Когда стемнело, она уселась в кресло-качалку, продолжая укорять себя. Я и правда слишком вспыльчива… Прошедший днем дождь омыл небо, вернулось вечернее тепло, но очень скоро погода станет суровее, уже сентябрь.
Мне надо на мост Сюлли. Или куда-то еще. На Новый мост? Александра III? Ладно, какая разница, просто следует все делать правильно.
Придется найти садовника, чтобы закопать все эти ямы. Если будет не слишком холодно, до зимы трава успеет снова вырасти — никакой трагедии.
— Мадам Перрен!
О нет, только не он!
— Да!
Она видит, как он идет по дорожке в своих резиновых сапогах; сейчас он еще пустится в метеорологические рассуждения: дождь — это хорошо для сада, вот, например, у меня в огороде…
— Что же вы никогда ко мне не заглянете, мадам Перрен!
— Да, — говорит Матильда. — Я постоянно обещаю себе заглянуть, а потом… ну, вы же знаете, что это…
Он поднимает руку; да, он знает, что это:
— Это груши.
Матильда находит, что этот фрукт в совершенстве подходит такому кретину.
— О, груши? — восхищенно произносит она.
Полная корзина; они все в черных точках; она ощупывает одну — твердая, как камень. Значит, фрукты, погода, сад. И больше сказать нечего, как обычно.
— Вы видели по телевизору, что произошло на прошлой неделе в Мессене? — спрашивает Лепуатевен.
— Нет, а что там случилось? Вечно я ничего не знаю! Так что же произошло в Мессене?
— Молодая женщина, прямо посреди улицы. Убита. Никто ничего не видел. Ужасно, не правда ли?
— Но кем убита?
— Неизвестно, мадам Перрен! Ее обнаружили на тротуаре возле бульвара Гарибальди — вы представляете, где это?
— Не особенно…
— Не важно. В любом случае в нее выпустили много пуль!
— Боже мой!
— Я вот предполагаю, что это сведение счетов; наркотики, проституция — всякое такое, это уже стало привычным. Но, в конце концов, мадам Перрен, вот так вот приходить убивать людей в двух шагах от нашего дома — разве это дело?
— Увы, мой бедный мсье Лепуатевен.
Он доволен, что она назвала его по имени. Аж взбодрился, соседушка.
— Да, и это еще не все…
Он оборачивается, видит Людо, который по-прежнему лежит возле изгороди.
— Ну хотя бы он не в обиде.
— Он наказан. Взгляните…
Матильда указывает на лужайку справа. Лепуатевен, который поначалу не обратил внимания, обнаруживает ужасную картину.
— Боже мой!
Для этого Лепуатевена сад и в самом деле много значит, так что, увидев повсюду ямы, он, разумеется, приходит в страшное расстройство.
— Это он сделал? — все еще в состоянии шока спрашивает сосед.
— Если не он, значит вы…
— Я? Ха-ха-ха! Вы меня обижаете!
Он смущен ответом Матильды. Он не понимает почему, но от ее шутки ему становится не по себе. Тем более что она без единого слова продолжает пристально смотреть на него. Он опять бросает взгляд на собаку:
— Если дать им волю…
Дальше он не знает, что и сказать, поэтому как-то неопределенно машет рукой и направляется к калитке. Дорожка кажется ему долгой, Матильда видит, как тяжело и немного неуверенно он шагает. Он чувствует, что за ним наблюдают. Упирающийся ему в спину взгляд Матильды тревожит его.
Когда калитка закрывается, а Лепуатевен возвращается к себе, Матильда наконец решается. Опираясь обеими руками о подлокотники, она поднимается с кресла-качалки.
— Ко мне, Людо, домой!
Ей кажется, что в сумерках она различает, как пес дрожит возле изгороди, но не встает. Обиделся, это уже не в первый раз, такой уж у него характер, если ты думаешь, что я буду упрашивать… Матильда размышляет: не станет ли он снова рыть ямы в саду, если она не загонит его в дом? Нет, он засыпает, как только становится темно, и просыпается только с первыми лучами зари.
Она снова смотрит на собаку через застекленную дверь. Отсюда ей видны только задние лапы пса. Где-то в глубине души она совсем не удивлена, что он не желает возвращаться: она подозревала, что так и будет. Он упрямый — далматинцы все такие, невероятно упертые…
На самом деле пес не идет домой, потому что у него, спрятанного под изгородью, больше нет головы. Она лежит в нескольких сантиметрах от него и едва держится на окровавленной шейной артерии, не поддавшейся кухонному ножу, который описал окружность вокруг всего горла и отрезал голову, как ломоть деревенского хлеба.
12 сентября 1985 года
Дела шли все хуже и хуже, и виноват в этом был он. Зачем он уступил и дал Матильде новое задание? Во имя чего? Над этим следовало бы хорошенько подумать, но сейчас не время. Надо сосредоточиться на новостях, которые передают по радио.
Бойня в Пятнадцатом округе Парижа.
Стрельба на парковке торгового центра.
Убиты две женщины, одна из них работала продавщицей в обувном магазине. Другую звали Беатриса Лавернь, двадцати трех лет, училась на факультете права.
Однако главная сенсация заключалась не в этом. Анри слушал внимательно, и от каждой фразы у него все сильнее сжималось сердце:
«Обе женщины были убиты в упор из оружия „магнум“ крупного сорок четвертого калибра. Кстати, по мнению экспертов научной полиции, именно из этого оружия, „дезерт игл“, в мае был застрелен президент Морис Кантен. Существует ли какая-то связь между двумя этими делами? Какие отношения могут быть установлены между юной студенткой факультета права и одним из крупнейших французских предпринимателей? Любовная история? Однако эта гипотеза не отвечает на кардинальный вопрос: кто был заинтересован в том, чтобы убить Мориса Кантена и Беатрису Лавернь с интервалом в пять месяцев?..»
Новости стремительно опережали командира.
Анри мог бы поинтересоваться в отделе снабжения, какое оборудование запросила Матильда, но это означало бы признаться руководству, что он узнаёт о событиях из новостей, что само по себе нехорошо, да вдобавок уже и не новость… Слишком поздно.
У Матильды наверняка были свои причины. Да, последнее задание она выполнила несколько сумбурно, но ведь она успешно справилась со многими другими…
Ей придется дать объяснения, иначе никак. Руководство очень скоро проявит свою волю и потребует, чтобы Матильда была выведена из игры.
Ему непременно следовало встретиться с ней и поговорить.
Уходя, Анри прихватил из тайника свой самозарядный маузер калибра 7,65 мм.
Анри предпочитал классику.
Васильев закончил чтение статьи, в которой убийства Мориса Кантена и Беатрисы Лавернь связывались между собой.
Он не спрашивал себя, как из полиции произошла утечка информации, — достаточно было видеть, как хорохорится Оччипинти, со злобной рожей пожирая фисташки. Чувствуется, что он отомстил за себя.
На первой полосе газеты была помещена фотография Беатрисы Лавернь. Один из тех снимков, что Васильев обнаружил у нее дома, — читателям нравится читать о смерти таких девушек.
В Париже лил дождь — Васильев осознал это, только когда вышел из своего кабинета. Он бросил взгляд на низкое небо. В руке он по-прежнему держал сложенную вдвое газету и теперь воспользовался ею, чтобы прикрыть голову и добежать до метро. Дождь над Сеной не лишен поэзии. Сам не понимая почему — наверное, потому, что воздух был все еще теплым, только слегка посвежело, — Рене миновал ближайшую станцию и двинулся дальше вдоль набережной. Мысли путались у него в мозгу. У меня в голове завелись змеи, подумал он. Именно во множественном числе, потому что их было много.
Первая — толстый, немного ленивый червь по имени Оччипинти. Из тех, что прячутся по углам и питаются всякой дрянью. Эти наносят удар исподтишка и требуют своего места под солнцем, чтобы продолжать бездельничать. Мерзкая тварь, гадкое отродье. Такой задушит, как только перестанет нуждаться в Рене.
Тряхнув головой под промокшей газетой, Васильев подумал о другой змее, той, что мокла сейчас над ним, на помещенной на первую газетную полосу фотографии, — об очаровательной змейке с улицы Креста; теперь она мертва, но прежде, сладострастно и призывно извиваясь под материнским оком консьержки Труссо, ползала по лестнице, отчего у клиентов рождались эротические мысли, которые возносили на седьмое небо представителей крупной буржуазии и преуспевающих промышленников… Чертов бордель…
Змейка, что еще совсем недавно красовалась в эротических позах и лучилась улыбкой, в настоящий момент покоилась в морозильной камере морга, и в теле у нее зияли дырки размером с футбольный мяч. А ее многократно размноженное изображение было выставлено на обозрение усталой к вечеру Франции и расползалось от воды над головой этого большого мокрого пса Васильева, который все шагал, не решаясь спуститься в метро.
Как если бы он шел навстречу другой змее, что в какой-то норе — может, где-нибудь в гостиничном номере — начищала до блеска свой арсенал и копила яд.
Васильев абсолютно не доверял стратегии комиссара Оччипинти, состоявшей в том, чтобы неожиданно представить дело широкой публике и тем самым выманить змею из ее логова. Если тот слил прессе информацию, то скорее не в интересах следствия, а из навязчивого желания восстановить контроль над ситуацией: кто только уже не вытер об него ноги, а он так до сих пор ничего и не понял. Эта змея-убийца не пошевелится, пока вновь не почувствует необходимость. И разумеется, не дождь и не раскисшая фотография Беатрисы Лавернь заставят ее покинуть свое укрытие и показать свой заостренный язычок.
Сейчас она затаилась где-то в щели и, свернувшись кольцами, безмятежно переваривала свою жертву, поджидая, когда закончится ливень и настанет пора появиться снова.
А когда она выйдет, в газете опять появится заголовок, а в чьем-то животе — большая дыра. Потому что у этой большой змеи странные привычки: она испытывает особую неприязнь к маленьким змейкам промежности, она специально впрыскивает свой яд прямо туда; это большая змея, которой не нравятся маленькие. Она вовсе не из тех, кто всадит пулю в лоб, нет — настоящая змея пошлет вам две пули точно в центр тяжести, будь вы мужчина или женщина, не важно. Тут понадобился бы психиатр.