Вересень мысленно вынес себе благодарность за правильный подход к служительнице храма искусства – с занесением в личное дело.
– И что тот парень? Ушел?
– Не сразу. Звонить начал. Сначала, видать, Даниловой, но та трубку не взяла.
– Почему вы так решили?
– А он как раз по этому поводу и ругался, а уже потом внаглую прорываться начал.
– А потом?
– Позвонил еще одному типу и тоже ругался. Собирались-де они спектакль ставить, да тип их подвел, запил и не явился. И по фамилии типа обзывал – Лапоногов. Тут-то я и скумекала – не тот ли Лапоногов, который Колька? У нас в театре служил, но по статье уволили за пьянку года полтора назад. Пил он как лошадь, но актер – от Бога. Талантище, что и говорить. Жалко парня, пропал ни за грош…
– Ну и память у вас, Серафима Никаноровна! Уникальная! – Вересень нисколько не льстил старой вахтерше. Воссоздать в подробностях случайный разговор, да еще произошедший более полугода назад – для этого надо было обладать выдающимися способностями. Экстраординарными.
– Поживешь с мое – такую же отрастишь.
– Такую не отращу.
– А вообще, да, – старуха хихикнула. – Ты вон молодой, а все в блокнотик пялишься, глаз не отрываешь, записываешь. Если так дальше пойдет, то к старости без подсказки и сортира не нащупаешь.
– Что поделать… Придется с подсказкой.
– Как что? Тренировать надо память. Стихи учить. Пьесы, опять же. Чехов, Островский. Бертольд Брехт – тоже хорошо.
– Ясно. Буду стараться. Прямо с Брехта и начну – сегодня же. И, раз уж у нас такой доверительный разговор пошел… Может, подскажете адресок… – тут Вересень снова сверился с блокнотом. – Николая Лапоногова?
– В администрацию загляни. Там сегодня секретарь. Она подскажет.
…Бешеной собаке – сто верст не крюк, – подумал о себе Вересень, паркуясь неподалеку от дома 107 по набережной реки Фонтанки. Согласно информации, полученной в ТЮЗе, именно этот адрес значился в личном деле актера Лапоногова. А до этого были другие адреса, числом пять – все в квадрате от Лиговки до Сенной и от Невского до Гороховой. Судя по всему, Николай Лапоногов снимал жилье в пешей доступности от места работы, чтобы не тратить деньги на общественный транспорт. Но из театра он вылетел полтора года назад, и за эти полтора года много чего могло произойти. Вплоть до гибели в пьяной драке (по свидетельству секретарши из администрации ТЮЗа артист высшей категории Лапоногов был буйным типом). И отсидки по статье 112 УК РФ – за ту же драку с медицинскими последствиями для избиваемых. А еще Лапоногов мог спиться в непосредственной близости от ТЮЗа или уехать на историческую родину в Боровичи и спиться уже там. Так что очередная смена местожительства явилась бы самым невинным развитием событий, а в вариант, что буйный тип отчалил в Голливуд и вот-вот будет номинирован на «Оскар», Вересень не верил по определению.
Последнее, документально подтвержденное убежище Лапоногова оказалось обшарпанным флигелем в третьем дворе. Чтобы добраться до него, Вересень прошел первый двор (чистый и довольно ухоженный, с парой лип и кустом с
и) и второй двор (чуть менее чистый и ухоженный и совсем без зелени). Посередине же отвратительного на вид третьего двора стояла помойка: один большой железный контейнер и два других – поменьше. На большом контейнере сидела ворона, а перед контейнером стоял человек в рваных джинсах и пиджаке на голое тело. Человек слегка покачивался и не сводил глаз с птицы.
Обогнув медитирующего на ворону мужика, Вересень устремился к флигелю, где сбылись самые худшие его предчувствия. Квартира на первом этаже, в которой проживал Николай Лапоногов, оказалась запертой на висячий замок. А сам вид у двери был такой, как будто она пережила по меньшей мере атомный взрыв: косяк, разнесенный в щепы, огромная трещина прямо посередине и полустертая надпись мелом на уровне глаз:
Hoerent in corde sagitoe[16]
Подергав дверь, за которой предсказуемо никого не оказалось, Вересень вышел из подъезда и свернул за угол, – туда, где по его предположениям должны были находиться окна квартиры. Окна были на месте, но такие грязные, что рассмотреть за ними что-либо не представлялось возможным. Сплюнув с досады, Вересень направился обратно, мимо помойки, где по-прежнему сидела ворона и стоял мужик в пиджаке. Он уже прошел их, когда в спину ему ударило властное:
– Дражайший!
От неожиданности Вересень вздрогнул и обернулся:
– Вы меня?
– Вас, – произнес мужик все тем же властным, хорошо поставленным голосом, который никак не вязался с засаленным пиджаком и рваным джинсами.
– Слушаю.
– Скажите, что это за птица?
– Ворона, – Вересень пожал плечами.
– А, по-моему, это ворон.
– Это ворона. Видите, у нее серое туловище, а голова, крылья и хвост – черные. А ворон – однотонный. Полностью черный. Разные виды, да.
– Разные? Хотите сказать, ворон и ворона – не одно и то же?
– Мне кажется нет.
