Издав едва слышный шорох, дверь прекрасно подалась.
Матильда приоткрыла ее, проскользнула внутрь, так же тихо затворила ее за собой, вытащила «дезерт игл» и стала ждать, чтобы глаза привыкли к темноте. Царила напряженная тишина. Постепенно Матильда начала различать нагромождение старой мебели и склад барахла, но с особым вниманием, на какое она только была способна, Матильда осматривала потолок, составленный из широких деревянных досок, — из щелей между ними почти повсюду пробивались тоненькие лучики лунного света, в которых плясали пылинки. Матильда не шевелилась, она держала оружие обеими руками, прижав локти к груди и направив ствол вверх. Это всегда было одной из ее сильных сторон: при условии, что она успеет принять правильное положение, она может оставаться в нем долгое время, гораздо дольше, чем большинство людей. Между нею и лежащим наверху почти наверняка с поставленной на штатив-треногу винтовкой человеком, если такой есть, начался бег на медленность. Ничего не происходило. Никакого шевеления. Матильда мысленно считала: шестьдесят, шестьдесят один, шестьдесят два… Она могла и ошибиться, но, чтобы это проверить, оставалось только ждать. Она крепко стояла на ногах, лодыжка не болела, дыхание было ровным, все шло нормально. Раз ничего не шевелится (сто три, сто четыре), значит тот, кто лежит наверху и кому поручена встреча, думает, что она вошла в сарай, однако, поскольку он в этом не уверен, он тоже ждет, даже не моргает (сто шестьдесят, сто шестьдесят один…), он делает то же самое, что она. Первый, кто допустит ошибку, погиб. Или почти. Потому что в подобных случаях могут возникнуть самые непредвиденные ситуации. Внезапно может появиться Анри или кто-то другой, у Матильды может закружиться голова, хозяин верхнего этажа может чихнуть, случиться может всякое. Так и есть. Матильда улыбнулась. Ни малейшего шума, браво, но его присутствие выдала тонюсенькая струйка пыли, сверкнувшей в луче слабого света с потолка. В двух метрах от нее, справа. Матильда внимательно посмотрела на пол; сейчас не время сломать себе шею, подумала она. Никаких препятствий? Ничего?
Поехали!
Матильда решительно делает два шага вперед, поднимает руки, вытягивает оружие к потолку и стреляет четыре раза. Дерево разлетается, источенные жучком доски трескаются, ломаются, и Матильда едва успевает отпрянуть, потому что вот он, Дитер Фрай, валится на первый этаж, как тюк грязного белья, с дырой в груди, куда Матильда могла бы засунуть два кулака. Следом за ним падает его винтовка. Дело улажено.
Вытянув перед собой «игл», Матильда осторожно подходит; парень получил свое, но Матильда не может отказать себе в удовольствии и стреляет еще раз, по яйцам.
Она обыскивает его. Ничего. Разумеется (она улыбается). Она довольна: Анри проявил почтение к ней, не прислал первых попавшихся придурков.
Наверняка теперь ей есть о чем поговорить с Анри, объясниться. Этот тип вот-вот станет твердым, как дерево, если оставить как есть, без упаковки, с ним невозможно будет справиться. Матильда набросала соломы туда, где волнами хлестала кровь, кончиком туфли сдвинула трупу ноги, сложила ему руки вдоль туловища — так она хотя бы сможет засунуть его в один из своих прекрасных мешков для покойников. Это заняло еще с десяток минут.
А теперь вперед!
Она перезарядила оружие — не приходить же к Анри с пустыми руками, разве так делается!
Анри насчитал четыре выстрела, потом, немного позже, пятый.
Когда первый испуг прошел, он не мог удержаться от восхищения.
Пять выстрелов с таким звуком — это не выставленный им стрелок, это Матильда. Что за дьявол эта милая женщина! И это как раз в ее стиле — заявлять о себе таким образом.
По правде говоря, все не так плохо. Настоящая встреча произойдет между ними двумя: им и ею. Она появится через заднюю дверь, а Анри, выйдя через переднюю, ударит с тыла.
Он снял ботинки, прихватил лежащий на полу пистолет, «беретту» (Анри предпочитал классику), и в полумраке медленно двинулся к входной двери. И незамедлительно услышал, что Матильда, ступая мягко, как индианка, идет по террасе. В ее-то возрасте… когда она доберется до обратной стороны дома, он откроет дверь, пройдет тем же путем, но окажется позади нее, что представляет собой решающее преимущество.
Он знал, что стрелять следует без предупреждения.
Как только он увидит ее, надо будет прицелиться и выпустить всю обойму, ничего не оставлять на волю случая.
У него разрывалось сердце, когда он представлял себе это последнее мгновение с ней — он даже не сможет взглянуть на нее, какое горе. При других обстоятельствах он бы с удовольствием с ней поговорил, объяснился, да ладно, даже извинился бы: сейчас он убьет ее, потому что не может поступить иначе, он был уверен, что она поняла бы его, если бы только они могли поговорить. Но нет, жизнь так устроена, что ему придется убить ее, много раз выстрелив в спину.
А вот и сигнал: задрожала положенная на круглый столик коробочка со спичками — значит Матильда приблизилась к торцу дома, пора выходить. Анри аккуратно открыл дверь, его лица коснулся прохладный ночной воздух, он сделал шаг по террасе и тут же почувствовал упершийся ему в висок ствол.
— Добрый вечер, Анри, — ласково и спокойно сказала Матильда.
Помимо прочих его восхитительных достоинств, следует упомянуть то, что командир был одарен еще одним, неопровержимым, — он был честный игрок. Так что ограничился тем, что сдержанно ответил:
— Добрый вечер, Матильда.
Анри вернулся в свое кресло и сел точно как в начале вечера, с той только разницей, что на этот раз ему в живот упирался ствол сорок четвертого «магнума», а перед ним сидела страшно бледная и натянутая, как тетива, Матильда. Она решила занять позицию прямо напротив него. Итак, они сидели по обе стороны потухшего камина, словно двое безмятежно беседующих старинных друзей, и, как часто бывает между старинными друзьями, в спокойном воздухе вибрировали намеки и недосказанности. В изнеможении падая в кресло, Матильда, которая так и не сняла плащ, с облегчением вздохнула.
Она не попросила Анри зажечь свет, и теперь, когда оба привыкли к полумраку, им было бы трудно отказаться от него, как одному, так и другой. Атмосфера располагала к разговору, к откровенности и к смерти. Анри угадал ее еще до того, как увидел, в контражуре падающего из окна бледного света. Волосы у нее растрепались, непокорные пряди выдавали возраст находившейся перед ним немного бесплотной фигуры.
Она не выпустила из рук и не отвела от Анри оружия, но в остальном выглядела вполне естественно, как всегда.
— Ну и заставил же ты меня побегать, старый верблюд, — сказала она. — Ты только взгляни.
Она показала ему разорванный подол платья, но Анри сидел слишком далеко и не разглядел, о чем она говорит.
— А моя лодыжка… Распухла, нет? Я упала. Ты отремонтировал стену?
— Четыре года назад я в некоторых местах установил решетку — именно там ты и пролезла.
— Угу, я сдвинула несколько камней, надо бы их снова заделать. Вот оттуда я и навернулась.
— Я очень огорчен, Матильда.
— Так распухла или нет?
— Разве что чуть-чуть, мне отсюда не очень хорошо видно.
Оба знали цену и вес каждого сказанного сейчас слова. Анри был крайне заинтересован в том, чтобы они разговаривали, чтобы время шло и дало ему возможность разглядеть возможный выход. К счастью, Матильда сама разбила лед, хотя командиру не слишком нравился ее странный голос, сдержанный и напряженный, ее преувеличенная артикуляция и слова, которые она сейчас бросала ему, как будто уже совсем пришла в себя:
— Скажи, Анри, ты что, всерьез принимаешь меня за дуру?
По правде говоря, их беседа только что приобрела оборот совсем не в пользу Анри. Тогда он поудобнее устроился в кресле, сложил руки на коленях и повел себя так, как если бы его взгляд вовсе не был прикован к направленному в его сторону стволу сорок четвертого калибра.
— Да, Анри, ты принимаешь меня за дуру, — повторила Матильда, словно разговаривала сама с собой и адресовала этот упрек скорей судьбе, нежели своему старинному другу.
Теперь, когда самое трудное было позади, когда Матильде удалось беспрепятственно встретиться с Анри, она ощущала что-то вроде головокружения. Предметы, слова, образы завертелись у нее в голове.
Она обрывками вспоминала все, что ей хотелось сказать Анри, дорогому Анри, но все немного путалось — упреки, ласковые слова, признания, воспоминания, откровения. Ей никак не удавалось отвязаться от решительной фразы, о которой она уже жалела, потому что произнесла ее в гневе и раздражении, да вдобавок она очень устала:
— Если честно, могу тебе сказать, что этот твой головорез в сарае — полный бездарь!
Анри нахмурился.
— А эти твои нити через всю террасу! Ну правда, Анри, ты действительно считаешь меня недотепой!
Ей показалось, что с их последней встречи он изменился. Нет, это я изменилась, сказала она себе, и ее накрыли усталость и скука. Она больше ничего не хотела — или нет, она, скорее, хотела бы, чтобы всего этого никогда не было, чтобы все стало, как прежде, и даже еще раньше, когда она была просто маленькой девочкой, которая играла в мальчишеские игры.
Анри смутно напоминал ей отца, доктора Гаше. Достигнув некоторого возраста, все мужчины определенного социального класса становятся более или менее похожи, и поэтому Матильда почти позабыла о пистолете, который по-прежнему держала в руке. С сильно сжавшимся сердцем она произнесла: «Анри», — и губы у нее дрожали.
— Ну что ты, Матильда, я испытываю к тебе большое почтение, ты это прекрасно знаешь…
Он сказал это очень аккуратно, как можно спокойнее. Разговаривать, конечно, надо, но не надо говорить что попало. Он не был уверен, что Матильда его услышала. И был прав, потому что Матильда витала в облаках — вспоминала райские уголки, о которых мечтала, уголки, где она будет жить вместе с Анри. Он не шевелился, ничего не говорил, просто смотрел на нее, как на ребенка, от которого ждут извинений или объяснений. Чем дольше он ее разглядывал, тем больше напоминал ей отца. Тот тоже был из породы властных и уверенных в себе мужчин. Признаться, он всегда был таким — авторитарным, невыносимым. Бедный Анри. По ассоциации перед ее глазами всплыл образ заправщика. Все они такие, взаимозаменяемые, все они воры. Тот, что теперь прямо, как само правосудие, сидит перед ней в своем вольтеровском кресле, тоже вор: он ворует жизни, а она, Матильда, пытается защитить свою в этом безумном мире, в этом царстве ненужного.