Ярхо-предатель не прерывал, и Рацлава продолжала. Ее свирель пела и пела, меняла были на легенды, говорила на нескольких языках: княжегорском, тукерском и на старом северном наречии, иногда проскальзывающем в рассказах Совьон. Музыка принимала всевозможные обличия и подражала разным голосам, кружилась вокруг Рацлавы, стелилась по полу и грозно взметалась, точно змея под дудку заклинателя.
Хоть – бы – он – ей – поверил.
Изрезанные пальцы намертво скрючились от боли, и в конце концов свирель выскользнула из их хватки на полузвуке, оттянув кожаный шнурок.
– Прости, – смутилась Рацлава, выныривая из облака своей музыки. – Кажется, я устала.
Ярхо не отвечал и не двигался, так что Рацлава заподозрила, что наскучила ему. Может, он даже покинул чертог, а увлеченная певунья этого не заметила.
– Отдыхай, – наконец-то бросил он, и Рацлава кивнула. Наклонилась, поискала подушки – Ярхо все не уходил, – а когда нащупала, то обессиленно опустилась на них.
– Тебе понравились мои песни?
Пожалуй, в этом было больше лукавства, чем любопытства. Но вопрос колол и без того исколотый язык: как было не спросить?
Ширкнул камень – так Ярхо-предатель повел шеей.
– Я не Сармат, чтобы они мне нравились.
В ответ Рацлава упоенно рассмеялась.
– Муж не слишком меня жалует, – поделилась она, – и даже Кригге, его кроткой второй жене, не хватает терпения, чтобы слушать меня ежечасно. А я люблю, когда меня слушают.
Позже она спрашивала себя, откуда в ней взялась смелость предложить это:
– Если тебе по нраву, приходи, Ярхо-предводитель. У меня много старых песен о битвах, и я знаю довольно историй, свидетелем которых ты мог бы быть. Все лучше, чем ткать музыку в одиночестве.
Он ушел, конечно, ничего не ответив. А Рацлава растянулась на подушках и, раскинув руки, поздравила себя с тем, что пережила очередной непростой день.
Воронья ворожея V
Она не знала, что снег вокруг нее был бур и черен от крови, что к месту побоища слетались падальщики, а воины, пришедшие из лагеря, стаскивали тела для погребального костра. Что Хьялма кружил над павшими, порубленными и втоптанными в землю, точно хищник, почувствовавший след другого хищника, – он был грозен и хмур настолько, что другие боялись попадаться ему на глаза.
Но Совьон слышала звуки. Скрип сапог, шелест ветвей, чужие разговоры. Крик воронов – ее птиц, ее символа.
– …смотрите, – крикнул кто-то, – баба. Шевелится.
– Ба-а, брюхо разрубили, кишки наружу, а все еще…
– Ведьма. – Сплюнули. – Ведьмы долго помирают.
И сама она была бурая и черная. Ее окоченевшие пальцы и ступни иногда подрагивали в грязной снежной каше. Редкое дыхание порхало из смятой груди на губы, покрытые темной коркой.
Однажды, еще во время черногородского похода, Совьон пришла за советом к Моркке Виелмо. Моркка сказала, что она умрет не как воин, – значит, умрет как вёльха. Мироздание было немилосердно настолько, что даже поскупилось ей на быструю смерть. Совьон понимала: она не погибла в бою для того, чтобы разделить участь Кейриик Хайре. Сила, которую она не передала преемнице, выскоблит ее изнутри – раскрошит кости, выгрызет мышцы, разъест желудок и сердце, сдавит мозг.
Она приоткрыла ресницы, когда боль, раздирающая живот и плавящая позвоночник, стала привычна. Но глаза залило: Совьон увидела только кусочек нечеткого, расплывчатого голубого неба, утонувшего в кровавой смоле. Она попыталась закричать, но из горла не вырвалось ни всхлипа. Захотела дернуться, чтобы пережать в себе последнюю жилку жизни, но тело не поддалось.
– Тише, – шепнул кто-то, опускаясь рядом. – Тише, скоро все закончится.
Она узнала Латы, но не зрением. Слухом или чутьем – и тогда ее непослушная рука взлетела и вцепилась в его запястье мертвой хваткой. Ногти вонзились в кожу, пальцы оплели замком.
– Добей, – прохрипела надсадно. – Пожалуйста.
Из ее рта толкнулся сгусток угольной крови.
Латы должен был понимать: с Совьон происходило дурное. Она лежала, раскроенная едва ли не напополам, и продолжала жить лишь для того, чтобы мучительнее умереть. Она расслышала, как Латы потянулся к ткани, как заскрипел кожаный пояс и хрустнула ткань рубахи, но…
– Оставь ее, – свистнули издалека, – не дури, парень! Убьешь ведьму, так еще неизвестно чем аукнется.
– Не губи себя, – посулили другим голосом. – Не отмоешься потом.
Совьон вскинула подбородок, выгнула шею и пронзительно закричала. Птицы взмыли с облюбованных тел – на светлом пятне перед ее глазами заплясали тени.
– Мы не можем просто оставить ее здесь, – сказал Латы, смешавшись. – Не бросим же в лесу.
Когда он подхватывал ее на руки, Совьон потеряла сознание во второй раз. Ей привиделись Висму-Ильнен и костры сине-лилового пламени до неба: их языки лизали серебряные звезды. Совьон различила саму себя, босую, в белой нательной рубахе. Она танцевала в облаке распущенных волос, и рядом с ней на поляну в Чаще Сумрака садились вороны. Вороны бились о траву, обращаясь долговязыми человекоподобными духами, и они принимались плясать вместе с ней.