– Значит, разные виды, – мужик ненадолго задумался. – А как в таком случае зовут супруга вороны? Тоже ворона? Или, все-таки, ворон? Или – ворон, с ударением на последний слог?
– Ворона. Только мужского рода, – Вересня уже стали утомлять эти бесплодные натуралистические изыскания. – А вы здесь живете?
– Разве я живу? Жизнью это не назовешь.
– Понятно. Вообще-то я другое имел в виду. Вы живете в этом доме?
– А что? – насторожился орнитолог-любитель.
– О Николае Лапоногове, актере, ничего не слышали?
– А что?
– Я его ищу.
– Зачем это он вам понадобился? Роль хотите предложить?
– Поговорить хочу.
– О роли?
– Почти. Не знаете, где его найти?
– Нигде. Умер Николай Лапоногов. Кончился. Весь вышел.
Что ж, все самые худшие опасения Вересня подтвердились и едва возникшая ниточка оказалась оборванной. А ниточка эта была важной, – подсказывала Боре интуиция. И что делать теперь?
– Давно он умер?
– Давненько. Положа руку на сердце, умер он не своей смертью. Убили его.
– Бытовуха? – соскочил на профессиональный сленг Вересень. – Зарезали по пьяной лавочке?
– О, если бы! – мужик повернулся к следователю и картинно воздел руки к небу. – Театральная жизнь, вот что его убило. Коллеги-завистники, бездарные режиссеры. И духота, духота! Унылая провинциальность мысли. А ведь он мог Гамлета играть! Макбета! И играл. И как играл! «Я смею все, что смеет человек! И только зверь на большее способен!»
Произнеся последнюю реплику, мужик чудесным образом преобразился. Он расправил плечи и как будто стал выше ростом. И Вересню на секунду показалось, что на груди мужика блеснула тяжелая геральдическая цепь.
Ворона, до сих пор спокойно сидевшая на контейнере, закаркала и захлопала крыльями. А потом сорвалась с места и, сделав круг почета на мужиком, улетела прочь. Это стало достойным завершением мизансцены.
– Лихо, – только и смог выговорить Вересень.
– «Золотая маска» 1999 года.
В ушах Бори сами собой зазвучали слова вахтерши Серафимы Никифоровны: «Актер слишком много шуму производит. На себя одеяло тянет, даже когда не на сцене. Речь поставленная. «Подает себя», как у нас говорят». И тогда его посетило неожиданное откровение:
– Послушайте. А ведь Лапоногов – это вы.
– Умер я! Умер!
Уже усеян
земной мой путь листвой – сухой и желтой.
Вересень пожал плечами:
– Ну, как хотите. А на вопросы отвечать все равно придется.
– Вы новый участковый, что ли, дражайший? – артист высшей категории вышел, наконец, из образа и уставился на Вересня.
– Не совсем. Но по тому же ведомству.
Лапоногов дернулся и попытался отпрыгнуть к помойке, но Вересень перехватил его за рукав.
– Стоять!
– Стою.
– У меня только пара вопросов. Оперативно ответите – оперативно отпущу.
Все так же придерживая лауреата «Золотой маски» за рукав, Боря достал фотографию Марины Даниловой и сунул снимок ему под нос.
– Знаете ее?
– Пятьсот рублей.
– Не мелковато для Макбета?
– Тысяча, – тут же поправился Лапоногов.
– Хорошо. Знаете ее?
– Бездарность, как и все остальные.
– Марина Данилова?
– Она. Я ее Махой зову. Махой одетой, не путать с Махой обнаженной. Застегнута на все пуговицы… В эмоциональном плане, понятно. Искры не высечь, сколько ни бейся. Затевались с ней спектакль делать, но разве с бездарностями можно сработаться?
– Что за спектакль?
– «М. Баттерфляй». Или нет… «Любовь под вязами». Или нет? С такими бездарностями даже водевиль Лабиша не осилить. Жалкие людишки без шекспировского размаха!
– А кто еще… затевался?
– Приятель ее.
– Фамилия приятеля.
На челе артиста высшей категории отразилась нешуточная игра страстей.
– Тысяча, – заныл он. И добавил. – Пятьсот. Тысяча пятьсот.
– Да вы не Макбет! – поразился Вересень. – Вы Шейлок[17] какой-то!
– Тысяча пятьсот, – продолжал стоять на своем Лапоногов.
– Черт с вами. Фамилия приятеля.
– Рупасов. Денис Рупасов. Такой же бездарь, как и Маха. «Similis simili gaudet», – говорили древние. Подобное тянется к подобному, вот и нашли друг друга…
– Данилова и этот… Рупасов… близкие друзья?
На этот раз такса не изменилась – полторы тысячи за вопрос.
– «Она любима, любит и страдает, но жадный рок несчастную терзает», – почти пропел Лапоногов.
– Понятно.
– Я могу получить свой скромный гонорар, дражайший? Или интересуетесь еще чем-нибудь?
– Пожалуй, этого будет достаточно.
Вересень порылся в карманах, извлек на свет божий мятую купюру в сто рублей и протянул ее Макбету-Шейлоку.
– Все, что есть. Извини, приятель.
– Все? – на глаза Лапоногова навернулись слезы. – Обманули бедного артиста?
Чтобы избежать неприятной сцены, Боря сдал назад и, не оборачиваясь, заспешил к выходу со двора. Вслед ему неслось монументально-горькое: