высокий забор из алого кирпича, конца и края которому из автомобиля не разглядеть.
Ренатка практически прилипла к стеклу, чтобы подробнее рассмотреть их новое место жительства.
– Дорого-богато, – восхищается девочка, разглядывая кованые ворота, усеянные маленькими танцующими фигурками.
Табличка у въезда гласит: «Частная территория. Без пропуска проход запрещен».
На секунду Глеб беспокоится, кому позвонить, чтобы его впустили, но таксист каким-то чудом уже въезжает на территорию. Припарковавшись под старой сосной, он вынимает ключ из гнезда зажигания, открывает водительскую дверь и выходит из машины.
В последний момент Глеб замечает, что у их водителя из-под рубашки торчит хвост.
· 3 ·Варит черт с москалем пиво
Кости ломит, голова разрывается. Эвелина пытается выпрямиться, но сама, будто пьяная неваляшка, тут же заваливается на бок. Неосторожное движение вызывает острую боль в левом боку, какой она прежде никогда не испытывала. Пленнице кажется, что все тело словно истыкали ржавыми иглами, а глаза залили кислотой.
С губ срывается беглый стон, и эта слабость – только начало долгой дороги под названием «самосожаление».
– Ты, Эвелинка, конечно, дура, – обращается к ней Ветер. – Мало того, что в первую же бойню ринулась на арену… Нет бы изучить все со стороны для начала, я не знаю. Так еще месяца не прошло с тех пор, как из тебя этот скот-переросток сделал отбивную, а ты снова лезешь в самое пекло!
«Заткнись», – хочет сказать Эвелина, но распухший язык не позволяет даже этого. Онемевший, он упирается в нёбо, словно размокшая губка для мытья посуды.
– А знаешь, что я тебе скажу, сестрица? Так тебе и надо, вот что! В следующий раз будешь знать, как лезть под ноги большим мальчикам.
Как не хочется этого признавать, в чем-то Ветер прав. Она действительно поторопилась, слишком рано выдала все свои козыри и теперь имеет репутацию посмешища, с которым не прочь подраться даже последний слабак.
Но ничего, уж что-что, а время у нее есть. Залижет свои раны, наберется сил, наестся переваренной каши, от одного запаха которой блевать тянет, и тогда покажет всем обитателям Божедомки кузькину мать. Порой перед сном Эвелина мечтает о том, как харкнет в лицо Каракатице перед тем, как покинуть это отвратительное место.
На все про все года ей наверняка хватит. Заметить не успеет, как вновь увидит свою исчезнувшую сестрицу.
В Божедомке если что со временем и меняется, то отследить это практически невозможно. Грязь в камере становится толще, белое кружево паутины захватывает все больше поверхностей, а сердца у почти всех обитателей крепости превратились в шершавые камни.
Длинные черные волосы Эвелины волочатся по полу, собирая на себя пыль и сор. Когда-то гладкие, блестящие, сейчас они больше похожи на безжизненный рудимент, вот-вот готовый отвалиться от головы своей хозяйки.
Прежде голубые глаза заволокла молочная пленка, зрачки по-кошачьи вытянулись, и теперь никто не скажет – по крайней мере, глядя прямо на нее, – что она маленькая слабая птичка. А те, кто рискнул, уже давно остались без глаз, которые она выклевала своим острым клювом.
Единственный, кто во всей Божедомке рад повышению статуса Эвелины, это ее вечный сокамерник Западный Ветер. Вот он практически не поменялся: тот же вихрь пшеничных волос (кикимора стрижет два раза в год за двойную порцию похлебки), абсолютное безразличие к любым предметам одежды и неутихающий оптимизм.
– Я сейчас, конечно, не голоден, – как-то говорит он после ужина из засохшей булки с изюмом, – но вот если бы был голоден, то знаешь, чего бы мне хотелось?
Эвелина не отвечает, но Ветер к этому привык. В привычном жесте он закидывает руки за голову и мечтательно смотрит в потолок.
– Так вот, если бы я был голоден, мне бы хотелось Рябкиных яиц. Таких, знаешь, с золотой скорлупкой? Я бы пожарил пяток на сливочном маслице, сверху – щепотка солюшки, и закусывал бы это дело свежеиспеченным ломтем черненького. Я бы ел, как свинья, чтобы желток стекал по подбородку и крошки по всей рубахе.
– О, – на короткий миг оживляется Эвелина, – ты – в рубахе?
– Представь себе. То, что я Западный Ветер, не значит, что мне все время настолько жарко, чтобы ходить, в чем матушка родила. У нас, у стихий, просто так природой устроено: клин клином вышибает. Чем холоднее, тем мне жарче. Для меня эта вечная мерзлота действует, как банька на русского мужика, понимаешь?
Эвелине все равно. Она поворачивается на бок, подкладывает под голову обе ладони в виде импровизированной подушки и смотрит на расположенные вдали противоположные камеры. Чаще всего ей нравится разглядывать очертания малоподвижного здоровяка Ильи, на ее памяти участвовавшем в боях лишь дважды. Что ни говори, а размер иногда не имеет никакого значения.
– Эй, Ветер, – зовет она соседа.
Тот как раз рассыпается в своих пожеланиях к обеду: свиной окорочок и кружечка кваса.
– А? Чего?
– Ты в курсе, как Муромец здесь оказался?
– Да какая, к лешему, разница. Все мы как-то здесь очутились. Теперь-то уж ничего с этим не поделать.
– Я не поверю, что главный сплетник земли Русской не слышал ни единого слушка по этому поводу. – Сама говорит, а губы расплываются в хищной улыбке, однако как же Ветру ее заметить? – Надо признать, я в тебе немного разочарована.
Сейчас Эвелина готова поставить десяток золотых яблок на то, что у Ветра есть, чем поделиться. И расколоть его оказывается проще, чем подгнивший грецкий орех.
Ветер понижает голос до хриплого полушепота:
– Ну, я не знаю, насколько это правда, но говорят, что Илюха – один из тех безумцев, что загремел сюда по собственной воле. Вроде как дорожку кому-то могущественному перешел, вот и решил, что нет на этом свете безопасней местечка, чем то, откуда невозможно сбежать.
Глядя на богатыря, сложно представить, что такой верзила вообще может кого-то бояться. Но есть в нем что-то от беззащитного младенца: неумелые движения руками да и какая-то общая медлительность, заторможенность. Если остальные обитатели Божедомки хоть как-то пытаются социализироваться – порой создавая удачные союзы, а порой наживая кровных врагов, – то Илья всегда был сам по себе.
– Я слышала, когда-то его услуги наемника были в цене, – продолжает прощупывать почву Эвелина.
– Да только те времена давно прошли. Говорят, он единственный мог одолеть Соловья. Не уничтожить, конечно, потому что это дьявольское отродье даже атомный взрыв не потревожит. Я помню, как, временами пролетая мимо земли Киевской, слышал лязг их оружия.
– И что, ты думаешь, он теперь отошел от дел?
Из противоположного угла камеры раздается фырканье.
– Одна моя знакомая говорила: раз севший на диван мужик никогда с него не встанет. – Ветер делает паузу. – В нашем случае, правда, не на диван, а просто. Севший.