Деревенские жители устали от непомерной дани и взбунтовались, стоило мелькнуть призрачной надежде. Глупые люди, горячие головы: белый дракон далеко, а Сармат – близко. От сегодняшней деревни до Матерь-горы – два дня дороги, и это расстояние Ярхо и его рать преодолели за полтора.
Под каменной ступней скрипнул снег.
– Пожалуйста, – захныкала женщина, закрывая дочери лицо так, что шапка соскользнула со светлых кудрей. – Не трогай ее. Она еще малая.
Девушке было лет четырнадцать, не меньше, и ее мать, красная от рыданий, боялась не зря. Разве в деревнях не знали, кого Сармат требовал себе в дань? Ярхо тяжеловесно шел по подворью – слишком страшный, слишком угрожающий, и женщина, выпустив дочь, бросилась ему в ноги.
– Пожалуйста, пожалуйста, оставь ее!
Губы – синюшные, глаза – впалые и алые от слез; от них лучиками разбегались морщинки. Из-под шерстяных платков выбилась бледно-рыжая прядь. Пальцы, огрубевшие от работы, вцепились в каменные сапоги.
– Пожа…
– Прочь, – гаркнул Ярхо, отталкивая ее коленом.
Женщина завалилась набок. Ее дыхание сбилось, а шерстяные платки раскинулись по снегу. Ярхо перешагнул через нее, но даже не взглянул на светлокудрую девушку, даром что та заливалась в крике: «Матушка! Матушка!»
Дурные. Дурные и несчастные. Не было человека, способного вызвать в Ярхо жалость, но он и не собирался никого забирать: если Сармат хочет новую девку, пусть прилетает сам. Чтобы подавить бунт в такой маленькой деревне, достаточно вырезать всех мужчин, и сегодня люди Ярхо не трогали женщин – кроме тех, что сами бросались под нож.
Ратники еще ходили между домов, проверяя, не затаился ли кто. Небо пятнал дым, выливающийся из разрушенных горниц, над лесом беспокойно кружили птицы. Вороны садились на разбитые заборы, приглядывая себе кусок получше, и среди них, лаково-черных, чужеродно белела сова.
Сова. Посреди дня.
Крупная птица со встопорщенными перьями, отливающими сизо-голубым. Похоже, она ослепла от солнца – сидела неустойчиво, кое-как зацепившись когтистыми лапами, и крутила головой, будто силилась что-то рассмотреть…
– Предводитель! – крикнули зычно, совсем по-человечески. – Предводитель!
Под началом Ярхо ходили не только каменные воины. Были и смертные мужи, слепленные из жил и плоти, и каждого из них Ярхо проверял лично – достаточно ли сильны, искусны и послушны. Кто решит оставить мирную жизнь, чтобы служить предателю? Кто добровольно станет лить кровь, будто воду?
Но такие люди находились, и лучший из них – Йоким Волчий Зуб. Йоким Прихвостень, Йоким Прислужник. Тот, чье имя скрипело на зубах жителей деревень и оседало на языке нелестными прозвищами. Он жил сорок шестую зиму. Крепкий и жилистый, прямой, точно хлыст, с острой треугольной бородкой – она, как и волосы, почти полностью поседела. У Йокима спокойное лицо и серые глаза, внимательные и грустные, на щеках – ветви морщин, вплетающихся в старые шрамы. Некогда горские князья нанесли Йокиму обиду, настолько тяжелую, что она выпила его без остатка. Обида иссушила его сердце и заставила предложить свой меч Ярхо – оттого и говорили, что зуб у него на князей не простой, а по-волчьи острый. Йоким не был жесток, но сейчас, спустя годы службы, сам напоминал камень: хладнокровный, исполнительный человек.
– Предводитель! – повторил он, хотя Ярхо уже обернулся.
В руках Йокима трепыхался мальчишка лет восьми или девяти. Светловолосый, с расквашенным носом и лягушачьим ртом, с черными провалами зрачков. Увидев Ярхо, мальчишка задергался сильнее, и Йоким перехватил его. Теснее сжал горло, тряхнул за загривок.
– Прятался в погребе, – объяснил Йоким, подходя к предводителю. Мальчик едва дышал в хватке его мозолистых ладоней.
Если Ярхо решил вырезать всех мужчин в деревне, то ему следовало довести дело до конца: пройдет несколько лет, и ребенок вырастет в юношу, видевшего гибель своего рода.
Мальчишка всхлипнул. Из его расквашенного носа текли кровь и слизь, конопатые щеки были красными от мороза и мокрыми от слез. Йоким дернул его за ворот рубахи, и ткань треснула. Треснул и надломившийся забор, с которого взмыли птицы: черные вороны, а вместе с ними – сова. Пенно-сизая, как бельмо, затуманившее зрачок. Казалось, Ярхо следил за птицей больше, чем за пленником, брошенным ему под ноги. Сова летела плохо, неуверенно, у самой земли. Она сделала полукруг над подворьем и сверкнула глазами, белыми, как молоко.
Ярхо никогда не видел у сов таких глаз.
Мальчишка вскинул лицо, оттягивая несоразмерно длинные рукава неподпоясанной рубашонки.
– Ну же. – Он плакал так, что плечи ходили ходуном. – Батьку убил, дядьку убил, и меня убивай. Убива-ай, – пальцами зарылся в снег, – и меня-я.
«До Матерь-горы – дня два дороги. Не далековато ли для тебя, жена Сармата?»
Ярхо с трудом отвел взгляд от совы, скользящей на январском ветру, и посмотрел на мальчишку. Тот сгорбился, уткнувшись подбородком в колени, – спина дрожала. Сквозь одежду проступали очертания позвоночника. На волосы опускался снег, и пряди слипались, становясь ржаными.
На руках Ярхо было много детской крови. Одним ребенком больше, одним – меньше, все равно уже ничего не исправить. Но сегодня он хотел подавить едва вспыхнувший мятеж, а не вырезать деревню под корень.
– Мелкий еще, – обронил гулко. – Пускай растет.
Голос Ярхо вспугнул сову. Она стрелой взвилась в небо, будто позабыла, что недавно осторожно льнула к земле. Хлопанье ее крыльев смешалось с эхом чужих завываний. Сову закружили снежные вихри, тянущиеся над лесом; мгновение – и она исчезла из виду.
Как же так, жена Сармата? Только муж из палат, а ты – в птичье тело. И ладно бы следила за кем-нибудь другим, так выбрала Ярхо и его рать. Здесь тебе не свадебные обряды и не песни, только ржание коней, человеческие стоны и звуки разверзнувшихся ран.
– Довольно, – сказал Ярхо и приказал собираться в обратную дорогу.
Его воины оставили после себя пожженную деревню – курился черный дым, и небо блестело, будто матовый хрусталь. Слой за слоем на землю ложился новый снег. Нежно, словно пуховое одеяло, укрывал коченеющие тела и заносил глубокие следы, оставленные дюжинами каменных стоп.
Марлы лили из кувшина воду, такую холодную, что сводило пальцы. Вода смывала кровь и с журчанием стекала в глубокое серебряное блюдо, хотя Рацлаве не было дела ни до блюда, ни до кувшина из тончайшего стекла, ни до крови, расплывающейся багряным туманом. Если порезы на руках и ныли, то Рацлава этого не чувствовала. О, ей не нужны сокровища Сармата-змея, и даже нежеланный муж не сможет удержать ее в самоцветной тюрьме. День за днем Рацлава выкраивала музыку. Песня за песней просачивалась в тела птиц, ютившихся у подножия Матерь-горы. Неужели за свои старания она не заслужила и глотка свежего воздуха? Наверное, со свадебной ночи прошло не меньше полутора лун, и несколько дней назад Рацлава наконец-то смогла завладеть крыльями совы. Ей не поддались ее глаза и клюв, не поддался разум, зато… Рацлава летела – долго, сквозь снегопад и вьюгу, над дремучими лесами и каменной ратью.
Кувшин дрогнул. Руки марл застыли, и вместо звонкого журчания раздался мерный стук капель, срывающихся в блюдо.
По чертогу раскатилось эхо чужих шагов.
Рацлава обернулась, и негустые косы ударили ее по спине, как две плети. Всколыхнулись длинные рукава, и вода с пальцев побежала на пол. Она замерла посреди чертога – прямая, напряженная; плечи ей укутывал соболий мех, но Рацлаве вмиг стало так холодно, будто она была нага.
– Здравствуй, – сказала она.
Ярхо ей не ответил.
Кончиками пальцев Рацлава коснулась свирели, висевшей на кожаном шнурке. В палате воцарилась тишина, прерываемая лишь глубинными звуками, которое улавливало чуткое ухо слепой: шарканье каменных слуг, свист руды и звон монет. До этого дня Рацлава слышала и Ярхо. Он бродил в коридорах, оплетающих палаты, где драконья жена ткала свои песни, но еще ни разу не заходил к ней.
«Он узнал меня, – подумала Рацлава, и к горлу подкатил ком. – Он понял, что сова, кружившая над подожженной деревней, – это я».
Зря Рацлава решила преследовать каменную рать. Будь оно проклято, ее дурное любопытство! Будь проклято ее бахвальство – право, ну что ей стоит взмыть вверх, что стоит погнать сову вслед за ратью…
Она скользнула вперед, и полы ее платья мазнули по полу.
– Зачем ты здесь? – Рацлава расправила плечи и попыталась улыбнуться. – Разве я сделала что-то плохое?
– Я видел сову. – Ярхо говорил неспешно, чеканя каждое слово. – И она была бельмяноглаза.
Боги! Рацлава почувствовала, как от лица отхлынула краска, – а люди рассказывали, что ее кожа и так бела. Если Ярхо-предатель и выглядел грозно, то Рацлаву это не трогало. Она не знала его изрубленного лица и кольчуги, испещренной следами от сотен мечей, и не боялась. Но голос – голос Ярхо заставлял кровь застыть в жилах.
Потребовалось время, чтобы прийти в себя.
– Хорошо, – протянула Рацлава, решив объяснить все то, что могло показаться Ярхо странным или опасным. – Хорошо… – Наконец она заговорила иначе, степенно и почти томно, будто лодочка поплыла по ленивым волнам.
Ее зовут Рацлава, она слепая дочь пастуха с Мглистого Полога. Она не нежить, не ворожея и не оборотень, поэтому – нет, не тревожься, Ярхо-предводитель, – ей не ускользнуть из Матерь-горы. Все, что она умеет, – это играть на зачарованной свирели. Сидя в драконьем логове, Рацлава ткет полотна историй. Плетет музыку из запахов и звуков, учится просачиваться в тела птиц, но от этого, право, Ярхо-предводитель, нет никакого толка. Ее душа стелется в чужих костях и мышцах, но в действительности ей не подвластны ни совы, ни ястребы, ни орлы.
– Я могу лишь наблюдать. – Легко повела подбородком. – Вернее, я слышу и чувствую, но не вижу.
Рацлава не стала говорить о том, что она не настоящая певунья камня, а бездарная, но упорная самозванка. Воровка, похитившая колдовскую свирель, в отместку ранившую ее пальцы и губы. Зрение, свобода, мощь – Рацлава достигла бы всего этого не талантом, а упорством, если бы у нее было больше времени.