Внезапно он обернулся к Васильеву и проговорил: «Спокойной ночи, малыш Рене». Тот пришел в замешательство.
До конца вечера Васильев с Теви молчали больше обыкновенного.
— Знаете, он не всегда такой… Например, сегодня утром он разговаривал совершенно нормально.
Ей хотелось, чтобы ее слова прозвучали успокаивающе, но ничего не вышло.
— А потом он вспоминает, что было?
— Когда Мсье приходит в себя, я чувствую, что он очень смущен. Говорит, сейчас что-то произошло, но он точно не знает, что именно.
Они надолго умолкли.
— Если станет еще хуже, — наконец заговорила Теви, — наверняка придется… Ну, вы понимаете…
Васильев прекрасно понимал, а потому вдруг решился:
— Но все-таки я вас еще увижу?
И Теви мгновенно ответила:
— О да, Рене, думаю, да…
13 сентября 1985 года
Против номера каждого автомобиля в списке имелся комментарий — всего одно слово, какая-то деталь, всякий раз точно подмеченная. Редко приятная, но точная. Васильев надеялся, что, если они кого-нибудь арестуют, охранник окажется столь же полезен при опознании, к которому он подготовился, составив свой список.
Тридцать три машины — с ума сойти, сколько пропускает одна парижская парковка.
Они с коллегами поделили имена из списка и приступили к допросам. Если водители не могли прибыть к полицейским, те сами ехали к ним, иногда по месту службы. Из всей бригады только им троим было дано это задание, его выполнение займет много дней, а это полнейшая безответственность, потому что они впустую потеряют время.
Первые тринадцать свидетелей в один голос сказали одно и то же. Они слышали хлопки, взрывы, выстрелы — термины варьировались, однако показания оставались прежними: ничего не видел, ничего не понял, после обо всем узнал из газет.
Васильева заинтриговали две строчки.
В одной была записана иностранная машина. Голландская.
Водитель вернулся в Утрехт, они связались с голландскими коллегами, что оказалось не так-то просто: здесь никто не говорит ни по-голландски, ни по-английски, там никто не знает французского, вот и ведите после этого международное расследование! Вдобавок они еще не выяснили, что этот тип делал в Париже и по какой причине в десять утра оказался на парковке в Пятнадцатом округе. Через пару дней узнают… Может быть.
Во второй строчке — женщина. «Старая толстуха — размалеванная», записал охранник. Васильева заинтриговало не столько это упоминание, сколько призыв ко всем подразделениям, брошенный пятью часами раньше 8 сентября мелёнской бригадой в связи с убийством прямо посреди улицы некой Констанции Манье. Применение оружия крупного калибра взбудоражило коллег из департамента Сена-и-Марна, и их можно понять, ведь если оружие такого размера начинает болтаться по району, обеспечение безопасности превратится в еще один вид боевого искусства.
Убийства на парковке тоже были совершены из крупного калибра, напомнил себе Васильев. Не слишком убедительно, постановил Оччипинти (он явно пребывал в дурном расположении духа — без арахиса он сам не свой).
Но кое-чего Васильев ему не сказал: в списке есть одна автомобилистка, которая живет в трех километрах от места, где была убита девушка. Комиссар наверняка ответил бы, что сотни человек живут поблизости от места какого-нибудь преступления.
Инспектор просто был всерьез встревожен тем обстоятельством, что живущая так близко от места преступления женщина присутствовала на парковке спустя неделю, когда были убиты две другие женщины.
Полиция не поддерживает столь дружеских отношений со случайностью, как сама жизнь. Поэтому задача следователя заключается в том, чтобы быть недоверчивым.
Васильев ни с кем не говорил о своем подозрении лишь потому, что описание этой женщины слишком уж мало подходило под его выкладки: шестьдесят три года, вдова, орден Искусств и литературы, медаль за участие в Сопротивлении…
Вот почему он объявил своим коллегам, что сам ею займется, но считает это простой формальностью — ему вовсе не хотелось выглядеть идиотом.
Анри прилетел первым самолетом и в аэропорту взял напрокат автомобиль. В одиннадцать он миновал Мелён и через двадцать минут был перед «Ла Кустель», припарковался и заглушил двигатель. Посидев некоторое время в машине, он вышел и направился к калитке, где висел колокольчик на короткой цепочке. Там он замялся — в последний раз. По дороге он мысленно перебирал, что ему известно, что не известно, что он опасается узнать, и в тот момент, когда он, вообразив появление Матильды, собирался позвонить, его охватило предчувствие непоправимого. Сделав глубокий вдох, он дернул цепочку.
Он уже хотел снова позвонить, когда наконец на другом конце прямой дорожки в проеме двери возникла Матильда. Она с сомнением склонила голову, не уверенная в том, что увидела, а затем ее лицо озарила широкая улыбка, и он услышал, что она произнесла:
— Бог мой, да ведь это Анри!
Можно было подумать, что она разговаривает с кем-то другим. Надеюсь, она одна, подумал Анри. Он видел, как она подхватила шаль и, вздрогнув, накинула на плечи.
— Открыто, Анри, входи!
Она осталась на террасе и смотрела, как он приближается своим спокойным и уверенным шагом, как всегда, элегантный; на нем темно-синий пиджак, а платочек в кармане гармонирует с клубным галстуком, высший класс, до чего красивый мужчина… Однако тут же в мозгу Матильды замигал сигнал опасности. Плотнее стягивая шаль на груди, она размышляла, зачем он приехал, — это так не вяжется с протоколом. Необходима какая-то очень веская причина, чтобы он прибыл сюда, без предупреждения, без официального повода. По мере приближения к Матильде Анри видел, как на ее лице промелькнули все эти мысли, ее тревога, вопросы, а когда он уже подошел совсем близко, она вдруг вспомнила про лежащий в ящике кухонного стола девятимиллиметровый «люгер-парабеллум».
— Ах, Анри, как же мне приятно…
Он остановился у крыльца террасы и улыбнулся.
— Прости, что приехал с пустыми руками.
Да уж, было бы удивительно…
— Да что уж там! Может, поднимешься, обнимешь меня?
Анри входит на террасу и надолго заключает ее в объятия. Матильда прячет голову у него на груди, а он думает, что, если бы был вооружен, она бы это почувствовала. Однако Анри хитрец, у него в рукаве всегда есть запасной козырь.
— Как ты добрался?
— На самолете. А потом арендовал машину. Оставил ее вон там, чтобы тебя не скомпрометировать.
Она рассмеялась: скомпрометировать меня!..
Он обеими руками стиснул ее плечи и поверх ее головы через стеклянную дверь увидел кухню, коридор направо, а слева — окно, собачью лежанку (осторожно, собака!).
— Матильда, у тебя что, есть собака?
— Бедняжка, он вчера умер…
У нее вдруг изменился голос — Анри мог бы поклясться, что она сейчас разрыдается.
— Это сосед, — сказала она. — Он ее отравил.
Анри нахмурился: почему он так поступил?
— Пес никогда не лаял, — продолжала Матильда, — был паинькой, мой любимый, ты представить себе не можешь…
Он обернулся к саду и увидел испещряющие лужайку ямы.
— Ну да, ну да…
— О, это ничего, все молодые собаки так делают! Но не убивать же пса за то, что он вырыл яму!
Анри был поражен. Сосед отравил собаку, потому что она выкопала ямы на лужайке, которая ему не принадлежит? Он даже немного растерялся, но Матильда встряхнула его:
— Давай, не стой здесь, входи!
Она развернулась и направилась в кухню.
— Сделать тебе кофе?
— Да, пожалуйста, я…
Доставая чашки, Матильда болтала без умолку, и в ее голосе слышалось почти девическое возбуждение.
— Ну до чего же мне приятно, Анри, ты просто не представляешь! Все эти годы не вспоминать о Матильде! Да-да, я знаю, что говорю, ты сбросил меня, как старый сапог!
Говоря про «все эти годы», она была права… Их последняя встреча состоялась пятнадцать лет назад — они ужинали в каком-то парижском ресторане. С тех пор Матильда растолстела, ходит гораздо тяжелее, чем прежде. Кажется, она даже стала ниже на десяток сантиметров, зато раздалась вширь. Лицо у нее тоже как-то обвисло, шея дряблая. А вот взгляд остался прежним — все таким же прекрасным, невероятно светлым и прозрачным.
«Даже сидя, Анри сохраняет свою элегантность», — подумала Матильда. Обстоятельства встречи были довольно странными, однако он улыбался, держался очень дружелюбно и без напряжения, хотя, как знать, что́ это предвещает.
Матильда налила кофе, и они устроились в кухне. Она было подумала предложить ему перейти в гостиную, но здесь лучше: ящик справа, прямо у нее под рукой.
— Ну ладно, скажи-ка мне: ведь ты вылез из своей норы не для того, чтобы попить моего кофейку?
— Разумеется, Матильда. Ты же знаешь, приехать сюда — это нарушить все правила. Но, сама понимаешь, мы с тобой не похожи на…
— На кого?
— Не похожи на других. Мы старые друзья.
— Ну и?..
Анри подул на свой кофе, посмотрел в сторону, потом снова перевел взгляд на Матильду:
— Авеню Фоша…
— Что авеню Фоша? Ты о чем?
— Меня по-прежнему интересует, что там произошло…
— Но мы ведь об этом уже говорили. Почему тебе так нравится возвращаться к старым историям?
Позвякивала ложечка, которой она нервно крутила в чашке.
— Потому что ты хотела успокоить меня, но по-настоящему так и не объяснила, по какой причине поступила именно так.
Матильда склонилась над своей чашкой. Она мгновенно вспомнила того типа, его лицо было ей знакомо — оно постоянно мелькало в журналах, по телевизору. Она как будто снова увидела проспект и его, медленно идущего к ней по тротуару, и у него…
— Все из-за собаки.
— Из-за собаки…
— Да. Собака хотела остановиться, а хозяин тянул за поводок, он тащил ее, представляешь, Анри, изо всех сил, маленького хорошенького кокера, и…
— А разве не таксу?
— А, ну да, прости, таксу.
Матильда попыталась представить себе ту собаку, но вызвать воспоминание не удалось, так что она продолжала: