Хортим еще не заставал таких буранов на этой равнине. И он, уже смирившийся с мыслью, что судьба поскупилась ему на удачу, мог бы догадаться: нынешний вечер принесет кое-что помимо страшных слухов.
Арха вскинулся, точно сторожевой пес, и мотнул головой.
– Там кто-то слоняется
И вправду: заскреблись, зашелестели.
– Может, ветер? – предположил Хортим, хотя уже понимал, что ошибается. Воображение нарисовало каменных посланников, пришедших резать лагерь, хотя откуда бы им здесь так быстро взяться?
– Пустите, люди добрые, – проблеяли жалобно. – Пустите…
В мгновение Латы с Архой оказались у входа. Отдернули полог, огляделись и вволокли в шатер согбенную фигуру: лохматая шаль на скрюченных плечах, разбухшие пальцы, сжимавшие клюку…
– Глазам не верю, – сощурился Латы, кутаясь в шубу от ледяного дуновения. – Ты-то тут откуда, матушка?
Действительно – старуха. Не резвый убийца, завернутый в тряпье. А седовласая, морщинистая, сгорбленная женщина, которую вьюга загнала в княжий шатер.
– В самом деле, – протянул Арха. – Откуда?
Хортим приподнялся и насупился, сведя к переносице вострые черные брови. Лагерь – не двор корчмы, чтобы по нему слонялись неизвестные, а дозорные не поднимали тревоги.
– Как же тебя сюда занесло? – продолжал Арха, и в его спокойно-приветливом тоне сквозила сталь.
– Сама не знаю, – неожиданно живо отозвалась старуха – моложе, озорнее. – Но вы же не нелюди, чтобы бабку в метель выпроваживать.
Суеверный Карамай стиснул под рубахой оберег.
Латы выругался – что-то про ведьм, которые уже засели у него в печенках.
– Кем бы ты ни была, – пригрозил Фасольд, выступая, – уходи. Не то я сверну тебе шею.
– Увы, – покачала головой незнакомка, вставая на ноги. Ее редкие седые пряди залоснились, погустели, сплетаясь в косы. – Это, голубчик, вряд ли.
Она скинула с себя обветшалое тряпье, оставшись в бледно-красном платье на белую рубаху. Пояс унизывали бусины, шею и волосы легкой дымкой окутывал платок. Ее сутулые плечи расправились. Расплывчатая фигура приосанилась: вместо глубокой старухи перед ними стояла пожилая женщина, сохранившая печать прежней стройности и красоты, с тяжелыми седыми косами, в браслетах и оберегах. Посох оплетала нить с подвешенными на ней листьями остролиста – посередине пламенели ягоды.
Латы бессознательно отшатнулся, но Арха остался стоять на месте. Он ощерился и шагнул вперед.
– Если что задумала, – прошелестел, – я тебе глотку перегрызу, ведьма.
В ответ на такую неучтивость незнакомка лишь покачала головой.
– Дурно ты встречаешь гостей! – Она переступила через сброшенные лохмотья. – Постыдился бы.
Она вежливо поклонилась, лукаво посверкивая глазами – светло-зелеными, как свежая листва.
– Меня зовут Моркка Виелмо. Я вёльха южных топей и лесов, что лежат меж Костяным хребтом и Матерь-горой.
– Далековато, – процедил Латы.
– О нет, – улыбнулась Моркка Виелмо. – Любой путь недолог, если идти его моими ногами.
– Довольно, – оборвал Хьялма. Он выглядел одновременно странно-собранным и скучающим. – Чего тебе, вёльха?
Она ответила не сразу. Долго изучала его лицо – каждую черту, каждую бороздку кожи. Отмечала ледяную голубизну его глаз и синеву проступающих на шее вен.
– Меня привело любопытство, – сказала вёльха степенно, не гася улыбки. – И до моих краев дошла слава о тебе, Хьялма из Халлегата.
– Весьма признателен. – Его тонкие губы изогнулись в кислой гримасе.
– Редко что привлекает мое внимание, – продолжала Моркка Виелмо. – Но сейчас я захотела проверить: правда ли то, о чем шепчутся все, от трав до птиц в поднебесье? Правда ли, что за головой Сармата-змея идет его брат, носящий драконью чешую?
Она смотрела на Хьялму не мигая.
– Теперь я вижу, что это так.
Повисло молчание.
Затем Моркка обвела взглядом остальных: чуть задержалась на Хортиме, чуть – на Латы.
– А раз уж сегодня такая ночь, – проговорила она, беспрепятственно ступая вглубь шатра, – надо скоротать время до тех пор, пока вьюга не утихнет.
«Вот почему нынче метель, – запоздало подумал Хортим. – Из-за ее чар».
Может, кто-то и захотел бы прогнать вёльху, но не было сил шевельнуться. Время потекло тяжело и лениво, и слова Моркки взбалтывали его, как ложка – густой кисель.
Словно не чувствуя холода, она медленно опустилась на колени и неспешно потянулась за сброшенной ветошью.
– Конечно, я не вёльха-прядильщица, но и я могу предсказать грядущее и не солгать. – Она извлекла из тряпья то, чего там не должно было быть: восковую свечу, бусины, угольки, камешки с вырезанными знаками, остроугольные самоцветы…
– Я бы не отказалась пророчить тебе, Хьялма из Халлегата, но мне нечего рассказать. Разве что старые сказки – про Кагардаша и Сарамата, про Тхигме и Молунцзе. Про то, как тысячу лет назад они боролись дни и ночи напролет. Однажды, когда солнце замрет, они сразятся снова, и мир расколется.
Хьялма даже не изменился в лице.
– Не нужно мне твоих сказок, ведьма.
Ее стянутая морщинами рука рассыпала бусины, самоцветы и кусочки прозрачной смолы.
– А что насчет тебя, молодой князь? – Она посмотрела на Хортима глубинно и хитро. – Тебе я могу пророчить.
– Ну уж нет, – резко ответил тот, хмурый и нахохлившийся, как сокол с родового герба. – Я не желаю знать ничего лишнего.
– Княже… – прошептал Карамай. – Если вёльха предлагает погадать, нельзя отказываться. Беда будет.
Моркка Виелмо подожгла свечу длинным мягким выдохом.
– Я верю, что тебя ждет великое будущее, молодой князь, – сказала она. – Смотри – это мой дар тебе. Задай один вопрос, всего один, и я на него отвечу.
Капли воска сорвались вниз.
Серебряная пряха III
Белые простыни стелют в твоих хоромах, белые-белые – стелют в твоих хоромах, матушка ставни узорные раскрывает. Там, во саду, гроздью алой висит калина, там, во саду, на калине сидит голубка.
– Как дивно, – улыбнулась Кригга, потягиваясь. – Будто в большом тереме грядет праздник. Что это за песня? Она кажется мне простой и родной, хотя я и не знаю ее.
Рацлава отрывисто хмыкнула:
– Свадебная.
Драконьи жены сидели на бархатных подушках прямо на полу. Стены в чертоге были выложены рубином и медовым цитрином: Кригга так и объяснила Рацлаве, «цвет огня». Казалось, от самих самоцветов исходил приятный жар, уютный и домашний, как и музыка Рацлавы, – а та была и вправду сыграна на славу. Звон бубенцов и кубков, а где-то дальше, глубже в музыке, едва уловимо уху, хлопки и смех на добром пиру.
– О, – смешалась Кригга. – Она черногородская?
– Не думаю. – Ноготь Рацлавы скользнул по узору на свирели. – Мне говорили, что это очень старая песня. Возможно, даже старше Черногорода.
В ответ Кригга вздохнула мечтательно, совсем по-девичьи:
– Знаешь, я всегда хотела, чтобы моя свадьба была веселой и шумной. Но если на моей свадьбе кому-то и было весело, то только одному человеку.
– Пожалуй, что так. Сармат-змей явно любит гулять на свадьбах, раз они у него по несколько раз в год.
Кригга не удержалась и прыснула хохотом.
– А ты? – спросила она, устраиваясь на подушках поудобнее. – Что думала ты о своей свадьбе?
Рацлаве больше хотелось ткать музыку, чем отвечать на пустые вопросы. Тем более – на такие, поэтому она лишь скривилась.
– Что у меня ее не будет.
– Всесильные боги! А почему?
Грусть Кригги растаяла, и теперь драконья жена желала поболтать – слишком сильно для того, чтобы понять, насколько Рацлаве был нелюбопытен подобный разговор.
– Дай-ка подумать. – Брови Рацлавы приподнялись. – Ах да. Я слепа, бесполезна в домашних делах и к тому же некрасива. Кому бы на Мглистом Пологе понадобилось такое сокровище?
Она с раздражением поняла, что плетение песен откладывается. Все же Кригга совсем еще девочка. Причем в некоторые моменты, когда драконьи жены оставались наедине, весьма словоохотливая. Юркая и игривая, как синица, которую отогрели с мороза.
Рацлава вздохнула и оттянула шнурок со свирелью.
– Знаешь, что это? Нож, которым я хотела перерезать нити небесных прях. Перо, которым намеревалась написать себе другую судьбу. – Она фыркнула. – С той поры как у меня появились бельма, я уже не могла стать ни женой, ни хозяйкой дома. Довесок. Лишний рот в отцовских комнатах. Да, я стирала белье, кормила скотину, даже готовила пищу, но от меня всегда было больше хлопот, чем пользы.
Рацлава осторожно выпустила свирель. Пальцы пробежались вверх по шнурку, боязливо коснулись шеи. Там, где еще ныли кровоподтеки, оставшиеся от пальцев Ярхо.
– Но, кажется, как ни старайся, а дурную судьбу на счастливую не перепишешь.
– Это неправда, – возмутилась Кригга, хотя возразить ей было нечего. – Ты и твоя свирель… Вы…
Ей пришлось ввести разговор в иное русло. Кригга поднялась с подушек, ступила босой ногой на горячий самоцветный пол. Подошла к Рацлаве со спины и коснулась ее волос.
– Как тебя могли назвать некрасивой? – Не голос даже – птичий щебет. Кригга распустила ее косы, мягко разворошила тонкие темно-русые пряди. – Я бы сказала наоборот.
– Да ну.
– Да. У тебя кожа как пена. Глаза – глубже лунных камней в чертогах Сармата и плотнее тумана. А еще ты кажешься… – Кригга задумалась, пытаясь подобрать слово. – Целой. Степенной. И колдовской.
Рацлаву мало заботил ее облик – толку-то? – и она не доверяла восхищению Кригги. Просто Кригга была из тех, кого непривычное изумляло, а не отвращало, но Рацлаву тронула такая доброта – и то, что в ее похвале не было ни одного названия цвета.
– Я должна извиниться, – призналась она.
– За что? – удивилась Кригга, перебирая волосы Рацлавы. – Ты ни в чем не провинилась.
– Я была груба. – Рацлава помедлила, будто пробуя звуки на вкус: ей редко приходилось искренне сожалеть о чем-то. – В день, когда Ярхо раздавил мое паучье тело.