– Зачем ты принес ко мне мертвечину? – ворчала Магожа на границе разума Совьон. – Ты что, ослеп, дружочек? Что я буду с ней делать, лечить никак?
Духи, бросаясь в пламя, сжимались и обрастали перьями, вновь принимая обличия птиц. Они кружили над огнем, но тот их не обжигал, лишь поглаживал. Вороны слетались к Совьон, садились ей на руки и бедра, собирались у живота и спины, укрывая живым покрывалом из перьев…
– Мой шатер для живых, – продолжала знахарка. – Мне в нее что, нутро сызнова запихивать?
– Сделай так, чтобы ей не было больно. – Голос Латы вспугнул воронов в видении Совьон – те улетели, кто к звездам, кто в костры, и огонь гневливо взметнулся, громоподобно зашипел, раздуваясь от края до края, а потом погас. И Совьон осталась одна, у пепелища.
Больше не было ни Висму-Ильнен, ни серебряной лиловой ночи. Совьон увидела вдалеке горы, озаренные розово-алым рассветным венцом. Переступая босыми ногами по золе и тлеющим уголькам, она шла вдоль павших воинов и разорванных стягов. Откинув волосы с лица, увидела перевернутые, выпотрошенные повозки черногородского каравана.
Потерявшей сознание, Совьон почти не было плохо, но стало так страшно, что слезы потекли по щекам. Рядом с одной из повозок она увидела слепую драконью невесту, уложенную на возвышение из хвороста, устланного голубым покрывалом. Голову Рацлавы оплетал венок из снежноягодника и можжевельника, круглое синюшно-белое лицо выглядело пустым и скорбным. Совьон почувствовала укол вины.
«Главное, – ужалило, – не встретить здесь Тойву».
– …вот так, – приговаривала Магожа, – вот так, еще чуть-чуть, славно…
Боль выбросила Совьон из видения: она снова закричала, осознав, что ее перенесли на постель в шатре знахарки. Тело скрутило в жгут, а на языке полыхнул жар, и от него забурлило в голове.
– Тише, тише, – баюкала Магожа, как будто и не сама костерила ее несколько мгновений назад. – Несладко тебе, догадываюсь. Но ты уж дотерпи чуть-чуть.
Совьон вздыбилась, выгнулась, и вопль в ней достиг предела, размножился от грудного воя до хрустального писка. Ее ложе окуривали багульником и арсой, а Магожа подносила к ее губам чашу с чем-то теплым, пахнущим кислым молоком и корой ивы, но Совьон вырывалась из ее рук, и слезы катились из ее глаз каплями раскаленной руды.
– Дружинник, помогай.
Латы перехватил ее за плечи, вдавил в постель, и Совьон зарыдала в голос, но вырываться перестала. Ее поили, держали, вытирали ей густую кровь с лица – когда омыли первый глаз, Совьон вывернулась, как угорь, и вновь ухватилась за Латы. На этот раз – за предплечье. Она рывком притянула его к себе.
– Слушай, – произнесла неожиданно трезво и ясно, будто вспомнила важную мысль. Зрачок в ее синей радужине был такой широкий, что Латы мог глядеться в него, как в зеркало.
– Лежи, – ответил дружинник и попытался высвободиться, но Совьон крепче стиснула пальцы.
Она даже приподнялась на локте, хотя этого ей делать точно не стоило. Но прежде чем нахлынула новая волна боли, Совьон ощерилась зубами, измаранными в черных сгустках.
– Жангал ко мне не подпускай, слышишь? – засипела грозно. – Даже если я сама умолять буду, не смей.
Она обессиленно рухнула на постель, выпуская новый крик. Магожа свернула тряпицу и вложила ей в рот, чтобы заглушить звуки.
– Ну и голосистая, – фыркнула она, измазанная в черном и буром. – Весь лагерь на уши поставишь.
Когда знахарка начала обрабатывать месиво на месте раны, Совьон мягко скользнула в небытие.
Она кралась по Висму-Ильнен крупной черной волчицей. Ее лапы упруго отталкивались о коряги и тропы, оттененные ломким кружевом инея. На податливой сырой почве оставались ее следы. Совьон бежала сквозь Чащу Сумрака, и исполинские деревья качались под самым небоскатом, темно-синим, с россыпью звезд. Их кроны клонились друг к другу, задевая позвякивающую литавру луны.
Совьон бежала и слышала, как в колючих кустарниках, унизанных пепельно-голубыми листочками, шептались духи. Эти духи знали ее, а она знала их – Совьон было так спокойно, точно она находилась среди родни. Она могла закрыть бузиновые волчьи глаза, но все равно бы отыскала дорогу. Она помнила каждый поворот, каждое дерево и каждый куст, блестящий снопом лаковых диких ягод. Впервые за последние шестнадцать лет Совьон поняла: она дома.
Совьон увидела, как за елями курился прозрачно-серый дым, сливающийся с серебряными звездами. Лапы легко понесли ее вперед, во тьму. Оказавшись перед еловыми ветвями, Совьон протянула руку, чтобы их раздвинуть, – и с удивлением заметила, что рука у нее человеческая. Она шагнула и в обличии женщины вышла на поляну, освещенную подрагивающим светом луны.
На поляне горел костер. Рядом, на приваленном стволе, сидел путник, поигрывающий тоненькой веточкой – на конце плясал огонек. Совьон разглядела, что мужчина был рыжебород и широкоплеч, в его длинных волосах путались травинки и березовые сережки. Он вскинул лицо и приветливо улыбнулся.